Этгар Керет

Метаморфозы. Jet-lag. О дядьях и о чертях

 


 


ИЗРАИЛЬСКАЯ ЛИТЕРАТУРА НА  ИВРИТЕ  СЕГОДНЯ

Рубрику ведёт Александр Крюков

 

Странные люди Этгара Керета


 


В начале нынешнего года престижную литературную премию им. Пинхаса Сапира получил прозаик ЭтгарКерет.


Э. Керет (род. в 1967 г.) начал литературную работу в 1991 году со статей для газет и сценариев театральных постановок. Ряд лет преподавал в Школе кинематографии при Тель-Авивском университете и писал комедийные сценарии для телевидения. Керет - автор нескольких книг комиксов (совместно с художником Руту Модан) и шести сборников рассказов – «Трубы» (1992), «Моя тоска по Киссинджеру» (1994), «Лагерь Кнеллера» (1998), «Я – тот…» (2002), «Вдруг – стук в дверь» (2010) и «Поломка на краю галактики» (2018), каждый из которых возглавлял список бестселлеров в Израиле. Книги этого одаренного прозаика переведены уже почти на 40 языков и удостоились за рубежами Израиля многочисленных национальных и международных призов.


Э. Керет представляет в современной ивритской прозе стилевое направление, которое литературоведы называют постмодернистским абсурдизмом. На самом деле, все просто: литератор иногда использует гиперболизированные, абсурдные, а то и фантастические средства для описания самых обыденных, порой сугубо прозаических и банальных жизненных ситуаций. Писатель обладает удивительной способностью в произведении самой малой формы поднять острую жизненную проблему, а также отличается собственной художественно-лексической манерой письма, которая необыкновенно популярна у израильской молодежи.


Керет, утверждает сегодня израильская литературная критика, - это «настоящий писатель, который смотрит на себя с тонкой и искренней иронией».

 

 

МЕТАМОРФОЗЫ

 


Был ли я удивлен? Конечно, был удивлен...


Ты начинаешь с девушкой - первое свидание, второе, то ресторан, то кино, но всегда только днем. Ну, доходит дело до постели: секс – супер, потом приходит и чувство. И вдруг однажды она приходит к тебе, плачущая, ты обнимаешь ее и говоришь, чтобы она успокоилась, что все в порядке, а она говорит, что больше так не может, что у нее есть тайна, не просто тайна, а нечто темное, проклятие, нечто, что она все это время хотела тебе открыть, но ей не хватало духа. И это давит на нее, словно две тонны кирпичей. И она должна рассказать, обязательно должна, но точно знает: в тот момент, когда она откроется, ты бросишь ее и правильно сделаешь. И сразу опять начинает плакать.


- Да не брошу я тебя, - говоришь ты, - не брошу, я люблю тебя.


Ты, вероятно, выглядишь немного взволнованным, но на самом деле - нет, а если и так, то это из-за ее слез, а не из-за тайны. Опыт уже научил тебя, что эти женские тайны, от которых они каждый раз почти готовы умереть, в большинстве случаев оказываются чем-то вроде секса с животным или с родственником, или с кем-то, кто заплатил за это деньги.


- Я – шлюха, - говорят они обычно в конце, а ты обнимаешь и говоришь: «Да нет, никакая ты не шлюха», или «Тихо-тихо», если она продолжает плакать.


- Но это действительно нечто ужасное, - настаивает она, словно почувствовав эту твою снисходительность, которую ты так пытался не показать.


- Тебе это кажется ужасным, пока держишь в себе, - говоришь ты ей. – Однако, как только выпустишь наружу, это сразу будет казаться гораздо менее серьезным.


И она почти верит, секунду-другую колеблется и спрашивает: «Если бы я сказала тебе, что по ночам превращаюсь в низкорослого волосатого мужчину, с короткой шеей и золотым кольцом на безымянном пальце, ты и тогда бы продолжал любить меня?» И ты, конечно, отвечаешь ей утвердительно. А что же еще сказать, что не будешь любить? Она всего лишь пытается проверить, любишь ли ты ее безоговорочно, а ты ведь всегда был силен на экзаменах. И действительно, как только ты говоришь ей это, она затихает, и вы занимаетесь любовью прямо в гостиной. А потом вы лежите, обнявшись, и она плачет, потому что ей полегчало, и ты тоже плачешь, поди знай почему.


Она остается ночевать у тебя, а не как обычно, поднимается и уходит. Ты лежишь, не засыпая, смотришь на ее красивое тело, на садящееся за окном солнце, на неожиданно появившийся, словно из ниоткуда, месяц, на льющийся на ее тело серебряный свет, ласкающий пушок на ее спине. А по прошествии менее пяти минут ты вдруг обнаруживаешь рядом с собой в постели… низенького полного мужчину. Он встает, улыбается тебе, немного смущенно одевается, выходит из комнаты, ты – за ним, загипнотизированный. А он уже в гостиной, нажимает своими полноватыми пальцами на кнопки пульта, смотрит спортивный канал. Футбол, лига чемпионов. Когда нападающий мажет, он чертыхается, когда забивают гол – встает и делает волну, как на стадионе.


После окончания матча он говорит тебе, как у него пересохло в горле и как пусто у него в животе. Он бы съел лошадь, можно и цыпленка, но и теленок устроил бы его. И ты садишься с ним в автомобиль и едешь в какой-то ресторан в Азоре, который он знает.


Это новое состояние беспокоит тебя, очень беспокоит тебя, но ты точно не знаешь, что делать, твоя воля парализована. Рука автоматически переключает передачи, когда вы съезжаете на Аялон, ты словно робот, а он, сидя рядом с тобой, постукивает золотым кольцом на безымянном пальце, а на светофоре возле перекрестка Бейт Дагон он опускает стекло, подмигивает тебе и кричит какой-то девушке в форме, которая пытается остановить попутку: «Милашка, хочешь, мы загрузим тебя сзади, как козочку?»


Позже, в Азоре, ты объедаешься с ним мясом, пока живот чуть не лопается, а он наслаждается каждым кусочком, смеется, как ребенок. И все это время ты говоришь себе, что это только сон – странный, верно, но ты вот-вот проснешься. По дороге назад ты спрашиваешь его, где он хочет выйти, а он делает вид, что не слышит, но выглядит очень огорченным, так что, в конце концов, ты оказываешься с ним у себя дома. Время уже почти три часа ночи. «Теперь я иду спать», - говоришь ты ему, и он приветственно машет тебе рукой с пуфика и продолжает смотреть канал моды.


Утром ты просыпаешься, разбитый, немного болит живот. Она еще в гостиной, спит. Пока ты принимаешь душ, она встает. Она обнимает тебя, чувствуя свою вину, а ты слишком растерян, чтобы что-то сказать.


Время идет, но вы все еще вместе. Секс становится все только лучше и лучше. Она уже не молода, да и ты тоже, и вдруг ты ловишь себя на том, что начинаешь заговаривать о ребенке. А ночь ты проводишь с толстяком так хорошо, как не проводил никогда. Он водит тебя по ресторанам и клубам, названия которых ты раньше даже не слышал. Вы танцуете на столах и бьете посуду, словно сегодня – последний день света. Он очень классный, толстяк, хотя немного грубоват, особенно с женщинами. Иногда он отпускает такие шуточки, что ты не знаешь, куда спрятать лицо, но во всем остальном быть с ним – одно удовольствие. Когда вы только познакомились, ты не особенно интересовался футболом, но теперь уже знаешь все команды. Каждый раз, когда клуб, за которую вы болеете, выигрывает, у тебя чувство, словно ты загадал желание, и оно осуществилось. А это ощущение бывает очень редко, особенно у такого человека, как ты, который большую часть времени вообще не знает, чего он хочет. Ну вот, каждую ночь ты засыпаешь подле него, усталый, перед телевизором, передающим игры чемпионата Аргентины, а утром снова просыпаешься рядом с красивой, понимающей женщиной, которую ты тоже любишь до боли.


 


 


JET-LAG

 

Гиле

 


Jet-lag (английск.) – чувство смятения и усталости, испытываемое людьми после длительного авиаперелета, особенно при смене часовых поясов. 


 


Когда я в последний раз летел из Нью-Йорка домой, в меня влюбилась стюардесса. Знаю, о чем вы сейчас думаете: что я позер, что я лжец, а может, и то, и другое. Мол, возомнил себя эдаким симпатягой, ну или, по крайней мере, хочу, чтобы меня таковым считали. А у меня и в мыслях нет. Она действительно в меня влюбилась.


Все началось после взлета, когда разносили напитки. Я сказал, что ничего не хочу, а она во что бы то ни стало хотела налить мне томатного сока. На самом деле, я еще раньше что-то заподозрил, когда во время инструктажа по безопасности в полёте, знаете, что перед взлетом, она только на меня и смотрела, будто все эти объяснения - для меня одного. А если вам и этого недостаточно, тогда вот что: во время обеда, после того, как я все съел, она мне принесла еще булочку. «Осталась только одна, - объяснила она девочке, которая сидела рядом со мной и буравила булочку взглядом, - а молодой человек раньше попросил». А я и не просил вовсе. В общем, она запала на меня.


Девочка рядом со мной тоже это заметила. «Она в тебя втюрилась, - сказала она мне, когда ее мать или кто она там, пошла в туалет. – Иди к ней, иди прямо сейчас. Трахни ее здесь, в самолете, чтобы она опиралась на тележку c товарами dutyfree, как Сильвия Кристель в «Эммануэли». Ну, давай же, братан, задай ей жару, и за меня заодно». Это меня слегка удивило - услышать такое от девочки. Она была такая блондиночка, худенькая, едва ли старше десяти, и вдруг все эти «задай ей жару» и «Эммануэль». Меня это смутило, и я попытался сменить тему.


- Первый раз летишь за границу, малышка? - спросил я. – Мама взяла тебя попутешествовать?


- Она мне не мать, - помрачнела девчонка. – А я не малышка. Я - переодетый лилипут, а она мой оператор. Ты только не говори никому, но единственная причина, по которой я надел эту дурацкую юбку, - это потому, что у меня два килограмма героина на заднице.


Тут вернулась ее мать, и девчонка снова начала вести себя нормально, кроме тех моментов, когда мимо нас проходила стюардесса со стаканами воды, орешками и всякими такими вещами, которые разносят стюардессы, и улыбалась, в основном - мне. В эти моменты девчонка оживлялась и показывала мне неприличные жесты. Через некоторое время она тоже пошла в туалет, а ее мать, сидевшая в кресле около прохода, устало мне улыбнулась:


- Она, наверное, задурила вам голову, - женщина старалась казаться безразличной, - раньше, когда я уходила. Говорила, что я ей не мать, что она была командиром десантной роты, и всякое такое.


Я покачал головой, нет, мол, но женщина продолжала. Было видно, что ей очень нелегко, и не терпится кому-нибудь выговориться.


- С тех пор как ее отец был убит, она при каждой возможности старается мне насолить, - начала мать, - будто я виновата в его смерти.


И тут она просто расплакалась.


- Вы не виноваты, мадам, - я положил руку ей на плечо, чтобы успокоить. – Никто не считает вас виноватой.


- Все считают, - она раздраженно оттолкнула мою руку. – Я очень хорошо знаю, о чем судачат у меня за спиной. Но суд оправдал меня, так что нечего тут заноситься передо мной. Кто знает, каких ужасных дел наделали вы.


В этот самый момент вернулась девчонка и вперила в мамашу такой убийственный взгляд, что та сразу же умолкла, а потом девочка посмотрела на меня, но уже гораздо мягче. Я съежился в своем кресле у окна и попытался припомнить, каких ужасных дел наделал я, но вдруг почувствовал, как маленькая и потная ручка сует мне в ладонь измятую записку. В ней говорилось: «ЛЮБИМЫЙ, ПРОШУ ТЕБЯ, ДАВАЙ ВСТРЕТИМСЯ У КУХНИ», а внизу подпись - «СТЮАРДЕССА», и все это большими печатными буквами. Девчонка подмигнула мне... Я остался сидеть, а она каждые несколько минут толкала меня локтем в бок. В конце концов, мне это надоело, я встал и сделал вид, будто иду на кухню. Я решил сходить в хвост самолета, досчитать до ста и вернуться, надеясь, что после этого противная девчонка перестанет меня доставать. Через час мы должны были приземлиться, - господи, как же я хотел уже оказаться на земле!


Около туалета я услышал нежный голос, позвавший меня. Это была стюардесса.


- Как хорошо, что ты пришел, - она поцеловала меня в губы. – Я боялась, что эта странная девочка не передаст тебе записку.


Я попытался что-то сказать, но стюардесса снова поцеловала меня и тут же отстранилась.


- Нет времени, - выдохнула она. – Самолет вот-вот разобьется. Я должна спасти тебя.


- Разобьется? – перепугался я. – Но почему, какая-то неисправность?


- Нет, - ответила Шелли (я знал, что ее зовут Шелли, потому что к отвороту блузки у нее была приколота табличка с именем). – Мы собираемся специально разбить его.


- Кто это «мы»? – спросил я.


- Экипаж корабля, - она и глазом не моргнула. – Приказ сверху. Раз в год-два мы устраиваем авиакатастрофу над морем, как можно аккуратнее, убиваем одного или двух детей – все для того, чтобы люди серьезнее относились к вопросам безопасности во время полета. Ну, знаешь, внимательней слушали инструктаж по правилам поведения в чрезвычайных ситуациях и все такое.


- Но почему именно наш самолет? – спросил я.


Она пожала плечами:


- Не знаю, приказ сверху. Видимо, в последнее время они почувствовали какую-то разболтанность.


- Но… – начал было я.


- Любимый, - она мягко остановила меня, - где в самолете запасные выходы?


Я не особо-то помнил.


- Ну вот, - грустно пробормотала она себе под нос, - разболтанность... Не волнуйся, большинство так или иначе спасется. Но тобой я просто не могла рисковать.


Тут она наклонилась и сунула мне в руки что-то вроде пластикового ранца, как у школьников.


- Что это? – спросил я.


- Парашют, - она снова поцеловала меня. – Я скажу «три-четыре» и открою дверь. А ты прыгай. По сути, и прыгать-то не придется: тебя и так вытащит потоком воздуха.


По правде сказать, мне что-то не хотелось. Не нравилась мне вся эта затея с выпрыгиванием из самолета посреди ночи. Шелли истолковала это так, будто я волнуюсь за нее, боюсь, что вся эта история выйдет ей боком. «Не волнуйся, - сказала она мне, - если ты не расскажешь, никто об этом не узнает. Ты всегда сможешь сказать им, что просто-напросто доплыл до Греции».


Как я падал – не помню, помню только воду внизу, холодную, как зад полярного медведя. Поначалу я еще пытался плыть, но вдруг понял, что могу встать. Побрел по воде в направлении огней. Голова раскалывалась, а рыбаки на берегу все время вязались ко мне, старательно делая вид, что я в беде, а они помогают мне, чтобы я дал им несколько долларов: делали искусственное дыхание, пытались тащить меня на себе, как раненого. Я дал им несколько промокших банкнот, но это их не успокоило. Когда они попытались растереть меня алкоголем, я совсем потерял контроль над собой и дал одному оплеуху. Только тогда они ушли, слегка обиженные, а я снял номер в отеле «Холидэй Инн».


Всю ночь я не мог заснуть, по-видимому, из-за джетлега, так что лежал на кровати и пялился в телевизор. По CNN в прямом эфире показывали спасение пассажиров самолета – достаточно волнующее зрелище. Я видел, как разных людей, которых я помнил по очереди в туалет, вытаскивали из воды в резиновые лодки, а они улыбались в камеру и махали руками в знак приветствия. По телевизору выглядело так, будто вся эта история со спасением жутко сплотила людей. В результате, кроме одной девочки, никто не погиб, к тому же в конце выяснилось, что она, по-видимому, была карликом, разыскиваемым Интерполом, так что для катастрофы атмосфера была относительно хорошей. Я встал с кровати и направился в ванную, но и оттуда я все еще мог слышать из телевизора фальшиво веселое пение спасенных. И вдруг, сидя на биде в моем печальном гостиничном номере, на одну секунду я смог представить, что и я там, на дне надувной лодки, вместе со всеми, вместе с моей Шелли, и машу рукой в объектив камеры.

 


О ДЯДЬЯХ И О ЧЕРТЯХ

 


В понедельник приезжает дядя Миха и играет со мной в видеоигры, а если у нас что-нибудь ломается в бойлере, или компьютере, или миксере, то дядя Миха всегда чинит. Папа говорит о дяде Михе, что у него доброе сердце и золотые руки, а мама - что он неудачник, и что если в его возрасте человек не достиг хотя бы чего-нибудь, то, вероятнее всего, уже и не достигнет.


В четверг нас забегает навестить тетя Халина. Тетя Халина никогда не улыбается, а когда приходит, то они с мамой всегда сидят на кухне и разговаривают на каком-то странном языке, который понятен только им. Мама наливает себе чашку чая с лимоном, а тете Халине - только стакан кипяченой воды, потому что ее организм плохо реагирует почти на все. Мама говорит, что тетя Халина обижена судьбой, и что эта женщина испытала в жизни такое, чего никому не пожелаешь. Папа говорит, что от нее пахнет крокодилом, который не мылся неделю, и что она сама виновата во всем том, что с ней произошло.


Утром в пятницу приходит дядя Эстебан и приносит мне конфеты-жвачки. Папа рассказал мне, что дядя Эстебан приехал в Израиль недавно и, пока все не устроится, он будет здесь, а тетя Паула и их дети останутся в Аргентине. А поскольку он действительно хороший дядя, то мне не следует каждый раз упоминать, когда дядя Эстебан в очередной раз рассказывает одну и туже шутку и при этом треплет меня за щеку, так как все эти штуки и пощипывания очень помогают дяде Эстебану не чувствовать себя одиноким.


В субботу мы всегда едем навестить дядю Зеева. Он никогда не приезжает к нам, потому что наш дом маленький и без плавательного бассейна. Мама говорит, что дядя Зеев дьявольски умен, и все, к чему он прикасается, превращается в золото. Она говорит, что он так же силен в бизнесе, как наш папа в умении поесть и поспать. И поэтому папа работает на дядю Зеева, а не наоборот. Папа ничего не говорит про дядю Зеева, он даже не называет его «дядя Зеев», а исключительно «мамин брат» да и то лишь тогда, когда вынужден это делать.


Из окна гостиной дяди Зеева можно видеть море, а из окна кухни - говниловку, место, куда свозят мусор со всей страны. У входа в дядин дом стоит маленький человек и с русским акцентом спрашивает, к кому мы пришли, а потом сверяется по телефону с хозяевами. Чтобы попасть в квартиру к дяде Зеву, нужно долго ехать на лифте, а потом, уже внутри, есть еще один маленький лифт - поскольку в квартире много комнат, ее сделали двухэтажной.


Из всех моих дядьев дядя Зеев единственный, кто пожимает мне руку и спрашивает об отметках в школе, и только он говорит, что, если не доедим все, что на тарелке, не получим десерта, и лишь когда мы идем к нему, мама настаивает, чтобы я надел брюки, а не шорты, даже летом. Он очень хорошо играет в шахматы и шашки, и ему всегда нравится играть со мной и с папой и - побеждать. Он также любит рассказывать истории про всякие страны, где ему довелось побывать, и о разных зверях, которых он поубивал. Маму эти рассказы всегда приводят в восторг, отцу становится немного грустно, а мне бывает одновременно и весело и грустно, так как эти рассказы дяди Зеева и вправду забавные, но мне не очень нравится, когда убивают животных.


В ту субботу мама одела меня красивее, чем обычно, и попросила, чтобы я вел себя особенно хорошо, поскольку сегодня у дяди Зеева день рождения, а папа купил дяде Зееву от нас всех подарок - шахматы из слоновой кости, я подумал, что это замечательный подарок, но мама нашла его убогим.


У входа в здание, где стоял русский коротышка, мы встретили всех наших дядей и еще нескольких людей, кого я не знал. Все были принаряжены и держали в руках подарки. Дядя Миха принес почти новый волшебный фонарь, который починил своими руками. Тетя Галина - вышитый ею гобелен с изображением лица плачущей женщины. Дядя Эстебан принес старую и редкую пластинку какого-то певца, тот пел на таинственном языке, на котором говорят только мама и тетя Халина.  


Дядя Зеев был очень-очень растроган. Мало того, что он пожал нам руки, он еще расцеловал всех в обе щеки и усадил нас в гостиной за одним длинным столом с золотыми приборами. Мне достался специальный стул как раз рядом с дядей Зеевом, мама сидела по другую сторону от него, а папа - далеко-далеко на другом конце стола. Еда была вкусная, и я съел все, что было на тарелке, поскольку видел огромный торт, предназначенный на десерт. Торт из шоколада и золота, на котором был рисунок из сливок и крема, изображающий дядю Зеева, который борется с единорогом.


Однако в середине ужина, как раз между супом и запеканкой, случилось странное. Я вдруг услышал голос из своего живота. Такой глухой голос, который слышал только я один. И голос произнес: «Мамочки, я заточен! Пожалуйста, пожалуйста, дайте мне выйти!» Я тихо-тихо спросил у голоса, кто он такой, поскольку маме очень не нравится, когда я начинаю странно вести себя на людях. И голос ответил, что он волшебник, и что его захватили в плен пираты с корабля, и злая старая колдунья наложила на него заклятие и заточила в моем в животе на веки вечные.


- Дай мне выйти, я умоляю. Я знаю, ты мальчик с добрым сердцем. Я ведь у тебя в животе, и могу видеть твое сердце.


Я сказал голосу, что очень-очень хочу помочь ему, но как раз сейчас нахожусь на важном-преважном семейном торжестве, так что ему придется подождать, пока оно не кончится.


- Ты не понимаешь, - рыдал голос, – пока что заклятие временное, но если ты не освободишь меня немедленно, то оно станет вечным, и я навсегда останусь заточенным в твоем животе. Пожалуйста, ты должен освободить меня прямо сейчас.


Когда он увидел, что я заколебался, то поклялся: «Если освободишь меня сейчас, то взамен я выполню любое твое желание, чего бы ты ни захотел».


- Я хочу, - сказал я, – чтобы дядя Миха достиг чего-нибудь в жизни, и чтобы организм тети Халины хорошо реагировал на чай и на многие другие вещи, и чтобы семья дяди Эстебана приехала в Израиль и он бы не чувствовал себя одиноким, и этот русский, который работает в здании дяди Зеева, перестал быть карликом и стал важным-преважным человеком, и я хочу, чтобы дядя Зеев работал у моего папы, а не наоборот.


- Я согласен, – простонал голос в моем животе, – хотя ты попросил гораздо больше, чем одно желание, однако в моем положении не приходится торговаться.


- А, вот еще, – добавил я еще одно, последнее условие, – когда я освобожу тебя, я хочу, чтобы ты вышел тихо-тихо и исчез себе, не привлекая внимания.


- Хорошо, – нетерпеливо отозвался голос, – только дай, наконец, выйти.


Дядя Зеев был как раз в середине рассказа о том, как он охотился на белого кита в Австралии, когда я выпустил голос. Однако вместо того, чтобы выйти тихо, он вырвался с оглушающим звуком, словно одновременно раздался особенно сильный раскат грома, как бывает зимой, и прозвучал трубный гудок огромного парохода в открытом море. И в этот самый момент я понял, что это был совсем не голос заточенного волшебника, а голос черта – хитрого и злого. Дядя Зеев оборвал свой рассказ про китов на самом напряженном месте, замолчал и уставился на меня.


…Похоже, что на моих губах все еще блуждала непроизвольная улыбка от осуществления всех задуманных желаний, и это всё еще продолжало сердить маму. Всю обратную дорогу домой она только и делала, что укоризненно смотрела на меня в зеркало заднего вида. Я рассказал ей и папе о голосе и о том, что выпустил его только ради того, чтобы помочь папе и всем нашим дядюшкам, но думаю, что они оба не поверили мне. Папа сказал, что не важно, из-за чего это произошло, это, в конце концов, не самое страшное, и потрепал меня по волосам, как он обычно делает, когда чем-то по-настоящему доволен. Мама же взглянула на него сердито и сказала, что вот она как раз чувствует себя почти убитой.


Поздно ночью, совсем перед тем, как мне заснуть, меня вдруг пронзила такая грустная мысль, что я едва сдержал слезы: что, если голос соврал, и вообще это был не волшебник, попавший в трудное положение, а черт, тогда, значит, не исполнятся и все мои желания? С другой стороны, думал я, даже если клятву приносят черти-лгуны, они все равно обязаны ее исполнить, так что перед тем, как плакать, я уж лучше подожду и посмотрю, что будет. И действительно, в четверг, когда пришла тетя Халина, я дождался, пока мама пойдет отвечать на телефонный звонок, и предложил тете пирожное, хотя сахар ей вреден. Тетя Халина взяла у меня пирожное и, даже не сказав «спасибо», просто надкусила его, и ее организм воспринял это пирожное настолько хорошо, что на тетином лице вдруг засияла улыбка.


 


(Рассказ получен от автора в рукописи осенью 2004 г.)

 

Введение и перевод – Александр Крюков