Елена Фролова

Режим полёта

***

 

Этот запах прелых, упавших на землю листьев,

Чуть прижаренных солнцем, уставшим от гулкого лета,

Этот запах всегда янтарный, холодный, чистый.

И ещё – горьковат, как проигранная вендетта.

 

Этот запах опять заставляет купить до Рима

Или лучше Лондона билет с пересадкой в Вене.

И тогда твоя жизнь становится неощутима,

Как потерянный евро в хрусткой пачке размена

 

Где-то в Гэтвике. В сумке бутылка виски,

Карамель в коробочке – пульками от пулемёта.

Тот, кто будет писать мне вдогонку свои записки,

Не дождётся. Я выключена. «Режим полёта».

 

 

***

 

Платаны Хайд-парка огромные, как руки Бога.

Трогают зелёными пальцами низкое небо.

Стая гусей, численностью палаты лордов,

на дорожку присела по-русски и просит хлеба.

 

Вот и я, как эта стая, лечу по свету,

всё ищу чего-то, вглядываюсь в чужие лица…

Кажется, ничего лучше дороги и нету,

но только домой хочется возвратиться.

 

 

***

 

За поворотом тихие сады,

уютный домик, чайник со свистком,

сверчок, прохлада, бархат лебеды

и крошки хлеба мышке под столом.

 

За поворотом тоненький ручей

от слив промытых в синеньком ведре,

и пыльный пёс, и общий и ничей,

оставленный не нами в сентябре.

 

За поворотом влажная гроза,

пришедшая к нахмуренному дню,

и девочка с косичками назад

и пыльными ладошками к дождю.

 

За поворотом долгий, долгий день.

И я смотрю в него который год,

в грозу, в дождём прибитую сирень,

в судьбу, к которой девочка идёт.

 

 

***

 

Помолись обо мне, развесёлая райская птица,

в этом старом саду, где не собран, стоит виноград,

где луна, как хурма, над горою в ночи золотится,

где никто мне не друг, где никто мне не враг и не брат.

 

Где меня не найти никому, кроме дочки, которой

снится мальчик с глазами черней, чем абхазская ночь.

Помолитесь о ней, безмятежной, огромные горы,

чтобы ей эту жизнь так легко, будто сон, превозмочь.

 

Потому, что не так и не с теми случаются встречи,

и уходим не к тем, с кем хотелось идти по пути.

Помолись же о нас, кипарисы качающий ветер,

и ещё помолись, чтоб слова мне об этом найти,

 

чтоб сказать ей потом, здесь сложившей доверчиво руки

у меня на груди и уснувшей в ночной тишине,

что сильнее любви на земле этой только разлуки

и дороги к любимым подобные долгой войне.

 

 

***

 

Мальчик еврейский играл на закате на скрипке.

Он приезжал на лето к соседям на дачу.

Я каждый вечер стояла в тени у калитки,

Слушала, как его скрипка смеётся и плачет.

 

Бабушка говорила: «Глупая девка!

Это ж евреи, а ты татарчонок раскосый…».

Я убегала под абрикос на скамейку,

Прятала слёзы в длинные чёрные косы.

 

Впрочем, купаясь на острове, что у речки,

Были мы все одинаковые друг другу.

Мальчик крутил из травы мне смешные колечки

И надевал на пальцы на каждую руку.

 

Остров давно обмелел. Обрезаны косы.

И где тот мальчик, где его нежная скрипка?

Но иногда мне снится: под абрикосом

Смотрю на колечки из трав и прячу улыбку.

 

 

***

 

Собака у моря пахнет солёной рыбой.

Скормишь ей хачапур, погладишь по холке.

И мы её забрать, конечно, могли бы,

но собака сидит и сидит у моря. Осколки

 

зелёных бутылок обточены морем нежно.

Посмотришь сквозь них на солнце – солнечный зайчик.

Её забыли случайно, случайно, конечно,

и как там теперь весёлый вихрастый мальчик?

 

Собака думает, смотрит в глаза кротко.

А мы свои отводим, смотрим на волны…

На горизонте плывёт старая лодка,

такая старая, что не боится шторма.

 

Собака верит. Сезон давно закончен.

Под лежаком у моря так сладко спится.

Ген человечности, видно, давно заколочен,

как чьё-то кафе на пляже с синею птицей.

 

 

***

 

Выдохни это лето из живота

пчёлкою, бабочкой, мухою, стрекозой,

развоплощенье которых есть пустота

гулкого неба, сомкнутого над головой.

 

Выдохни это лето из живота,

сдёрни, как будто бы пыльные шторы с окон,

где остаётся осени лишь маета

и незакрытой калитки не смазанный стон.

 

Выдохни это лето из живота

синею жилкой, пульсирующей на виске,

перед прыжком с голубого, как море, моста

не на резинке – на тоненьком волоске.

 

 

***

 

Он знал, что любит она другого,

но всё равно приезжал из Ростова,

пряников привозил, цикория, всего такого,

и никогда не говорил ни слова.

 

Когда ей особенно было хреново

она писала ему: «Приезжай, Вова,

лучше пораньше, на полшестого.

А я приготовлю вкусного плова…».

 

Он знал, что есть у неё какой-то Вова,

и что она убегает к нему снова и снова,

пытается полюбить его, ищет слово,

но любит его одного такого.

 

История эта совсем не нова,

Бессмысленна она и бестолкова.

Но если любовь всему основа –

то я за Вову,

за Вову,

за Вову…

 

 

***

 

Она никогда не читала Грина,

а он не отказывался от наследства.

Но встреча была их неотвратима

не потому, что жили они по соседству.

 

Он был проездом, пресыщен, в дурном угаре.

Она торговала не корабликами, а любовью.

И когда он снял её в пустующем баре

это было просто, само собою,

 

что она повела его на яхту за скалами,

старую, пахнувшую то ли солью, то ли слезами,

и им всё время мешала какая-то книга со сказками,

затёртая, с нарисованными алыми парусами.

 

От неудобства, совпавшего с одиночеством, холодом,

они, обнявшись, под утро уснули мгновенно.

И всходило тусклое зимнее солнце над городом,

и смотрело на них, то ли сочувственно, то ли надменно.

 

 

***

 

Выдержка у любимого твоего вина

никогда не будет больше, чем моя вина,

даже если вырытая глубина

для твоих сосудов давно равна

глубине земного того ядра –

нет прощения мне у одра.

 

До одра, конечно, ещё далеко,

на губах не высохло молоко,

но, хотя, я в том возрасте, где легко

говорить о возрасте этом, ко

всему привыкаешь и к мысли той,

что однажды станешь земной корой.

 

И когда я стану земной корой,

прорасту деревьями и травой,

или камнем стану, потом стеной –

не возникнет радуги надо мной.

От того, что в жизни своей иной

не должна, но всё же была с тобой.

 

Это «всё же» – как рыбе крючок в губу,

как манящее сладостное табу,

то, что делает из цариц рабу,

и тавро это я уже не отскребу.

И к тому, кто зарится «не на своё»,

прилетает в сад вороньё.

 

И когда меня в тот сад понесут,

станут землю рыть и найдут сосуд,

разобьют лопатой, вино прольют

и «осанну» вороны запоют –

остывающим сердцем проговорю:

«За любовь ту – благодарю…».

 

 

***

 

Тайна, помноженная на дни, месяцы, годы,

превращается в огромное математическое число.

Маленький Мук отдаёт мне свои сапоги-скороходы,

девушка с веслом отдаёт мне своё весло.

 

Они мне кричат: «Уплывай, улетай, убегай отсюда,

не оглядывайся, эта тайна – плохая игра!».

Я доедаю сыр с любимого нашего блюда,

думая не о нашем завтра, а о нашем вчера.

 

Аленьким цветочком теплится в сердце надежда,

но ты говоришь – вырывай её сразу же, на корню!

А Вий говорит: «Поднимите тяжёлые вежды,

дайте на дуру на эту я сам посмотрю».

 

А Маленький Принц говорит: «Хочешь, я выну барашка

и спрячу тебя в коробочку, чтобы он не нашёл?!».

Я смеюсь. Я люблю эти милые сказки,

в них даже горе заканчивается хорошо.

 

А тайна на то и тайна… Тянется ниточка,

снова плетёт из неё сеть у корыта старик.

«Твоё молчание, – говорит он, – милая деточка, –

это и есть самый страшный и долгий крик».

 

 

***

 

Недочитанной сказкой обрывается жизнь.

А казалось, что завтра наступит счастье.

Буратиний ключик в карман положи,

Просто так, без сочувствия и участья.

 

Недоваренным варевом гаснет очаг.

А казалось, что к вечеру будет ужин.

Положи-ка хворост на тот верстак.

Хотя здесь и верстак никому не нужен.

 

Над театром выцветут все флажки.

Карабасья плётка – за три монеты.

А шарманку старую отнеси

к морю.

Между зимой и летом.

 

 

К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера