Ефим Гаммер

ГОРСТЬ ПАТРОНОВ В МОГИЛЬНОЙ ЗЕМЛЕ


      


1
Хоронили Трайгера…
На Иерусалимском кладбище хоронили тихого человека Трайгера. Хоронили без шума и занудных речей. Опустили в холодную яму, засыпали каменистой землей и молча, думая о преждевременной смерти, окружили могильный холмик – в ожидании напутственной молитвы.
Тихий человек Трайгер, приштопанный к захудалой действительности, жил в скверном одиночестве. А умер, как жил…
Его зарыли в Шар Земной, согласно традиции – до заката, чтобы с наступлением ночи, а по-еврейски – дня, он уже свиделся с Господом своим, в которого не верил. Зарыв, стали глухо перебирать в уме, кому принять роль близкого родственника, чтобы рвать на себе одежду. Старички – древние тугодумы! Никакой реакции в столь ответственный момент встречи земной души с ее небесным Создателем! Вот и пришлось Николаю Вербовскому, стороннему наблюдателю похоронного ритуала, но частому в последнее  время посетителю кладбища, подключиться к проводам тихого человека Трайгера на тот свет. Взяв у раввина острый японский ножичек для резки бумаги, он самостоятельно, хорошо уже знакомый с таинствами процедуры, вспорол на своей черной, подходящей к случаю рубашке петельку для приема пуговиц. И тем вызвал одобрительный перешлеп губ у пенсионной команды, состоящей из пасмурных тихоходов с блескучей слезой.
Ему подумалось: дать бы салют. Любой еврей, умирающий ныне своей смертью, причем в  столь преклонном возрасте, заслуживает подобной почести. Но винтовку свою, американскую скорострельную М-16, сопровождающую его – журналиста – на Ливанской войне, он оставил  в багажнике машины. А патроны… В кармане были только отстрелянные гильзы, и он бросил их на выросший холмик  –  вслед за горстью могильной земли.
Из задумчивости Николая вывела хрустящая галька. Расходятся, понял он. Быстро это у нас оформляется, никаких поминок.
Участники скорбной процессии, бормоча, а кое-кто и попыхивая сигареткой, невнятно шелестели к далеким кладбищенским воротам.
Внезапно он ощутил, что кто-то прилип к его локтю. Дерг-дерг! – чужие пальцы вытягивают его из трясины задумчивости.
– Вам чего?
Самый бравый на вид старичок, вернее, полустаричок: жилистый, крепенький, в приталенной рубашке, с ермолкой-кипой и характерным, немного помятым на ринге носом, дергал его за рукав пиджака.
– Он вам кем-то приходится, наш Муся?
– Никем он мне не приходится!
– Зачем же вы тогда?
– Просто больно за человека. Жил-жил и умер.
– Не изволите знать – умер! – обидчиво произнес полустаричок.
– Бросьте, дядя!
– Трайгер еще живее других живых…
– Что вы имеете в виду?
Полустаричок долго смотрел на Николая, словно имел свойство впитывать в себя взглядом.
– Трайгер… – повторил осторожно, шире обычного раскрывая рот, чтобы не шамкать. – Трайгер… как это сегодня, если правильно говорить по-русски? Вы про «Красную капеллу» слышали?
– «Красный оркестр»?
– Можно и так.
– Слышал. У нас на «Голосе Израиля», где я имею честь служить, недавно передавали о нем.
– Трайгера поименно, понятно, не назвали, время еще не приспело разоблачаться. А о  Треппере упомянули?
– Как же без него?
– Без него никак! Без его разведывательной сети не было бы победы ни в Сталинградской битве, ни на Курской дуге.
– А мой тезка Николай Кузнецов?
– Не знаю про Кузнецова. Знаю про Треппера. Пора уже читать на иврите, еще молодой человек! А там пишут: ключевую роль в разгроме немцев сыграли его донесения. Вот я и интересуюсь, передавали вы за это?
– Дядя, мы  же – еврейское радио!
– Не еврейское, а израильское! Ну, передавали?
– Передавали, что после отсидки в советском лагере Треппер жил в Польше, потом выбрался в Израиль и недавно здесь умер.  
– Опять – умер… На кладбище все же находимся, молодой человек.
– Какой я вам молодой человек?
– Обычный. Обгоняете события, будто вам все время некогда.
– Смерть приходит – ты уходишь, – усмехнулся Николай.
Полустаричок не приметил усмешки. Отреагировал только на слова, да и то больше из желания потянуть время за резиновый нерв. Торопиться ему было некуда. Разве что на тот свет, куда су-ются, не подумав, разве что в юности.
– Ерничаете? Сядем, а? Посидим – вспомним… – Полустаричок подстелил под себя газету. – У меня есть еще и для вас, – сказал, превратно истолковав движение руки Николая, машинально вы-брошенной на перехват газетных страниц.
– Мне не надо! Я на камушках, – буркнул Николай. Не докладывать же полустаричку, что своим тощим задом он искрошит о гальку отрывок из его романа «Мы были такими, какими были», кото-рый с продолжением печатался в единственной ежедневной русскоязычной газете Израиля «Наша страна».
– Так вы, значит, соизволили на кладбище говорить о смерти? – полувопросительно начал полустаричок.
– Лучше бы, конечно, о жизни. Но язык не поворачивается… здесь.
– А переверните язык на иностранный лад. И получится.
– Что?  
– А вот что! По-немецки шпрехаете?
– По образованию – учитель, и как раз по шпреханью.
– Тогда послушайте, в соответствии с образованием. Лермонтов на немецком. В оригинальной упаковке.
– Сосна? –  догадался Николай.
– Сосна. Автор оригинала?
– Генрих Гейне.
– Пятерка за любознательность,  учитель!
– Давно уже журналист-писатель...
– Не будьте торопыгой! Слушаем?
– Весь внимания.
Полустаричок, менее всего напоминающий внешностью интеллектуала и полиглота, повел по памяти, с чистым берлинским выговором:
Ein Fichtenbaum. Сосна.

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.

И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.

– Браво! – с некоторой иронией, но и с заметным удивлением, поаплодировал Николай престарелому чтецу-декламатору. – Где учились?
– Мои университеты из той же породы, что и у Горького.
– Самоучка?
– Не пришло еще время говорить за мое образование.
– Как с Трайгером?
– Как с Трайгером, так и со мной. А со мной, как и с Леопольдом Треппером.
– Из одной школы, так сказать?
– Правильнее сказать, из одной  капеллы.
– На чем вы играли, дядя?
– На фашистах! Но правильнее сказать, не «на чем», а «против кого», еще молодой человек.
– Выходит, и вы личность?
– Личность? А вся наличность от личности – вот она, присыпочка. – В кулаке у полустаричка захрумкали мелкие камушки. В горле его захлюпало. Выцветший зрачок замер. По красным про-жилкам в уголок глаза покатилась слеза.
Если глаза – зеркала души, то слеза…
Было в ней что-то. Будто тени метались. Будто живое билось с неживым. Глухо, беззвучно, напрасно.
Состояние – как со сна: зачумленность, слабость мышления, а дыхание парное, прогретое внутренним теплом, скопленным за ночь. И натекает лень. Гипнотическая – что ли? Двинуться лень. Психануть лень. И проснуться тоже лень. Внимай полустаричку, пропитывайся словами  и не перечь – помалкивай.
– Вы говорите – «личность». И вы говорите – «журналист-писатель». Вы говорите правильно, но не по делу. По делу вы будете говорить, когда станете писать книжку о Трайгере. А то Трайгер ушел и не возвращается. Через книжку вы его и вернете домой, на Землю. Моня с Молдаванки знает, что говорит за Трайгера.
«Трайгер! – беззвучно повторил Николай. – Красная капелла. Жизнь, смерть, война».
Камушки автоматной очередью, вроссыпь, стрельнули из старческой, в пятнах-пигментах руки, брызнули вдоль по ближайшему надгробью.
Было от чего передернуться, озноб загасить злостью.
– Хватит вам, дядя! Выиграл ваш Трайгер Вторую мировую, и в Москву – за орденами. А Берия – его за колючку, чтобы не высовывался.
– Откуда вы это изволите знать?
– Оттуда, Моня с Молдаванки, что в Израиле я не первый день. Тут что ни божий одуванчик, в заначке у него обязательно пару подвигов отыщется. Причем, по обе стороны железного занавеса. Спрашивается, почему же их тогда называют евреями молчания?
– Помалкивали – вот и евреи молчания. А сейчас, на свободе, рты открывают.
– Не влить ли нам в эти рты, дядя Моня, по граммульке? – перехватив инициативу, Николай кинулся на зов человечьей потребности.
– Вы с собой носите?
Николай нырнул в боковой карман пиджака за флягой, вытащил ее, тугоплескую, налил полустаричку Моне в металлический колпачок, сам присосался к влажному горлышку.
Моня принял стопарик, напрягся стрункой, будто все еще у гроба с венком. Но опомнился – опрокинул и, не найдя запивки, помассировал в смущении нос костяшками кулака, как боксер перед выходом на ринг.
– Хорошо вот так после похорон.
– Налить по второй?
– Другой бы отказался.
Полустаричок довольно закудахтал, протер ладонью алюминиевый колпачок, и в отмашку – наливай!
Николай соизмерил морщинистого дядьку с недостаточно емкой рюмашкой.
– Бесейдер – порядок по-нашему. Чего градусы переводить с недоливом? Принимай на грудь! – протянул флягу. – Будь человеком, как на поминках.
– Мы уже на «ты»?
– В Израиле по-другому не бывает!
– Правда твоя! И отчества у нас нет, но живем, живем,  –  полустаричок Моня пососал губы, подыгрывая приятной щедрости. И – в глоток, затяжной, фронтовой  мерки, будто уже и не боец незримого фронта, а парашютист. Принюхался к кисти руки и, убедившись, что вдыхает запах собственного тела – собственного, не подставного,  –  внезапно, в пояснение непонятного вроде бы поступка, добавил: – И своих коренных фамилий не имеем мы ныне  в наличии. Псевдонимы – не люди…
– Понятно! И ты, значит, Моня, ломал немакам блиц – поперек хребта?
– Ломал. По секретке. Без права разглашения. Но что за пренебрежение, еще молодой человек?
– Какое пренебрежение? Просто мне сейчас не до Второй мировой…
– И за Катастрофу не болит?
– У меня другая катастрофа! – устало сказал Николай.
– Личная? Или тайна?
– Безличная!
– Тоже на разведку работал?
– На свою жену, дядя.
– Не сложилось? Жена ушла?
– Ушла… Ушла на пять минут, вынести мусор, а попала сюда, на кладбище.  И кто знал, что эти гады подложили бомбу в мусорный бак.
– Это мода у них теперь такая.
– У них мода, а у меня ни жены, ни ребенка. Нина была на девятом месяце, – пояснил Николай, жадно массируя виски.
– Не надо отчаиваться. Ты еще совсем молодой человек.
– Пятьдесят шесть. Нужна мне такая молодость!
– Тогда пойдем отсюда.
– У меня свидание.
– На кладбище?
– На кладбище.
– И с кем, позвольте спросить?
– С женой…
– Что ж... А я пойду себе. Темнеет.
– Иди, дядя Моня, иди.
Полустаричок обернулся:
– Да будет тебе напоследок известно, я Монус-Вилли Кайзер! Если возникнет мысль навестить, пожалуйста, адрес: Иерусалимский район Гило, боксерский клуб «Алуф».
«Алуф» – «Чемпион», –  перевел в уме Николай.

2
Николай проснулся, машинально включил приемник, стоящий рядом с кроватью на тумбочке. Радио сообщило:
«Сегодня мы вспомним о знаменитом еврейском разведчике Леопольде Треппере, умершем здесь, в Израиле, в 1982 году».
Николая будто выхватило из полудремы. «Опять! Опять это со мной! – вздохнул он с каким-то недоумением. – Сон, что говорится, в руку. Мне ведь и приснился Треппер. Точно, Треппер! И второй с Иерусалимского кладбища. Как его? Тот, кто вместе с Треппером был в “Красной капелле”. Трайгер? Да, Трайгер! У Треппера я хоть интервью брал когда-то. А Трайгер? Метафизика кладбищенская,  черт ее подери! И чего у них, у покойников, такая тяга ко мне?  В чем тут суть? Сути не вижу. Но факт есть факт: не иначе, как Трайгер натолкнул  меня во сне включить радио, послушать передачу. Зачем? Ключ какой-то хочет передать с того света? Ключ? Какой ключ? Не для расшифровки ли чего-либо? Боже ты мой, Трайгер, Трайгер! Уж не работаешь ли ты теперь на потустороннюю разведку?  –  с долей иронии подумал Николай. – Люди твоей специ-альности, как говорится, на пенсию не уходят».
Николай подкрутил ручку настройки, придал  радийному голосу громкости:
«В тылу у немцев успешно функционировали три агентурные сети – Леопольда Треппера  и Анатолия Гуревича, Шандора Радо и Яна Черняка. Все они, эти бойцы незримого фронта, были ев-реями.
Первая агентурная сеть – это воспетая в романах и фильмах “Красная капелла”. В нее, само собой, Штирлиц с малоразговорчивой связисткой Катей не входил. В нее входили разведгруппы Харнака и Шульце-Бойзена, а в Парижское ответвление – другие евреи, во главе с Анатолием Гуревичем. Перечислим, чтобы сохранить имена для истории. Яков Бронин, Семен Гиндин, Алек-сандр Гиршфельд, Борис Гордон, Гиери Робинсон, Герш и Мира Сокол, Софи Познанская, Давид Ками, Герман Избуцкий, Вера Аккерман, Сарра Гольдберг, Исидор и Флора Шпрингер, Жак и Ра-шель Гунциг, Франц Шнейдер, Абрам Рейкман, Лион Гроссфогель, Лиана Берковиц, Гилель Кац, Жанна Пезан, Рита Арнольд. Среди легендарных еврейских разведчиков были и такие, о чьих подвигах даже сегодня еще нельзя рассказывать. Это выходец из Швейцарии Мусберг Трайгер, кличка “Муся”, и одессит Монус-Вилли Кайзер, по прозвищу “Моня с Молдаванки”.
В числе сведений, переданных евреями из “Красной капеллы” в Москву, были: “План Барбаросса” – с полным содержанием системы стратегического развертывания немецких войск накануне нападения на СССР, план “Блю” – о броске немцев на Кавказ в 1942 году, о прекращении наступательных операций на Ленинград.
По оценке адмирала Канариса, начальника “Абвера”, деятельность этой группы еврейских разведчиков, работавших на Советский Союз, стоила немцам 200000 солдат. Поэтому немудрено, что большинство из бойцов незримого фронта погибло, попав в руки гитлеровцев в 1942 году. А кто выжил... Тех, естественно, в “благодарность за службу” наказывала уже родная советская власть. В тюремные застенки и ГУЛАГ были брошены командир “Красной капеллы” Леопольд Треппер, Анатолий Гуревич, Шандор Радо, а также сотрудник дальневосточной разведсети – радист прославленного Рихарда Зорге – Макс Клаузен.
Теперь – отдельно о Леопольде Треппере. Он родился 23 февраля 1904 года в еврейской семье в городе Новы Тарг – Австро-Венгрия. Настоящее его имя –  Лейб Домб.
Включаем архивную запись беседы с Леопольдом Треппером, сделанную 14 февраля 1975 года, сразу же по возвращении  в Израиль после нескольких месяцев пребывания в Западной Ев-ропе, где он собирал материалы, связанные с  прежней тайной деятельностью, собирал для книги, которую издал в недалеком будущем.

ЛИЧНЫЙ ВРАГ ГИТЛЕРА

Личный враг Гитлера, нанесший непоправимый ущерб Третьему Рейху и сыгравший немаловажную роль в победе над фашизмом, Леопольд Треппер выглядит не очень представительно. Невысокого роста, седоватый, слегка полысевший, с мешками под глазами. Он хорошо говорит на иврите, владеет немецким, французским, идишем.
Вот что он коротко рассказал о себе и своей необычной жизни.
– В 1924 году я впервые приехал в Палестину. Приехал в конце третьей алии, с группой в двадцать человек, принадлежащей к объединению “Ха-Шомер Ха-цаир” – “Молодой  страж”. До этого я был одним  из руководителей этой организации во Львове.
Мы прибыли в Хедеру и занялись осушением болот и прокладкой дорог. Условия работы были очень тяжелыми. Тучи комаров, скорпионы, малярия. Но мы были идеалистами.
В стране жило тогда 130 тысяч евреев и полмиллиона арабов.
После года работы я покинул своих друзей и отправился бродить по стране.
Тель-Авив был в двадцатые годы небольшим поселением. Я жил в Иерусалиме и присоединился к коммунистической партии, которая была тогда еще в пеленках. В числе ее основателей был Нахман Лист и Йосеф Бергер-Барзелай. Они основали движение, целью которого было добиться сотрудничества между евреями и арабами.
В 1929 году английские власти арестовали около двадцати коммунистов и посадили их в тюрьму в городе Акко. Это произошло после того, как мы объявили голодовку в связи с сообщением о том, что британский генерал-губернатор распорядился выслать всех наших коммунистов на Кипр. Голодовка не помогла, и в 1929 году нас все-таки выселили из страны.
Передохнув, Леопольд Треппер продолжает:
– Я уехал во Францию и был строительным рабочим в Париже. В 1932 году меня и еще несколько товарищей, которые участвовали в деятельности коммунистической партии Франции, выслали из Парижа в Советский Союз. Там я поступил в Московский университет.
О своем участии в нелегальной работе “Красной  капеллы” Леопольд Треппер рассказывает немного. Вот что он говорит:
– Последние два месяца я был в Европе и собирал материалы для книги воспоминаний, которая должна вскоре выйти в свет.
Мы нашли материалы о гестапо и различных людях, нашли свидетельства, до настоящего времени неизвестные. Речь идет о тех людях, которые были оклеветаны. Их обвинили в шпионаже, а затем следы их исчезли. Сейчас мне удалось узнать, как исчезали эти люди. И еще – при каких обстоятельствах они были расстреляны.
В “Красной капелле” были евреи и из Палестины, среди них – Давид Ками и Гилель Кац, которые были настоящими героями и прошли через мучительные страдания.
Рассказывая о своих соратниках, Леопольд Треппер внезапно вспоминает о письме, полученном его женой от высшего командования советской разведки. В письме было сказано: “Ваш муж – ге-рой. Он работает на благо нашей родины”.
Это письмо было написано, когда советская власть нуждалась в таких людях, как Леопольд Треппер. А потом, когда нуждаться в них перестала, их ждала уже не Москва, а бескрайние просторы ГУЛАГа.
Леопольд Треппер, вернувшийся с победой домой, тут же оказался за решеткой и девять лет  провел в тюрьме.
– В 1954 году я вышел на свободу и был поражен тем бесправным положением, в котором находились евреи Советского Союза. Я решил действовать и направил Хрущеву письмо.
Сотрудники Хрущева предупредили меня о возможных последствиях и спросили: “Зачем вы сделали это? Вас только недавно выпустили из тюрьмы, реабилитировали, вернули все права, дали пенсию и прочие блага”.
Я ответил: “Сейчас, если меня снова арестуют, я, по крайней мере, буду знать за что”.  
Еще  я сказал им, что я – польский еврей, и моя деятельность в разведке была направлена против нацизма и на благо евреев.
В 1957 году Леопольд Треппер вернулся со своей семьей в Польшу и стал во главе еврейской общины Варшавы. В 1966 году побывал в Израиле, ездил по Галилее и Негеву, посетил своих друзей в кибуцах движения “Ха-Шомер Ха-цаир” и был глубоко взволнован теми изменениями, которые произошли в стране.
Вскоре, после его возвращения в Польшу, там поднялась новая волна антисемитизма. Леопольд Треппер решил перебраться в Израиль на постоянное место жительства, но ему отказали в разрешении на выезд. И за ним установили круглосуточную слежку, чтобы не сбежал тайно.
– Я спрашивал их: “Чего вы боитесь? Что Моше Даян пришлет самолет, чтобы похитить меня?”
В результате Леопольд Треппер попал в “отказ”. И кто знает, как долго продолжались бы его борьба за выезд в Израиль, если бы не сын Эдуард.
В Иерусалиме у Стены Плача он объявил бессрочную голодовку с требованием: “Отпустите отца в Израиль!”.
Мировое общественное мнение поддержало его требование, и в 1973 году Леопольд Треппер, бывший гражданин Союза Советских Социалистических Республик и социалистической Польши стал наконец гражданином государства Израиля.
– Сейчас я хочу отдохнуть, – говорит по завершении интервью Леопольд Треппер. – Отдохнуть и опубликовать  свои воспоминания, которые должны вызвать определенный отклик во всем мире.
Что остается добавить? Практически ничего.
Разве что сказать:  книга Леопольда Треппера “Большая игра. Воспоминания советского разведчика” вышла в свет в 1975 году в Париже. После чего началось ее триумфальное шествие по всему миру. Она была издана на 17 языках в 15 странах, но не в СССР».

3
Удивительное дело, люди умирают под чужими фамилиями – уходят на тот свет и уносят туда с собой свои псевдонимы.
Леопольд Треппер… Жил под чужим именем и похоронен под чужим именем. А кладбищенский новосел, выходец из Швейцарии, Мусберг Трайгер?
Кто на очереди? Неунывный полустаричок Моня с Молдаванки? Жил-жил, ломал хребет фашизму, а родственники – внуки, правнуки, появись они в Израиле, даже могилку его не отыщут. Да и как искать, если для них, по официальной версии властей,  он  скончался в каком-то затертом году?
Впрочем, смерть под псевдонимом – прерогатива не только разведчиков.
В будущем она столь же реальна и лично для него, сотрудника Израильского радио. И не только, разумеется, для него. Для всех, кто упрятан под псевдонимом.
В радийной компании разбойников пера он Марк Бенарон. В действительности… Казалось бы, кто не знает, что он Николай Вербовский? А вот, выясняется, не каждый знает. В текучке дел, в бесконечных журналистских разъездах мелькаешь инкогнито подчас и для своих сослуживцев. Марк Бенарон, Марк Бенарон, и – достаточно! Для рукопожатия достаточно, для машинального кивка – «привет, как дела?» – достаточно. А утихомиришься на минуту и заскочишь в радийный буфет за стопкой коньяка, и выясняется – имя твое настоящее иной раз привлекает более пристальное внимание, чем радийное. Тебя, выясняется, читают. Причем читают, не подозревая, что ты – это ты.  
Крайний столик у открытого окна. Пепельница. Чашечка кофе. И газета «Наша страна», развернутая на той самой странице, где печатается роман «Мы были такими, какими были». Смот-ришь и радуешься: читают, и, судя по всему, с интересом!
– Ну, как? – спрашиваешь, подсаживаясь к Эфраиму Рону.
– Будто я сам писал, – отвечает он.
Это уже похвала.
– Почти все здесь правда. На своей шкуре испытано.
– Догадываюсь, – отвечает.
– Тогда будем знакомы не по-радийному. Николай Вербовский, автор, так сказать.
– По маминой линии я тоже Вербовский.
– Вербовский? Из Одессы?
– Я из Риги. А все наши Вербовские из Одессы.
– Чей же ты будешь по Вербовской линии?
– Дедушка – Аврум.
– А его папа?
– Шимон...
– Вот это да!
– Родственники?
– Шимон Вербовский мне дедушка.
– А мой дед Аврум?
– Дядя. Но я его никогда не видел.
– А я твоего папу, Коля.
– Пропал без вести, на фронте…
– Моисей?
– Точно!
– Дедушка Аврум о нем рассказывал. Он тоже просился добровольцем на фронт. Но его не пустили.
–  Слышал, слышал. Потому и не пустили, что сидел в ГУЛАГе.
– Посадили еще до войны.
– Они всех наших посадили… Боруха, младшего из Вербовских, тоже посадили. За то, что женат был на немке.
– Дедушка и о нем рассказывал. Письмо с запросом, говорил, посылал в Москву.
– И что?
– Ничего. А что, Коля, если учредить нам в эфире поиск родных?
– Каким образом?
– Представь себе, рубрика… «Отзовитесь. Мы ждем».
– А как тебе все это видится практически?
– В рамках  своего авторского радиожурнала и открою эту рубрику. Время назрело. И материал есть – мой очерк «Смех нашей боли» о дедушке Авруме Вербовском. В предисловии расскажу о судьбе его братьев и попрошу откликнуться тех, кто что-либо знает о них.
– Может, что и получится.
И получилось...
Спустя пару дней после выхода в эфир очерка «Смех нашей боли» Эфраим Рон позвонил Николаю:
– Нашелся человек, который лично знал твоего отца Моисея Вербовского. Зовут его Моня с Молдаванки…
– Знаю, – перебил Николай.
– У него еще есть боксерский клуб «Алуф».
– Кладбищенский знакомец! Я с ним повстречался на похоронах Трайгера. Его старый приятель. По войне еще…
– Вот-вот, и твой отец… тоже, получается, с ними воевал.
– Когда? В сорок первом он пропал без вести.
– В том и фокус, Коля, что не пропал. Воевал, получается, с Моней этим. И с Трайгером.  До самой Победы воевал. Вот как получается.

4
У входа в двухэтажный домик, облицованный ноздреватым иерусалимским камнем, красовалась медная табличка с гравировкой:  «Алуф» – «Чемпион».
Николай толкнул дверь, и она мягко отворилась, слегка скрипнув. Он оказался в сонливо умолкшем салоне, прошел по шероховатой напольной плитке в смежное помещение и обнаружил там небольшой по размеру спортивный зал: ринг, боксерские мешки, пневматическая груша и роскошный, блестящий никелем агрегат для всеобщей физической подготовки «Геркулес». При-ставил американскую винтовку М-16 к стене и по велению мышц, ностальгически помнящих былое свое великолепие, легко побаловался на кожаном мешке, украшенном плакатными физиономиями давних противников – американца Джо Луиса и немца Макса Шмелинга, чемпионов мира среди профессионалов в тяжелом весе. Повозился с полминуты, примериваясь. Попал в настрой – взорвался. Кроссом справа – по челюсти, левой в голову. На «вздроге» придержал мешок затяжными, намеренно замедленными боковыми крюками. Выждал долю секунды и – мощной атакой как бы «переломил исход боя в свою пользу». Правым в голову, левым боковым чуть повыше, чем надобно, – спохватись, дружок на подставку! – и по солнечному сплетению. Наверняка! Выверено!
– Нокаут! Будем открывать счет?
На резком обороте, вложенном в мускулы для отзыва на неожиданное движение, Николай распознал  Моню – кладбищенского знакомца.
– Счет у меня в банке открыт, – буркнул Николай, не расположенный к шутке.
Чувствуя определенную усталость от преследующего его нетерпения и желания поскорее узнать правду об отце,  он не был склонен к бессодержательной болтовне, свойственной людям пожилого возраста.
Но Моне было тяжко в суровом одиночестве, и он втягивал Николая в пустопорожний, по всей видимости, разговор.
– Неплохо, еще молодой человек. Неплохо...
– Что – «неплохо»?
Николай массировал костяшки ударного кулака.
«Кожа содрана с непривычки – отвык, мудак!»
– Отвык! Отвык! – угадал его мысли Моня. – А вы боксер, еще молодой человек.
– Простите, а вы Колумб?
– Не понял!
– Зачем делать вид, что открываешь Америку?
– Внешний вид – визитная карточка, еще молодой человек.
– Тогда… – Николай представился: – Чемпион студенческой спартакиады Ленинградского госуниверситета. В прошлом.
– Позвольте и мне доложить о себе, – старенький крепыш Моня сжал пальцы в кулак, вскинул над головой руку – в знак победы, и провозгласил: – Чемпион Олимпийских игр 1936 года в наилег-чайшем весе Вилли Кайзер!
– Это – что? Той? Гитлеровской олимпиады? В Германии?
– Той самой, предвоенной, еще молодой человек.
– А ты не сумасшедший, дядя?
– Мы опять будем зваться на «ты»?
– В Израиле по-другому не бывает!
– Хорошо. Я вам и на «ты» скажу – не секрет. Я не сумасшедший!
– Тогда сумасшедший я. Но это ничего не меняет, так как на Берлинской олимпиаде русские не участвовали.
– Израильтяне тоже не участвовали.
– Не было тогда еще Израиля! Забыл, дядя?
– Израиля не было. А я, Моня с Молдаванки, был. И представлял – кого? Правильно, еще молодой человек. Германию.
Николай постучал пальцем по лбу. И тоскливо подумал, что прибыл не по адресу.
– И мозги никто тебе не высыпал на ринг?
– Даже король чемпионов Максик Шмелинг! – заметил старичок, выглядевший  в  приталенной рубашке, спортивных брюках и тапочках – жилистым, крепеньким, будто не к семидесяти вплотную придвинулся, а застрял где-то на полпути, разменяв всего-навсего  полтинник.
– Он тебя одной левой! – возмутился Николай беспардонному вранью.
– Я с Максиком ходил в товарищах. На тренировках спарринговал с ним, готовил к боям с Джо Луисом. Да не смотри на меня так! Не на удар с ним работал. На скорость.
– Но ведь он! Нацист! Он же с фашистами!
– А я,  еще молодой человек?
– Гитлер его называл – «любимцем нации, стопроцентным арийцем».
– Я тоже был «белокурой бестией».
– Ну? – насупился Николай, понимая, что его все дальше и дальше уводят от обещанного разговора, и делают это сознательно, не по причине дряхлости и неуправляемости сознания.
Древний Моня с Молдаванки добродушно улыбался.
– Прошу учесть и запомнить. Не фашист он! В годы войны Шмелинг прятал у себя дома евреев. Да-да! Взрослых и детей. От поголовного уничтожения! Я сам ему поставлял тех, за кем охотились нацисты.  А ты говоришь – «Шмелинг!», «Шмелинг!».
– Ничего я не говорю!
– В этом случае, послушай меня. Я знаю, что говорю за Шмелинга.
– Простите, – снова перешел на «вы» Николай. – Мне некогда, Моня. Или вы уже Вилли?
– Монус-Вилли Кайзер. Чемпион…
– Хорошо, чемпион. Я проверю по справочнику, был ли Моня с Молдаванки чемпионом Берлинской олимпиады.
– Моня – не был. Вилли был, –  уточнил старый боксер.
– Проверю, проверю. Это недолго. И – если захотите – напишу о вас очерк. Правда, не знаю, под каким соусом его подавать.
– Не подавайте его под соусом. Время еще не пришло. Пусть там остается Вилли Кайзер, а здесь пусть живет Моня с Молдаванки.
– Ох, что вы мне вешаете лапшу на уши? Как это Моня с Молдаванки мог попасть в Берлин 1936 года?
–  Он попал в Берлин 1923 года, – невозмутимо ответил собеседник. – И было ему всего десять лет. А вот папе его…
– Постойте, дядя! Что-то не разберусь с вами. Кто вы, наконец, по национальности? Еврей или немец?
– Хотел бы я видеть своими глазами немца, который живет в Одессе на улице Средней?
– Мои тоже жили на Средней.
– Вербовский?
– Вербовский!
– Во-во! Я еврей. Не извольте беспокоиться. Но хочу вам сказать, что в 1923 году на нашей родине в Одессе имели свойство умирать от голода не только украинцы, русские, евреи, и среди них ваш горячо любимый дедушка Шимон Вербовский.
– Я его никогда не видел!
– Это не помешало ему умереть с голода.
– Вы были знакомы?
– Были. Но я вам доложу о другом. В 1923 в Одессе немцы тоже не были исключением для повального голода. Только умирали они по другому адресу, не на улице Средней, не на Разу-мовской, а в своем Люстдорфе.
– Какое отношение к этому имеете вы?
– Я не имею к этому отношение. Я не Ленин.
– Вы не Ленин, я не Сталин, а они умирали. Что дальше?
– Дальше все просто. Они умирали, а мы… мои родители получили немецкие документы на всю нашу семью. Из рук НКВД.
– И?
– И под видом немцев репатриировались, еще молодой человек, на «свою» историческую родину в Германию, как вы впоследствии в Израиль.
– Выходит, вы с десяти лет на разведку работали?
– Может быть, ради разведки меня и сделали. Я знаю? Спросите это с моих родителей. Но вы с них уже ничего не спросите – слишком вы еще молодой человек.
– Ладно, оставим в покое ваших родителей. Мне позвонили с радио, сказали, что здесь я получу какую-то информацию о судьбе моего отца.
– Вербовский?
– Я уже представлялся.
– Кто не знал в Одессе Мусю Вербовского с улицы Средней? Кто не знал всю его мишпаху – папу Шимона, братьев Аврума и Боруха? Кто не знал? Назовите мне такого шмендрика, и я плюну в его бестыжие глаза. Но вы мне такого не назовете.
– Информация, дядя!
– Вашего папу Мусю Вербовского я знал с детства. Когда он шел по улице в длинной артиллерийской шинели, я отдавал ему честь. Я был еще совсем маленький, но честь уже отдавал старшим. Двумя пальцами, как это делали французы, когда они пришли на постой к нам в Одессу.
–  Это в каком году?
– Французы?
– Я о папе.
– Вашему папе я отдавал честь после Гражданской. Он пришел с фронта и ходил по улице Средней в длинной шинели с красным бантом. И все свободные от мужа девахи на него загля-дывались. Но он заглядывался в сторону от них.
– И женился на моей маме.
– Да, он женился на вашей маме, еще молодой человек. Но ваша мама приходилась мне в ту пору старшей сестрой, и поэтому теперь вы носите в груди ее доброе сердце, чтобы вы жили до ста двадцати лет.
– Позвольте! Но ваша фамилия Кайзер, а мамина…
– Я Кайзер по немецким документам, взятым в Люстдорфе. А по своей настоящей фамилии я – совсем как ваша мама. Но фамилию мне еще нельзя разглашать.
«Полностью рехнулся! Родным дядей прикидывается, а мамину фамилию ему, видите ли, нельзя разглашать! Будто я не знаю фамилии мамы». И тут Николай поймал себя на том, что никогда и не слыхивал ее девичьей фамилии. Ни от отца. Ни от его младшего брата Боруха. Мама умерла при родах – это знал. А кто она? Из какой семьи? Об этом ни слова. Даже свидетельства о заключении брака никогда не видел.
Какая-то внезапная злость охватила Николая, будто шел он, шел по берегу к морю, но вместо того, чтобы вступить в прохладную воду, провалился в горячий, выжигающий мозг и разум зыбучий песок – не выкарабкаться!
Он сжал кулаки. Перекрылся плечом. И вдруг  услышал, совсем уже некстати, словно в затертом довоенном году, немецкую речь, причем с характерной для папы интонацией.
– А что я говорил? Боксер! Вы достойный противник – ein wurdiger Gegner.
И Моня с Молдаванки пошел к Николаю ползущим боксерским шагом, принимая боевую стойку.
Николай, более старый для бокса, чем Моня для жизни, не сдержался – насмешливо поаплодировал.
– Дядя, если вы и впрямь мой дядя, успокойтесь! Вам пристало думать об инфаркте, а вы о шалостях на больную голову. Не доглядите моего кулака, и кувырнетесь туда, где Трайгер.
– И ваша жена, еще молодой человек.
– Что?
– Я знаю, что говорю за Трайгера. Напишите о нем книжку.
– Поищите кого другого.
– Не торопитесь с отказом, тоже мне байстрюк!
И старенький Моня, этот  ртутью налитый живчик, скользнул, ловко меняя стойку, мимо Николая. Легким тычком – по скуле, и тут же, когда «противник» инстинктивно приподнял руку для защиты, нанес хлесткий удар по печени.
– Я в двух стойках работаю, –  заметил хвастливо.
Это его и погубило. Николай, не отойдя от вспышки боли, засадил ему апперкотом по солнечному сплетению. И дядя Моня завалился на канаты ринга.
– Воды… Воды… – прошептал, оседая на пол.
– Где?
– На втором этаже, в кабинете.
Нет, чтобы подумать о дурости происходящего: кто из глубин нокаута способен ворочать языком? Нет, чтобы просто прикинуть: а не провокацию ли ему учинили? Нет, нет и нет! В мозгу сверлило: «Эх, повернуть бы время назад! Хоть на десять секунд!».
Но в боксе, как и в истории, не изыскать сослагательного наклонения.
Николай поискал глазами аптечку. Вспомнил Монины наставления: «второй этаж, кабинет». И побежал к лестнице, с опозданием подумав: надо бы амбуланс вызвать.
На втором этаже особнячка сначала попал в спальню с неприбранной постелью, потом в кабинет, более похожий на продовольственный склад, набитый консервными банками с тушенкой, рыбой в оливковом масле, вареной фасолью, компотами.
«Вот пуля пролетела – и ага! Наголодался в двадцать третьем на сто лет вперед!».
При виде залежей консервов Моня стал гораздо доступнее. В воображении Николая  он сразу же переместился из диковатого, надо признаться, Штирлица в хорошо знакомого по встречам в Израиле «маленького человека из гетто». Наголодавшийся в прошлом до невозможности, этот человек, как Плюшкин, обставляет себя запасами продовольствия, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь.
«Где же здесь вода? Ах, вот, бутылка, на письменном столе. Смотри-смотри, книги на немецком. Рукопись… Мда, тоже на немецком. Хотя… если немецкий – родной для Мони язык… после родительского, вывезенного из Одессы, – тогда оно так и должно быть. А это что?»
– Что? – чуть ли не в бессознательном состоянии вскрикнул Николай.
На подставочке, прямо у старинной, под мрамор, чернильницы, похожей на саркофаг, стояла черно-белая фотография: на ней был изображен его отец Моисей Вербовский – кожаный плащ, шляпа, узнаваемая родинка под левым глазом, а рядом Моня с Молдаванки в немецкой офицерской форме.
– Папа! – выдохнул Николай.
Он вырвал фотографию из подставочки и бросился вниз.
Моня ожидал его, хитро посверкивая глазами. Он сидел за тонконогим судейским столиком, напротив ринга, у медного гонга и хитро ухмылялся, давая понять, что никакого «нокаута» на самом деле не было.
– Время пошло, – сказал старый боксер и стукнул молоточком по звучному диску. – Садитесь сюда, поближе, по-родственному,  –  указал на стул.
– Вода…  
– Воду оставьте себе, – отодвинул Моня бутылку. – Вот вы смотрите на меня и думаете…
– Ничего я уже не думаю,  – смущенно отозвался Николай, положив перед собой фотографию.
– Выбросьте ваших глупостей из головы! Думайте о другом. О том, что из вас я могу сделать чемпиона мира среди профессионалов. У вас классный удар, как у Максика Шмелинга.
– Опять этот Максик под сто килограмм весом? Давайте о папе...
– Будет и о папе. Время пошло, – и он снова ударил молоточком по медному диску.
– Второй раунд?
– Второй.
– С кем сейчас?
– Сейчас с Гитлером.
– А о папе вам нечего мне сообщить?
– Сначала о Гитлере…  Вы, надеюсь, без магнитофона?
– Не доверяете?
– Я и себе не доверяю, потому что сам работал на чужую разведку. – Моня откупорил бутылку с газировкой, плеснул в стакан. – А вы пейте, пейте! Лишнего веса не прибавится. Вода…
– Конечно же, калории у вас запрятаны по консервам.
– Э, калории! Прикиньте умом, консервы для конспирации, чтобы между них легче спрятать банки с разгадкой тайны Гитлера. Какой? Вот вы воевали с ним, будучи пацаном в партизанском отряде, и не знаете его тайны?
– Папа имеет к этому отношение?
– И папа ваш, и я, и Теодор Моррель – личный врач Гитлера. Подождите меня, я сейчас...
Моня прошел на кухню, вернулся с початой бутылкой коньяка, двумя стопками, батоном колбасы под мышкой, ножом и консервной банкой.
Поставил все свои богатства на стол, почмокал по-старчески, нарезая колбасу, наполнил стаканчики духовитым напитком.
– Вспомянем папу! – сказал Николай.
– Вспомянем! – Моня снова ударил в гонг. – Ваш папа из-за этих консервов и пострадал. Вывез их после победы в Москву – для Сталина. А там его  в ДОПР, и сиди, пока не реабилитировали, чтобы на свободу с чистой совестью.
– Опять вас, Моня, понесло, – недовольно покривился Николай.
– Куда? Адрес имеется?
Николай крутанул указательным пальцем у виска.  
– Понятно?
– Выпейте еще одну, не помешает, – сдвинулись стаканчиками, обронили тусклый звон. – Каждый раз, как вам покажется, что я сумасшедший, – выпивайте. Но помните, и у сумасшедших своя логика.
– Оно и видно!
Моня вновь ударил по медному диску.
– Четвертый раунд! Время пошло…
– Опять вас, дядя, понесло! Где вы нашли четвертый раунд? Раундов – всего три в наличии, пора знать, чемпион!
– А я вас, Коля, собираюсь готовить в чемпионы мира среди профессионалов. У них до пятнадцати раундов доходит. И без ограничения возраста. Кстати, вы знаете  –  какой у вас возраст.
– Обычный. Пятьдесят шесть.
– Не в полном смысле обычный, а такой, как у Гитлера перед штурмом Рейхстага.
– Бросьте со своими намеками!
– Вам ничего не грозит, Коля. А Гитлер… Вот тут-то, в его возрасте, и тайна зарыта.
Николай налил себе добавки.
– Ну?
– Гитлер, послушайте старика, был в сорок третьем как огурчик. Сил и амбиций – через край. Он ставил на Курскую битву и уверял всех в победе. А уже в сорок пятом превратился в ходячий труп. Что за приключение для организма? Не знаете? Так знайте! Я вам открою маленький секрет.
Моня затих в выигрышной паузе,  скорчил загадочную физиономию. Потом, будто бы совсем и не по делу, взял консервную банку с тушенкой и с той же загадочностью в голосе спросил:
– Открыть?
Николай пожал плечами.
Моня  щелкнул ногтем по жестянке.
– Э-э, здесь не закуска. Здесь тайна смерти Гитлера, еще молодой человек.
Николай поспешно выпил и снова наполнил стаканчик коньяком.
– Нам на закус ничего не требуется.
– В этом случае слушайте дальше! Гитлер ставил на сорок третий год. А сил уже не было прежних. И он потребовал у личного своего врача Морреля пилюлю, вывезенную с Тибета, с Шамбалы. Вы вообще, Коля, представляете себе, где Тибет и где посреди него Шамбала?
– Шамбалы нет в природе! Все это выдумки!
– Вы не верите Рериху? Не верите Блаватской?
– Понимаю, сейчас последует: Шамбалы не было, а Моня с Молдаванки там был.
– Не Моня, а Вилли Кайзер! – недовольно сказал старичок. – Мне по наивности представляется, что вы даже не слышали о немецкой экспедиции на Тибет 1939 года.
– И слышал, и читал в газетах.
– В советских?
– У нас в России других не было.
– Представляю,  какая каша у вас в голове.
– Почему же каша? Экспедиция была организована секретным институтом «Аненэрбе». Под непосредственным покровительством Гитлера и рейхсфюрера СС Гимлера. Однако высокое покро-вительство не помогло. Никакой Шамбалы экспедиция не отыскала. Так ведь?
– По советской версии так.
– А по вашей?
– У меня не версия.
– Я жду.
– Да будет вам известно, благодаря тому же высокому покровительству, Гитлера и Гимлера… – Моня  сделал паузу, пододвинул к себе банку с тушенкой, взял консервный нож и заученно продол-жал, будто готовился к этому признанию заранее. – Да будет вам известно, нас, чемпионов, любимцев нации, ввели после Берлинской Олимпиады в элитный отряд  специального назначения. Некоторые, как например, я, превратились в личных посланников Гитлера, и не только на Тибете. Считалось, что Шамбала – центр мира, и в этом центре скрыт источник жизни. По-научному – суб-станция, дающая жизнь всему сущему на земле. Нам повезло. Мы добрались до секретной пещеры и вывезли в Германию заветные пилюли. В каждой сконцентрирована энергия сорока лет челове-ческой жизни. Период действия – ровно один год. Вот так, еще молодой человек! А вы – «советские газеты»! Всей в них правды на две копейки! Не открыть ли нам баночку?
– Оставьте такой закус себе!
– Я не Гитлер. Это он поставил на «пилюлю жизни». И что? А то, что ее действие кончилось в сорок пятом, и фюрер  превратился в дохлятину – живой труп.
– Кто же ему помешал принять вторую дозу?
– Я, еще молодой человек. Я, Моня с Молдаванки, в ту пору приставленный «Абвером» к доктору Моррелю, чтобы он не поживился за счет этого невероятного лекарства.
– Интересно, как же вы ему помешали?
– Я выкрал пилюли.
– О, Одесса-мама, узнаю твоих героев!  
– Нет-нет, вы неправильно поняли. Я не совсем украл. Я просто заменил настоящие на похожие по цвету и качеству – такие, что придают бодрости, но не жизни. А настоящие «пилюли жизни» ваш папа  –  благословенна его память! – отвез  в Москву. Сталину.
– Всё?
Моня постукал костистым пальцем себя по лбу.
– Коля! Образованный человек, и такие мысли из начальной школы для придурков с рождения. Какой еврей не подумает за «чёрный день»? А что? – разгорячился Моня, будто ему кто-то возражал. – Имейте в виду, когда идешь на приём к товарищу Сталину, надо иногда думать и за «черный день». Ваш папа был умный человек – он думал, и я не шлемазл. Я тоже думал: тебе половина, и мне половина, когда отправлял Мусю за высокие стены – в Кремль.
– Опять вешаете лапшу на уши, милейший! Так моего папу и допустили к Сталину! «Здравствуйте, товарищ Вербовский, как я рад, что вы живой!»
– Вы еще не поняли, кого допустили к Сталину? Да, согласен, к Сталину на рандеву ехал ваш папа Моисей Шимонович Вербовский. А приехал – возьмите в голову! – совсем другой человек, при чужом, обратите внимание, паспорте. К Сталину допустили не товарища Вербовского, а господина Трайгера, представителя Красного Креста из Швейцарии. Агентурное имя – «Муся», завербован советской разведкой в 1941 году.
– Трайгер?
– Трайгер! Теперь вы, надеюсь, понимаете, о ком я прошу написать книжку.
– Теперь понимаю.
– Может быть, вам в этом случае будет заодно интересно узнать, кто вербовал вашего папу?
– Догадываюсь. Вы?
– Собственной  персоной!
– Но вы же его знали с детства!
– Поэтому, признаюсь вам честно, мне и не надо было его особенно  вербовать. Зачем вербовать человека, когда он и без того Вербовский? Просто мы с ним случайно стыкнулись. Он попал в окружение, а потом в лагерь. Там говорил по-немецки, и его приняли за фольксдойча. Я прибыл в этот лагерь, чтобы подыскать «Абверу» надежных людей для работы в советском тылу. Случайная встреча, и... Словом, ваш папа превратился в Трайгера. И стал большим человеком в «Красной капелле». И принес немцам вреда на целую дивизию отборных войск. А потом повез в подарок Сталину «пилюли жизни».
– Но Сталин…
– Правильно, Сталин хотел жить вечно и медленно, а не год  –  за  сорок. Этого, правда, он вашему папе не сообщил. Он был скрытный человек, товарищ Сталин. Поэтому сначала, для отво-да глаз, наградил Мусю орденом Ленина, а затем отправил за решетку. И сдал в архив «пилюли жизни» из Шамбалы, чтобы никто их уже не кушал.
– А Моня с Молдаванки?
– Открою вам маленький секрет. Моня с Молдаванки и тогда не был глупый шейгец  –  мальчик. Ума в его мозгах хватало, чтобы видеть: никакой геноссе Гитлер не живет вечно, и никакой това-рищ Сталин не составит ему конкуренцию в этом жизненном вопросе. А что будет существовать вечно, так это «пилюли жизни» из Шамбалы. Их ничего не берет, ни годы, ни климат. Главное, чтобы в нужное время они оказались в нужном месте.
– Здесь? – Николай взял в руки запаянную консервную банку.
– Здесь… там…– Моня указал на потолок. – Хотите попробовать?
– И много их у вас?
– На наш век хватит.