Тимур Бикбулатов

Кукловод

 


                           Хорошо шутить можно только одним способом:


                       делать из людей игрушки.


                                Александр Грин


 


Я проснулся от того, что случайно уронил голову на пульт. На сцене вспыхнула декорация из «Карлика Носа». Зеленый камин, в котором старая карга варганила свое вонючее варево, заблистал оранжевыми и алыми светодиодами. В плетенке недвижно скалились капустные головы, остальная часть сцены оставалась черной дырой.


 


Вчера была премьера, и мы с монтажниками и звуковиками неслабо отметили этот детский праздничек (актеры возливали отдельно – обычная субординация). Помню, заходил главреж, поздравил с хорошей работой и поставил пузатый коньячок. Помню, как начцеха вызывал такси. Помню, занимал Гене-монтажнику стольник, И последнее: как поднялся в цех сменить тапочки на ботинки…


 


Электронное табло показывало 02:43. Тапочки я так и не переодел, зато под пультом поблескивала треть «клюковки». Интересно, почему меня никто не забрал? Молодцы, напарнички!!! Сигнализацию снимут только в семь – даже в толчок не выйти. Можно только через окошко цеха – в зал. Здесь это реально. Хорошо, что уволился из цирка – там пятьдесят метров до манежа – сиди и не кашляй. Глотнул из горла – стоит выключить освещение – мрачная картинка наводит депрессию. Я бы вообще запретил детям читать Гауфа – его нужно только смотреть, причем с нашей свето-звукотерапией и мамочкой под боком – лишь в этом случае безысходная инфернальность укрепит детский иммунитет.


 


И вдруг мне стало не по себе – в декорациях кто-то зашевелился. Крыс в театре отродясь не было, все тросы и софиты недавно смазаны. Может, Генка завалился сопеть прямо за кулисой? Это было не впервой.


 


И тут отчетливо, хоть и негромко, из шороха стал проявляться Григ. Я метнулся к пульту звуковиков – он был отключен. Даже шнуры от динамиков были отсоединены. И, тем не менее, пульс гномов маршировал от кресла к креслу в оглушительно пустом зале. Глотнул «клюквы» – «подземный король» не утихал. Вырубил пульт – камин не гас, мерцающее в нем пламя только «разгоралось», превышая предельно допустимую мощность сети. Стало совсем тревожно.


 


Рядом валялись наброски к диссертации Лады «Влияние температуры на акустику снега». Она еще в детстве заметила, что снег при разном минусе скрипит особенно и очень четко определяла температуру за окном по первому вышедшему из подъезда. Осталось только все воплотить в нотных графиках: абсцисса – цельсии, ордината – нотный шифр. Я, наверное, один с настоящим уважением относился к ее записям – даже научрук скептически  почесывал усы обкусанными ногтями. Попытался читать введение, но в башку лезло только достоевское «По поводу мокрого снега». Самокопания Подпольщика становились удивительно родными. Тем более, что записки парадоксалиста были темой моей, давно заброшенной, диссертации.


 


И вдруг сработала снегомашина – мохнатые хлопья полетели на первые ряды, хаотично и непорционно, как будто заклинило реле или сломались насадки. Жутко, вроде, не было – покалывание в груди – обычная похмельная аритмия. Иррациональность даже прикалывала – мир снаружи тоже не был пресыщен логикой. Но что-то происходило в зале и во мне. Словно рука всевышнего пупенмейстера замысливала для меня спектакль. Или со мной? Или надо мной. Но ведь если кому-то нужно, обычно зажигают звезды. Ну, или чаще – начинают войну. Как в нелепом фильме – один спуск затвора, и ты – либо на небесах, либо в фотоальбоме. «Пока не освещен – защищен», – родился окказиональный афоризм. «It’s time to play the music? It’s time to light the lights…»


 


Я начинаю слышать, как во мне поднимается температура. «Клюква», разведенная тревогой, уже не сдерживала мозг – я стал искать укрытие, конвульсивно сползая за пульт и броуновски перетекая в угол «светлячковой». Нос уперся в какие-то промасленные тряпки, и по ушной раковине (какой сантехник ее так окрестил?) проскребся рваный край какого-то раритетного светофильтра. Дышать стало невмоготу, но меня несло дальше, я всверливался в это подскамеечное пространство в надежде обретения неотвратимого «неба в алмазах» или хотя бы ломтика солнца в прокисшем чае. Вакханалия овощных отходов в минорном полумраке индевела где-то позади, не задевая даже пятки. Эдвардианская канонада стихла, и вдруг я отчетливо услышал разговор, четко разложенный на две приглушенные партии.


 


Первую вел глухой с хрипами баритон, мудро-спокойный, немного уставший, но отнюдь не ленивый. Временами он грассировал и перекатывался из снежного альпийского тембра Адамо в расколотый хрусталь Бреля. Хотя…надрыва не допускал, казалось, верхи выпускались куда-то в воротник или кулак…


 


Второй – высокий ломающийся тенорок, напомнивший крылатого Пубертино на флюгере старой башни. Не знаю, существует ли такой языковой процесс, как монологизация  диалогов, но этот вырванный отрывок вполне подошел бы под такое определение. Сипатый вел уверенно:


 


… существует два состояния: или параноидальная мономания, когда вполне невзрачный объект становится внезапно без малейшего объективного повода центром нейтрализации всех конструктивных помыслов…


 


– … и, как следствие, все бессмертные манускрипты коробятся от слез истеричных златокудрых вьюношей, публично вскрывающих неоперившуюся промежность булавочками из пересохших гербариев… –  мечущееся от altino до di grazia продолжение ложилось ровно в ритм и размер зачинщика. Хотя кто из них первый вступил после проигрыша, было сюжетно неважно. Казалось, второй (как я уверенно заключил, совсем молодой) выставлен по роли трикстером-дразнилкой, намеренно вводящим героя в ничтожность высокоумным абсурдом. Но что-то не срасталось.


 


-…рациональную основу здесь искать бессмысленно, все до этого сформированные идеалы и эталоны перекроены и впопыхах напялены на эту измазанную афродизиаками ловушку. В легких случаях остается небольшая нервная гематома, в тяжелых…


 


– … и все без исключения венеро-давидоидные символы вечной верности/непостоянства склеиваются зелено-болотными суррогатами безысходных соплей полудевственных гимназистов…


 


– … формах утрачивается способность естественно и адекватно осязать и осознавать реальность в целом. И так как этому подвержено большинство переболевших, то и строят они свои представления об интерьере и принципах его организации однотипно «правильно», множа плохо действующие лекала с четко вырезанными «да» и «нет»…


 


– … и в самые сентиментальные мазочки елейно вливаются перебродившие поллюционные завитки и рюшечки, барочно маслящие беспорочные очеса…


 


– … иррациональность, породившая «правила», отмирает, как куколка и на свет появляется нечто, которое просто на всех уровнях не признает возможности другого истока и другого исхода. Потому, «правила», хоть и слабо функциональны, но незыблемы…


 


– … отсюда – сонмы серенад и сюит, построенные в идеальном гармоническом строе, сплетаются из истомных вдохов и полусрамных «фи», псевдоэкстатических предвкушений приоткрытия завесы на полпальца точеной ручонки….


 


–  …и есть второе проявление…


 


Тут меня внезапно оглушило непонятно истошным воплем с верхнего надсценного каркаса, я звезданулся об какую-то доску и вмиг оказался в положении «Pater Noster». Все было тихо, и темно – ни одного дежурного диодика. Но болотно-ягодный эликсир нащупался на месте. Глотательный вдох, облизывание стеклянной резьбы, вытирание губ, выдох. Ничего не изменилось. Мозг был удивлен и пуст. Я был изнутри похож на околосостояние курнувшего хорошей травки, выжатого многодневными нон-стоп совокуплениями и выброшенного на кого бог послал просветленного тощего хотея. Еле воплощенная субстанция недосказочности. Я добрался от точки Z до точки бифуркации. Сколько это длилось – секунду или семь томов Пруста – было вне фиксации любого хронографа. Пока не внезапный флэш! Декорация рванула сразу по всем партитурам, запрограммированным на сезон, причем в режиме «шаффл». Пьеро в костюме Адама недвусмысленно приближался ко мне, призывно облизывая сухие губенки змеиным язычком. «Собака с глазами в чайную чашку» страстно обнюхивала подхвостную область докторской Аввы, спрятавшей свой нос в белоснежковом гробике. Из угла в угол за эллиным домиком гонялся истребитель Экзюпери. И все это под куплеты бабок-ежек и новогодний салют. Перед самым лицом прошмыгнули две какие-то сиренофурии, успев гаднуть на мои очки каким-то вазелиновым клеем. Ну, это уже издевательское вторжение в мое пространство. Одно дело – Шрек или Горлум на нестиранной занавеске – другое, когда марионеточные слюни пачкают мою свежепостиранную рубашку, когда-то подаренную Джимом Моррисоном моей маме, напомнившей ему Памелу.


 


Последние годы я находился в репрессированном состоянии, и только сейчас ощутил себя вонзенным в жизнь. Правда, жизнь с пустого (чуть не сорвалось – «чистого») листа. Все поменялось. На халяву: пьяная коммуналка в центре на более трезвую в чепыжах, Не глядя: интеллигентную пустышку с тремя дистанционными дипломами без претензий на вполне любящую продавщицу, прошедшую туда и обратно пожары, наводнения и духовой оркестр. Случайно: учительский стол с вечно непроверенными тетрадями и унылыми книжками на каморку с розетками, шнурами, прожекторами и бесплатными детскими спектаклями. Отсюда: «тройка», оставшаяся с выпускного и служившая неизменной педагогической спецовкой на удобные, не требующие стирки брюки с многочисленными водолазками. В конце концов: клокочущий эксгибиционистский трагифарс с неизменными майкорваниями или испанскими воротничками на простенький серый моноложек за густым борщом с многозначительной концовкой мягким философским задавливанием бычка в псевдомалахитовой пепельнице. Между делом: бросил пить.


 


Итог: за клюквенным пультом отмахиваюсь глазами и ушами от винегретной куклогонии. И это не глюк.


 


Пьеро надвигался, раздвигая ручонками фосфоресцирующий хаос и демонстрируя свои пубертатные приобретения стыдливо наглеющим русалочкам.


Гауляйтер Валик гавкал в рупор, и дядьки-молоточки херачили мальчиков-колокольчиков так, что чижик-пыжик в панике растворялся в надводном тумане. Дряхлый нестираный Гендальф отчаянно христосовался с чокнутым паркинсонным шляпником под «пли!» яйцеголового Шалтая. Кадавр жрал. Я рысью метнулся в спасительную щель.


 


 – … забыл про третье. Тупая вера, что надо, необходимо так существовать, что если вовремя не оседлать, не впендюриться в манящую сиськами «прынцессу», по-лыцарски не обменивать банальные серенады или букетные веники на ее благосклонные подачки «потрогать там», скабрезно выдавая затертые намеки на подъездно-подоконное чмоканье-чпоканье, то и жизня пацанячья не пацанячья ни капли. Эта пещерность…


 


– … и раздолбание себя и всего становится нормой сборки однотипных и сносных амбаров для жора, кают для трахания, нор для бухания, каморок для мозгодрочки… Подпространства для Федора Михайловича лепят именно такие одноклеточные озаботки…


 


– обезьянне подражательна. Так делают все «нормальные», так «принято». Батяне-мамашин пример не обсуждаем. Ее клевость должна быть заценена «по понятиям», одобренным питекантропами. Количество проб не ограничено до первого залета. Да и это лепилы выправят…


 


– Мендельсон и Шопен принимаются как одноразовая данность, Бетховен машет хвостом и достоин супового набора, а Моцарт – из непонятного «там» вместе с моцареллой и «мазератти». Музыка редуцируется до музона, а духовность пованивает поповским ладаном…


 


То есть, пока я изворачивался в слизистой каше мистеричной клоунады, эти хористы-семинаристы тоже успели всосать не по-младенчески? Или же их лексическая партитура внезапно перекодировалась под мой раздрай? А может, мое периодическое «клюкование» стимулировало свободное плавание моего рецептора по диапазонам? Не важно – сигнал нормальный, и в щели – безопасно. Буду здесь. Ведь когда-нибудь абсурдная фантасмагория тряпичных извращенцев стихнет или я сумею заснуть до прихода клининговых сотрудниц. Это придет, и все снова станет привычным…


 


Снова отслюнявил пару сальных страничек назад. Как ни странно, я докатился до того, к чему совершенно не стремился, но инстинктивно полз, уперто и косинусоидно кривуляя от зализанных идеалов до нехитрого самовшторивания. Вроде, отвандалил себя еще не до полной невозвратности, но достиг зависа в level crime и самовлюбленно грежу о моменте превращения бледной поганки в крепкий цветущий груздь. Так, чтобы дунул-харкнул – в валетах. Но не молитвой – тщетным взыванием о взмывании, а так, как в укуренных сказках: «Трах-тибидох, страх приидох». Когда-то воняющая немытостью вангоидная нострадамка за пластик бодяжного спирта вычитала на моей мастурбационной ладони, что бугры Венеры и марсианские впадины предрекают, что мне сломает копчик дочка французского инженера. Ну я-то не вещий Олежка на тощей каурке, и не Мишаня Берлиоз с конопляным маслом, чтобы судьба-извращенка бросила все свои хитрозаточенные гнуси и замысловато сводила исторические нелепицы на основании моей костлявой задницы. Да и было-то это во времена царя Гороха, королевы Фасоли и отпрыска их – Боба Дилана (пьяный всегда говорит на языке прошлого, и думает, что это – его настоящее). Я – «бывший в употреблении», в постоянном употреблении, сейчас запросто брошу канитель-неотвязку и поплыву роскошным лебедем по глади барского пруда. Пару глоточков из горловины и ухом – к трещине.


 


– Тоннельность взирания на. Недостаточноклеточные замешаны на злобе и поэтому любое их поползновение – злобное. Простому организму легче оперировать догмами, понятиями. Не надо мыслить просто, нужно просто мыслить…


 


Че-то трясет не по-детски… Они явно играют на меня, моими фиоритурами и умыкнутыми набросками мыслей. Обе роли должен исполнять только я. На оба голоса. Так и не задиагностированная у меня шизофреничность всегда помогала мне при резком перепаде ландшафтов, срыве декораций и перетасовке персонажей. Здесь не подходили отлитые в свинце литдефиниции типа «двойственность», «дуализм», «дихотомия» и прочая д-дребедень. Меня невольно подстраховывал я сам: подпевками, подтекстами, подмасками. И меня мотало от «расколотости вдоль» до «распиленности поперек». Теперь некто хотел это повторить въявь…


 


Да на шампуре я вертел эти поползновения на мою неприбранную крепость с давно заколоченными бойницами. Я буду лить расплавленное презрение на их тупые проплешины, пока какая-нибудь не поддавшаяся по своей глухоте фальшивому сипению бамбуковых кларнетов престарелая Шушера не вскроет мне замасленный холст перетрахавшегося Караваджо и швырнет в закаминную халяву…


 


Резкая рваная боль в ухе. Волосатая татуированная клешня схватила меня за мочку. Это совсем было не похоже ни на легкое мамино пощипывание, вызывавшее приятную дрожь по всему лицевому нерву, ни на жесткий отцовский императив, неумолимо окунавший в раскаяние, ни на ежегодные рывки от подбородка к переносице детскими пальчиками друзей в конце февраля перед торжественным задуванием свечного торта. Нет, меня тянули не в прекрасное далеко от чистого истока, меня грубо подсекли, как глупого ерша, на тупое пубертатное любопытство и я потек сквозь прорванную фанеру вниз, ин ферно, обдирая сушеные мощи пародиями голгофских шурупов. Глаза уже протиснулись туда, куда еще мгновения назад тянулся испуганный нос, оставляя всем карам и епитимьям на поругание мой беззащитный тыл.


 


Так вот кто нагло умыкнул мою шахтерскую коногонку и под сливочное пиво рассуждал о любовьке – Альбус Персиваль Вульфрик Брайан Дамблдор и развратный кинэд Гарри нагло пялились на мою исцарапанную переносицу, цинично поглаживая друг другу гульфики. Слишком предсказуемый каминг-аут…


 


Я, как заправский сифилитик, втянул в себя ноздри и рачьим рывком рванул в обратку. Приземление пришлось на звуковые фейдеры. «А-а! И зеленый попугай!». Клюквенный флакон об косяк – в розочку. И сквозь электрические присоски хаттифнаттов, рвано-резано-колотым коридором сквозь выбитую дверь под рыдания сигнализации к лестнице. Пара-тройка лестничных маршей и я на колосниковой балке. Рука в истеричном «факе» вниз и вверх (понятно, кому) – я свободен!


 


– Браво, Тибул! — Держись! Вспомни, как ты ходил по канату на ярмарке, – голос механической куклы подбадривал меня и я пошел…


 


Я был абсолютно трезв и легко, пританцовывая, как Заратустра, шлепал по лунной дорожке покаянным прокуратором. Я получил прощение, освобождение и спасение!!! Еще семь шагов и…


 


Удар крыльев по затылку (откуда здесь чайка?), голова, как на шарнирах, ударяется о колени, полет, хруст позвоночника… 


 


«Генка так и не утащил чугунный макет Tour Eiffel в подсобку…».


 


Музыка стопарнулась, свет стал медленно уходить, Гарри сдирижировал жезлом и куклы засобирались домой.


 


«Когда они вернулись, было уже темно. Все стояли на берегу, и во взглядах их золотых глаз Джонатан читал почтительное восхищение».