Лев Аннинский

Владимир Коркунов, «Кимры в тексте»

Владимир Коркунов, «Кимры в тексте»  М.: «Академика», 2014

 


Поскольку литературное дело давно и прочно стало у  нас продолжением «общепролетарского» дела («общегражданского»,  «общенародного», «общепартийного», «общекультурного»), российская земля  пронизана токами литературной памяти и следами литературных путников и  старожилов. Ясная Поляна и Старая Русса, Спасское-Лутовиново и Тарханы,  Одесса и Нижний Новгород, Вёшенская и Переделкино…
А Кимры тут каким боком? Не боком. А пересечением маршрутов,  командировок, ссылок, зон и черт… если не оседлости, как во времена оны,  то прописанности.
Следы пересекаются. Если чем и славились Кимры в долитературные годы,  так мастерством обувщиков. Что и было подхвачено. Недаром уроженец тех  мест писатель Макар Рыбаков хотел взять себе псевдоним «М. Сапожник». И  знаете, кто отсоветовал? Максим Горький, всю жизнь проходивший под своим  сладостным псевдонимом!
Но, кажется, скоро и «Кимры» будут восприниматься как литературный  псевдоним, столь славные служители муз скрестили здесь свои следы. Муз? А  может, чего-нибудь более подходящего для века мировых войн и тотальных  революций?
В первый год ХХ века в Кимрах появляется на свет будущий автор  «Разгрома» и всесильный руководитель советской литературы Александр  Фадеев. Не стоит так уж фиксироваться на месте рождения: оно почти  случайно. Семья скитается, ее держит на плаву мать, труженица-медичка,  немецкой стойкости характер; маршруты же определяет отец, русский  очарованный странник, гуляющий по ссылкам и мечтающий о мировой  революции.
Занесло их потом на Дальний Восток, где и вырос Александр Фадеев в  крупного советского писателя. А потом посетил (с матерью, ибо отец уже  сгорел на очередной каторге) место своего рождения — Кимры. Посетил  «тайно», чтобы не возбуждать административного восторга местных  начальников… Но вышло иначе: пришли начальники представиться, обеспечили  гражданский резонанс визита… Как по контрасту сплетаются судьбы! Фадеев  изо всех сил хочет остаться незаметным, а сталинская слава выталкивает  его на видное место… А Мандельштам, приютившийся на шесть месяцев 1937  года в кимрском Савелове, на 101 километре от Москвы, ближе нельзя, изо  всех сил выкарабкивается хоть к какой-то легальности, а его судьба так и  заталкивает в безвестность и бесправие.
Эти контрасты судеб замечательно выявлены кимрским литературоведом и  краеведом Владимиром Коркуновым (из книги которого я и беру эти  подробности). Какое чутье к неразрешимым узлам судеб! Счастьем или  несчастьем пахнет гордое самостоянье Мандельштама? — «Я благословляю  каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой  слепой поводырь…» (Из последнего письма Надежды Яковлевны обреченному  мужу, которое Осип Эмильевич уже не успел прочесть.)
А Фадеев кем остается в нашей раздвоившейся памяти? Всесильным  сталинским сатрапом, отправлявшим в небытие таких «врагов народа», как  Мандельштам? Или несчастным исполнителем, тщетно пытавшимся спасти, кого  мог? Мучеником, который покончил с собой от раскаяния, что служил  кровавой системе? Или совиновником, который эту систему тоже создавал?
Свет и тьма чередуются в сером сумраке военного времени, и белым пятном  врезается в эту серость великая фигура Михаила Бахтина, сосланного в  Кимры по военному лихолетью, где перемыкивал он беду, преподавая в школе  малолеткам и выкраивая время для работы над книгами, которыми спустя  полвека будет зачитываться интеллектуальный мир! Да не «перемыкивал» —  не тот характер! Пересиливал! На одной ноге (другая была недавно  отрезана хирургами — гангрена!) преподавал, не садясь, стоя на костылях,  адресуясь только к тем, кто хотел слушать и думать. А тех, коим  умствования учителя были не по силам, — игнорировал.
И суждено им было полвека спустя мучительно припоминать, что рассказывал  им этот странный учитель. Мировая слава и глухая безвестность  перекликаются через Волгу с кимрских берегов. Не угадаешь, что кому  уготовано. Даже успешным детям славного когда-то царства кустарей,  вытащенного революционным веком к продолжению общепролетарского дела. Не  дал Максим Горький стать «М. Сапожником» Макару Рыбакову — под своим  именем писал прозу уроженец Маркушей и даже одним из первых в области  был принят в Союз советских писателей. Всю жизнь пробивался сквозь  редакторские заслоны и цензорские запреты, в конце концов пробился, на  восьмом десятке издал почти все… И что же? Еще через десяток лет —  забыт. Канул в безвестность. Не переиздается. Даже фамилия «Рыбаков»  невзначай перелетела в другую, далекую литературную судьбу.
Неисповедимы пути словесности. Владимир Коркунов относится к  непредсказуемости этих путей со спокойным пониманием. Но так же спокойно  и неутомимо выкапывает из частных архивов, из музейных запасников, из  старых подшивок — все, чем прославили (или могли бы прославить) родной  город счастливцы (или несчастливцы), старожилы (или недолгие гости),  летописцы кимрской земли (или исповедники кимрского поднебесья).

 


Весенний ветер и дыханье мая,
Разливы рек и свежих листьев гул,
Я это все, как жизнь, оберегаю
И никогда не уступлю врагу...
И если враг границу нашу тронет,
Пусть это будет ночью или днем,
Блеснут клинки, рванутся вихрем кони,
И вся страна заговорит огнем.

 


И сгорел, рванувшись туда, где блеснули штыки и огни.  Сгинул в 1941 году. Успел за 27 лет жизни стать профессиональным  поэтом. Имя осталось в кимрских литературных летописях. Сергей Петров.
А вообще — разве не проблескивает что-то певуче-поэтичное, не  поскрипывает ли что-то упруго-молодое, не отдается ли сквозь русское —  что-то финское, что-то тюркское в самом этом слове: Кимры?
Чаровница рифмы — Белла Ахмадулина — какое чудо сотворила бы из этого  слова, попади она в Кимры! А ведь сотворила. В Кимры не попала — попала в  Боткинскую больницу, и Кимры сами к ней пришли:

 


...Но вот что странно: умыслом каким,
все сестры, все сиделки, санитарки,
как сговорившись, прибыли из Кимр.
Приятно, но загадочно, не так ли?
Две Тани, Надя, Лена — все из Кимр.
Вздор — помышлять о Крыме
иль о Кипре.
Мы целый день о Кимрах говорим.
Столицей сердца воссияли Кимры.
Но ныне Кимры — Кимрам не чета.
Не благостны над Волгою закаты,
и кимрских жен послала нищета
в Москву,
на ловлю нищенской зарплаты.

 


И Владимир Коркунов с благоговением вставляет эту ахмадулинскую кимрогимнию в свою летопись.
Светится Словом наша земля. Кто ни пройдет — почувствует. Хотя зарплата у санитарок и впрямь нищенская.