Вячеслав Алтунин

Взорванные будни, или падение России

(Субъективные заметки о чеховской тетралогии

«Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры» и «Вишневый сад»)

 

Окончил Казанский государственный университет. Печатался в газете «За коммунизм», публиковался во всероссийском литературно-художественном и публицистическом журнале «Приокские зори», литературном альманахе тульских писателей «Иван-Озеро». Лауреат Тургеневской премии Союза писателей России, дипломант конкурса «Потенциал России» (ЦФО). Член Союза писателей России, Союза журналистов России.

 

 

«...И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни, о которых ты будешь говорить: «Нет мне удовольствия в них!» — Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем... Суета сует, сказал Екклесиаст, все — суета!»

(Екклесиаст 12; 1, 6)

 

«Мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех этих мелких дрязг»

 

(А. П. Чехов. «Дядя Ваня»)

 

Несколько предварительных замечаний

«То действие, которое есть в пьесах Чехова, происходит где-то за кулисами».

(Из критических статей конца Х1Х века)

 

В нынешнем 2018-м году исполняются два юбилея, имеющие прямое отношение к чеховской драматургии: 120-летие триумфальной постановки «Чайки» в Художественном театре Станиславским и Немировичем-Данченко и 115-летие окончания работы Чехова над «Вишневым садом». Эти два события обозначили два важнейших этапа: начало и окончание великой чеховской тетралогии о духовном кризисе русского общества и — как следствие этого кризиса — о падении России, приведшем к первой русской революции 1905—1907 годов, а затем к Февральской и Октябрьской революциям 1917 года, в результате которых у России, по образному выражению философа Ивана Ильина, был «переломлен позвоночник, и перелом этот сросся неправильно, уродливо».

А между «Чайкой» и «Вишневым садом» были еще «Дядя Ваня» и «Три сестры», пьесы глубоко трагические, хотя сам автор и называл их «комедиями». Впрочем, о том, где в чеховских пьесах комичное, а где трагическое, мы еще поговорим в свое время и в своем месте. А пока — несколько совершенно необходимых предварительных замечаний, без которых, по моему глубокому убеждению, невозможно понимание смысла и глубины чеховских пьес. Споры о драматургии Чехова, начавшись в конце позапрошлого века, продолжаются до сих пор. Оценки звучат разные, порою диаметрально противоположные. Одни вслед за Толстым, Буниным и другими считают пьесы Чехова слабыми, а его самого просто плохим драматургом, другие говорят об их гениальности, не понимая, впрочем, в чем она состоит. Замечания, которые необходимо сделать, суть следующие...

Во-первых, «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры» и «Вишневый сад» — это именно тетралогия, цикл драматических произведений, объединенных общим замыслом, художественно-философской концепцией, сквозными темами, деталями и представляющих собой единое художественное целое, как бы одно произведение о духовном кризисе русского общества и о последовавшем за ним падении России. Пьес — четыре. В каждой из них по четыре действия. Действие происходит в четырех временах года: зима, весна, лето и осень и в четырех временах суток: утро, день, вечер и ночь. Этот принцип четверичности, которым пронизана вся тетралогия,— знак, поданный Чеховым: все четыре пьесы суть одно, одна драма о России и людях России, причем каждая из них, по законам драматургии, представляет собою акт в этой драме. «Чайка» — первый акт, завязка, «Дядя Ваня» и «Три сестры» — второй и третий акты, где действие развивается, набирает остроту и трагизм, чтобы достигнуть высочайшей степени того и другого в «Вишневом саде». Один из важнейших сквозных образов, проходящих через всю тетралогию,— образ струны, натягивающейся все больше и больше и наконец лопающейся от перенапряжения.

Во-вторых. Очень важно! Понимание чеховских пьес невозможно без Евангелия, Псалтири, творений святых отцов Православной Церкви — в общем, от всей системы православного вероучения. Чехов — духовный писатель, это аксиома. Его произведения буквально пронизаны духом евангельских заповедей и проповедей Христа, православной этикой. Помимо его пьес достаточно вспомнить такие повести и рассказы, как «Студент», «Святая ночь», «Княгиня», «Три года», «Убийство», «Моя жизнь», «Архиерей», «Черный монах» и многие другие. Произведения Чехова отсылают нас к евангельским притчам, к апостольским посланиям, поучениям святых отцов. В общем, пьесы Чехова религиозны в высшем смысле этого слова. И неправ был Лев Толстой, говоря о том, что в чеховских пьесах нет «религиозной темы, уяснения религиозного сознания». Все это как раз там содержится в большой степени, только не выпирает наружу, а как бы растворено в разговорах, диалогах, поступках действующих лиц, их взаимоотношениях, а главное — проходит глубоким подтекстом, глубинным течением в каждой из его четырех рассматриваемых пьес.

В-третьих. Пьесы Чехова основаны на тех глубоких и тонких законах бытия, которые пока не открыты и не определены с научной точностью, но тем не менее именно они-то в решающей степени и управляют событиями нашей жизни, судьбами людей, судьбою страны. Чехов говорит о них так: «Я не могу эти законы понять. Но иногда мне кажется, что я их чувствую». И вот в своих пьесах он не только их чувствует, но и показывает, как они действуют, работают,— случай уникальный не только в русской, но едва ли и не в мировой драматургии. В этом смысле прав критик конца ХIХ века, писавший: «То действие, которое есть в пьесах г. Чехова, происходит где-то за кулисами». Верно! То, что мы видим на сцене или читаем,— лишь образы происходящего в душах людей, в России да и во всем мире, где борются не человеческие, а космические силы Добра и Зла, Света и Тьмы. Недаром же в финале «Вишневого сада» звук лопнувшей струны доносится «как бы с неба» (ремарка Чехова).

В-четвертых. Чехов убежден: ресурсы, отпущенные Богом каждому человеку, стране и всему земному миру, исчерпаемы и невосполнимы. Тут самое время вспомнить евангельскую притчу о блудном сыне, который взял свою часть имения у Отца (Бога) и отошел в страну далекую, где и прожил все, «живя распутно». И в результате стал нуждаться, голодать. Однако «пришел в себя» и принял верное решение: вернулся к Отцу, покаялся и вновь обрел Его расположение и любовь.

У русского общества не хватило (да и сейчас не хватает) духовных сил и мудрости, чтобы сделать то же самое: вернуться к Богу и покаяться, и через это покаяние спастись и духовно, и телесно.

Тех, кто легко относится к жизни, ее законам, к собственным духовным ресурсам, ждет суровое наказание и духовное банкротство. Образно говоря, струну нельзя натягивать, напрягать до бесконечности. В какой-то миг она лопнет и вслед за тем последует хаос, распад, всеобщая катастрофа, что и случилось с Россией в начале прошлого века. И Александр Солженицын имеет в виду именно это, когда говорит, что «Россия проиграла двадцатый век».

Наконец, в-пятых. Мир, говорит Чехов, гибнет не от войн, голода, эпидемий, экономических кризисов, природных или техногенных катастроф, а от духовного, нравственного падения каждого отдельного человека и через то всего общества в целом. Это хорошо понимал последний русский император Николай Второй, который, прервав Столыпина, докладывавшего о стремительном росте экономики России, заметил: «Все так, Петр Аркадьевич, но меня тревожит другое: повсеместное падение нравов, оскудение веры, а это поважнее железных дорог и мостов».

Чехов чувствовал болезни России так, как до него их ощущали, пожалуй, только два человека: Гоголь и Достоевский. Непостижимым, мистическим образом его собственное физическое и духовное состояние совпало с состоянием России, и именно Чехову суждено было сказать самые глубокие, беспощадные и горькие слова о ее трагической судьбе и причинах трагедии.

Героев всех четырех чеховских пьес, четырех актов этой великой трагедии, можно поделить на три категории, каждая из которых выполняет свои функции, играет свою, строго определенную роль, а отыграв, сходит со сцены, как театральной, так и исторической. Рассмотрим вкратце каждую из этих категорий.

 

 Часть первая. КОМЕДИАНТЫ

 

«И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка»...

 

(М. Ю. Лермонтов)

 

«Я трагедию жизни претворю в грезофарс!»

 

(Игорь Северянин)

 

В 1896 году, во время работы над «Чайкой», Чехов, как врач, уже понимал, насколько серьезно его состояние, как тяжело и неизлечимо он болен. Его болезнь — туберкулез легких — обострялась, и жить писателю оставалось неполных восемь лет. До первой русской революции оставалось 9 лет, до катастрофы 1917 года — 21 год. Несмотря на бурное развитие промышленности, шахт, железных дорог, Россия переживала довольно трудные времена. В стране шли крайне негативные процессы, как ни странно, спровоцированные именно промышленным бумом. Шло и набирало темпы массовое разорение помещичьих усадеб, всех этих дворянских гнезд с их темными липовыми аллеями, вишневыми садами и антоновскими яблоками. Что шло на смену? Запустенье. Нищета. Разорение деревни. В народе, прежде всего в крестьянстве, подобно гремучей смеси, накапливалось недовольство, раздражение, социальное напряжение, которое скоро приведет к взрыву. Сельское производство падало. Крестьяне в поисках заработков толпами уходили в города, на железную дорогу, на шахты, пополняя ряды промышленного пролетариата. В деревнях увеличивалось число бедных, люмпенизированных крестьян, которые, как известно, являются прекрасной питательной средой для всякого рода потрясений. Рушился вековой уклад, основанный на православной вере и евангельских принципах. Лев Толстой пророчески писал о том, что таким образом формируется «армия Стеньки и Емельки», то есть орда бунтовщиков, которая способна в пух и прах разнести всю российскую государственную систему (см. его очерк «Три дня в деревне»). Массовые поджоги помещичьих усадеб и зажиточных крестьянских хозяйств, городских кварталов в 1902-1905 годах — все это подтвердило предвидение Толстого и явилось огненным прологом к первой русской революции.

Назрел и разразился духовный кризис, прежде всего затронувший духовенство и интеллигенцию. Положение в церковной и интеллигентской среде точнее всего можно охарактеризовать словами Ленина «разброд и шатание». Терялись, девальвировались казавшиеся незыблемыми основополагающие нравственные, духовные принципы, возникали разного рода секты, оккультные учения, большую популярность обретала мистическая философия Сведенборга, Блаватской, мрачные пророчества Парацельса и Нострадамуса. Авторитет православной церкви был низок как никогда. Писатель Сергей Нилус свидетельствует: в начале двадцатого века человеку в священническом или монашеском облачении небезопасно было появляться на улице, в публичных местах: его осыпали оскорблениями, насмешками, могли и побить. Наряду с мистическими учениями все большую популярность обретают материализм, атеизм, научно-рационалистические теории, а православие объявляется «мракобесием». На всю страну прозвучал голос Льва Толстого, приведший многих в состояние шока: «Православная церковь скрывает от народа истинное учение Христа. Я отрекаюсь от православия!»

Святые отцы, например, оптинские великие старцы Феофан Затворник, Иоанн Кронштадтский и многие другие говорили о надвигающейся на Россию скорой катастрофе и даже о пришествии антихриста. Кризис поразил и искусство, все его виды, но в наибольшей степени — литературу, музыку и живопись. Обозначился и резко проявился отход от великих классических традиций в пользу декадентских, упаднических мотивов и настроений. Пожалуй, концентрированное свое выражение эти настроения и мотивы получили в творчестве «певца смерти», очень популярного в конце девятнадцатого и начале двадцатого века Федора Сологуба. Особенную известность получили вот эти его стихи:

 

О, смерть! Я твой. Повсюду вижу

Одну тебя и ненавижу

Очарования земли.

Земные чужды мне восторги,

Победы, праздники и торги —

Весь этот шум в земной пыли!

 

Внешне в России все было вполне благополучно. Фасад империи блистал. Но за этой блестящей внешностью скрывались гнойные язвы, под нею шли подспудные разрушительные процессы, прежде всего духовные, которые вскоре взорвут налаженный быт, привычные будни и бросят страну в пучину революций и гражданской войны.

Историки, философы, писатели задавались и ныне задаются вопросом: можно ли было предотвратить катастрофу? Большинство отвечает: да, можно. При том условии, что все классы тогдашнего русского общества, от аристократии до рабочих и крестьян, забыв распри и противоречия, совместно, каждый на своем месте и в свою меру, работали бы над укреплением страны, прежде всего над оздоровлением духовной атмосферы. Если бы понимали, что необходимо сохранить самодержавие, имевшее для России особый — сакральный! — смысл, связывавшее ее через личность Императора, помазанника Божия, с Небом, с Богом.

Революцию можно было бы предотвратить, если бы были доведены до конца великие столыпинские реформы, уже дававшие прекрасные результаты и способствовавшие созданию класса собственников (среднего класса) — основы стабильности любого общества. Но Столыпина убили, а его реформы свернули. Словом, каждый класс должен был нести свою меру ответственности за судьбу страны. Вместо этого каждый «тянул одеяло на себя», усиленно раскачивал лодку, не думая о том, что рубит тот сук, на котором сам же и сидит. Аристократы и промышленники заигрывали с революционерами, финансировали их, интеллигенты и студенческая молодежь горячо сочувствовали «борцам за народное дело», многие сами шли в их ряды, другие ударялись в мистику и разные восточные учения, третьи поклонялись «разуму» в виде материализма и марксизма и так далее. А очень многие ничего не делали и не хотели делать, а просто пили горькую, жаловались на жизнь, разглагольствовали и мечтали. Вот об этой-то последней, самой многочисленной категории русских людей и идет речь в чеховской тетралогии.

Первая ее часть, первый акт — пьеса «Чайка», жанр которой определен Чеховым предельно четко — комедия. Причем Антон Павлович настойчиво, не раз и не два, подчеркивал: комедия, именно комедия! И с той же настойчивостью читатели, актеры, режиссеры не замечали — и по сей день не замечают — этого, видя в «Чайке» что угодно: драму, мелодраму, даже трагедию, но только не комедию.

В самом деле, почему автор именно так определил жанр своей пьесы? Почему настаивал на этом определении? Почему пьеса с трагическим концом названа комедией и является таковой по своему существу?

Думается, комический (горько-комический) эффект возникает при наложении событий, происходящих в пьесе, разговоров, поступков ее действующих лиц (в абсолютном своем большинстве совершенно ничтожных) на ту реальную кризисную, весьма тревожную обстановку, которая была характерна для России того времени. Разительное несоответствие того и другого и придает сценическому действию эффект и характер клоунады, фарса, комедии, которую разыгрывают все ее персонажи без исключения с первой и до последней сцены. Вот — первый диалог. Учитель Медведенко и Маша идут, возвращаясь с прогулки.

Медведенко. Отчего вы всегда ходите в черном?

Маша. Это траур по моей жизни. Я несчастна.

Медведенко (в раздумье). Не понимаю. Вы здоровы. Отец у вас, хотя и небогатый, но с достатком. Мне живется гораздо тяжелее, чем вам. Я получаю всего двадцать три рубля в месяц, да еще вычитают с меня в эмеритуру, а все же я не ношу траура.

Маша. Дело не в деньгах. И бедняк может быть счастлив.

Медведенко. Это в теории, а на практике выходит так: я, да мать, да две сестры и братишка, а жалованья всего 23 рубля. Ведь есть и пить надо? Чаю и сахару надо? Табаку надо? Вот тут и вертись.

Маша (оглядываясь на эстраду). Скоро начнется спектакль.

Медведенко. Да. Играть будет Заречная, а пьеса сочинения Константина Гавриловича. Они влюблены друг в друга, и сегодня их души сольются в стремлении дать один и тот же художественный образ. А у моей души и у вашей нет общих точек соприкосновения. Я люблю вас, не могу от тоски сидеть дома, каждый день хожу пешком шесть верст сюда да шесть обратно и встречаю один лишь индифферентизм с вашей стороны...

Маша. Ваша любовь трогает меня, но я не могу отвечать взаимностью, вот и все. Душно, должно быть, ночью будет гроза. Вы все философствуете или говорите о деньгах. По—вашему, нет большего несчастья, как бедность, а по-моему, в тысячу раз легче ходить в лохмотьях и побираться, чем... Впрочем, вам не понять этого.

Входят справа Сорин и Треплев.

Треплев. Господа, когда начнется, вас позовут, а теперь нельзя здесь. Уходите, пожалуйста.

Сорин (Маше). Мария Ильинична, будьте так добры, попросите вашего папашу, чтобы он распорядился отвязать собаку, а то она воет. Сестра опять всю ночь не спала.

Маша. Говорите с отцом сами, а я не стану.

Сорин. Значит, опять всю ночь будет выть собака. Вот история... Никогда в деревне я не жил, как хотел. Всегда уезжал отсюда с удовольствием. Ну а теперь я в отставке, деваться некуда, в конце концов. Хочешь — не хочешь, живи...

В этих диалогах, открывающих «Чайку», что видим, что слышим и чувствуем? Душная, напряженная, предгрозовая атмосфера. Тяжкий дискомфорт бытия. Каждый живет не так, как хочет, у каждого своя, непонятная другим боль. Один зациклен на деньгах, которых ему катастрофически не хватает (сколько таких и сегодня, в двадцать первом веке!), другая говорит, что не в деньгах счастье и лучше быть бедным, чем... чем что? В дальнейшем мы узнаем: чем быть влюбленной без малейшей надежды на взаимность. В начале второго действия Маша скажет: «У меня такое чувство, как будто я родилась давным-давно; жизнь свою я тащу волоком как бесконечный шлейф... И часто не бывает никакой охоты жить». И мы узнаем, что она втихаря пьет и пьет помногу, стараясь заглушить боль неразделенной любви и бессмысленности жизни. Она любит Треплева — вот оно в чем дело. Но он не слышит и никогда не услышит ее, поскольку увлечен совсем другой. В третьем действии, после того, как Треплев предпринимает неудачную попытку самоубийства, Маша скажет писателю Тригорину: «Если бы он ранил себя серьезно, я не стала бы жить ни одной минуты. А все же я храбрая. Вот взяла и решила: вырву эту любовь из своего сердца, с корнем вырву!»

Тригорин. Это каким же образом?

Маша. Замуж выхожу за Медведенка.

Тригорин. Не понимаю, какая надобность.

Маша. Любить безнадежно, целые годы все ждать чего-то. А вот как выйду замуж, будет уже не до любви, новые заботы заглушат все старое».

К списку номеров журнала «Приокские зори» | К содержанию номера