Алексей Смирнов

Рассказы

 


ЛОКОНЫ


Покупаем часы и волосы


 


У Эмиля сломались большие напольные часы с боем. Он так расстроился, что не находил себе места. Эмиль был вдовец, жил один и сам не отдавал себе отчета, насколько свыкся с их гулкими ударами. Когда они встали, ему показалось, что он овдовел вторично. Дрожащей рукой он взялся за дверцу, отворил ее, тронул корпус, постучал по стеклу. Часы безмолвствовали. Эмиль постоял перед ними, потом повернулся и зашаркал к тахте. Он был еще не старик, но ко всему омертвел — так он думал, пока в доме не воцарилась настоящая тишина. Часы, упрятанные в старинный футляр красного дерева, напоминали ратушу. Дерево немного источил жучок. Эмилю почудилось, что он остался последним живым в небольшом городе, где на площади высится эта самая ратуша, отныне безлюдная и онемевшая.
Приглашенный часовой мастер сказал, что вещь безнадежна. Не полностью, он может взяться, но это влетит в копеечку.
— Вы лучше продайте их, — посоветовал он. — Я подскажу, куда.
И нацарапал на бумажке адрес.
— Покупают волосы и часы. Платят щедро. — Мастер машинально взглянул на шевелюру Эмиля — еще густую, но с проседью.
Эмиль повертел бумажку. Он часто видел объявления о покупке волос и часов, но никогда не задумывался о странности этого сочетания.
— А зачем им волосы? — спросил он на всякий случай.
— Интересуетесь? Вам скажут, если хотите. Сошлитесь на меня, они не с каждым откровенничают.
Эмиль не хотел расставаться с часами, но жил он бедно и решил попытать счастья. Смотря сколько предложат. Опять же он испытал вялое любопытство, что было приятно при отсутствии всякого. Конечно, часы он с собой не повез, они были слишком большие. Эмиль решил сначала навести справки.
Приемный пункт находился на окраине. Это была промышленная зона, крайне грязная и неприглядная — сплошные склады, авторемонтные мастерские, блескучие вкрапления дорогих автосалонов и тошнотворные закусочные. По адресу, который написал часовщик, располагалось плоское кирпичное здание без вывески и с одинокой железной дверью. Эмиль допрыгал до нее по лужам и позвонил. Запищал электронный замок, раздался щелчок. Эмиль вошел. В полутемном коридоре стоял человек лет сорока, одетый по западной моде двадцатых годов двадцатого же столетия. На нем были просторные брюки с мощными подтяжками, застегнутые намного выше пупка. Рукава полосатой рубашки закатаны, лакированные штиблеты сверкают, стрижка под бокс, на носу — роговые очки. Эмиль выставил перед собой бумажку и объяснился.
— А! — всмотрелся в бумажку приемщик. — Вы желаете продать часы?
— Может быть. А волосы нужны?
Приемщик подошел ближе, присмотрелся и даже принюхался, судя по тому, как дрогнули его лошадиные ноздри.
— Волосы неплохие, — согласился он, — но много не дам. Я бы вас не обидел, будь вы женщиной с гривой до пояса. Мужчины редко сдают. В основном, опустившиеся личности, а у них вши.
— Почему такое странное сочетание — волосы и часы? — спросил Эмиль.
Приемщик уперся руками в бока и склонил голову набок.
— Если бы не ваша высокая рекомендация, — он выразительно посмотрел на бумажку, — я наплел бы вам всякого вздора. Но наш сотрудник не присылает кого попало. У него зоркий глаз и отменное чутье. Поэтому я вам кое-что покажу. Прошу за мной.
Он развернулся и пошел по коридору. Подозревая, что угодил в сомнительный переплет, Эмиль настороженно двинулся следом. Приемщик привел его в тесную конуру, одна из стен которой оказалась с секретом: она поднималась. За нею открылось хранилище. Приемщик включил свет, и Эмиль увидел великое множество самых разных часов. Там были будильники, ходики, часы напольные и с кукушкой, старинные настольные и скучные нынешние настенные, офисные часы и песочные, водяные часы, солнечные на грязноватом полу, наручные, карманные луковичные, механические и электронные, нашлись даже атомные, а также были дешевые и дорогие, квадратные и круглые, с ангелочками, оленями, медведями, античными божествами и современными руководителями государств. И все они были с прическами. Волосы росли прямо из корпусов, тоже разнообразные: локоны, кудри, стриженные под горшок, собранные в коки, башни, хвосты, ирокезы, челки, косы и пуки; рыжие, белокурые, белоснежные воронова крыла, каштановые, седые, русые, с медным венецианским оттенком.
Приемщик вынул из нагрудного кармана гребешок и расчесал ближайшие.
— Что это? — изумился Эмиль.
Тот развел руками.
— Секрет утрачен. Мои предки веками готовили мазь, да потерялся рецепт. У меня остался приличный запас, но и он когда-нибудь кончится.
— Но зачем?
— Тоже затрудняюсь ответить. Мой отец, лежа на смертном одре, завещал мне проделывать с часами все эти вещи. А ему в свое время завещал его батюшка, и корни в итоге уходят в далекое прошлое. Это наше фамильное занятие.
Тут Эмиль вспомнил, что оставил на виду футляр. Вот оно что. Часовщик увидел локон Каролины и направил его сюда.
Приемщик указал на строй флаконов с шампунями.
— Ухаживать за ними довольно хлопотно. Про вшей я уже говорил. Как только недоглядишь — моментально заводятся. Вон, видите старый будильник? Присмотритесь, там гниды. Но ладно вши, и даже лишаи еще понятны, а вот откуда берется сифилитическое точечное облысение — для меня загадка. Я заливаю антибиотики прямо в часовой механизм. Это немного влияет на точность времени, но от проплешин помогает.
— Постойте, — поднял ладонь Эмиль. — Они у вас что же, живые?
— Кто их знает, — пожал плечами приемщик. — В каком-то смысле получается, что да. Волосы приживаются и ведут себя, как положено волосам. Но в остальном, пожалуй, они все-таки мертвые. Они не едят, не разговаривают, не дышат. Зато иногда лысеют, и мне приходится сажать новую шевелюру.
 — У меня есть локон, — сказал Эмиль. — Вы можете его приживить?
— Конечно, он у вас есть, — улыбнулся тот. — Конечно, могу. Иначе зачем я все это показываю и объясняю?
— А сколько берете?
Приемщик возвел очи горе.
— Локон один, говорите? Ну что же, я сделаю вам скидку. Скажем, тысяч пять?
Эмиль, думая о своем, машинально поморщился.
— Мне бы еще и часы починить. Напольные, с боем. Я не хочу их продавать.
— Это, конечно, обойдется дороже. Но знаете, что? — Приемщик понизил голос. — Бывает, что они сами чинятся, когда с волосами. Пересадишь — глядь, они и пошли!
Эмиль уже едва его слушал. Каждый день, проснувшись и перед сном, он вынимал из футляра драгоценный локон, гладил его и трогал губами. Этот локон было крайне трудно выделить из других, превратившихся под колесами грузовика в слипшуюся кровавую массу, но он будто нарочно выбился из-под простыни. Эмиль побежал за носилками и выдернул его с мясом. Таким и сохранил. Правда, мясо пришлось однажды хорошенько промыть, потому что завелся толстый полосатый червь. Эмиль обнаружил его, когда вернулся домой из больницы, где пролежал месяц по случаю нервного срыва. Он не запомнил похорон и страшно из-за этого убивался. Он чувствовал себя предателем. Его по брови накачали лекарствами и привезли на прощание в сопровождении медсестры.
— Я найду деньги, — хрипло выдавил он.
— Поскольку часы напольные, мы можем прислать фургон, — кивнул приемщик. — Это сущие гроши.
Через два часа их увезли. На месте, где стояла вещь, остался темный, чуть влажный квадрат. Локон Эмиль отдавал трясущимися руками. Заурядная квитанция не внушила ему доверия, и он потребовал дополнительных гарантий, но грузчики есть грузчики — даже те, что работают в таком необычном месте. Утешив его развязно и грубовато, они укатили.
Эмиль не спал всю ночь и спозаранку поехал в приемный пункт. Но его уже ждали. Приемщик сиял.
— Волшебство! — воскликнул он, едва Эмиль переступил порог. — Волоски-то сразу схватились! Прижились намертво. А через пять минут слышу — бомм!
Действительно, часы пошли. Эмиль настолько разволновался и обезумел, что обнял их. Прямо на циферблат был привит черный, как смоль, локон Каролины. Он вырастал из него аккурат поверх римских цифр XII. И от часов струился поток невидимой силы. Эмилю показалось, что они еле сдерживают желание бить снова и снова и даже слегка подрагивают от машинной мощи.
— Вы что, их заново покрасили? — вдруг дошло до него.
— Нет! — засмеялся приемщик. — Я же говорю, что чудо! Залоснились, как новенькие! Все потертости затянулись, все царапинки сгладились. Я мог бы наплести, будто да, произвел им полный ремонт — раскошеливайтесь, любезный, но это бессмысленно. Они не успели бы высохнуть.
Эмиль полез в карман за деньгами.
— Доставка бесплатно, — сказал приемщик. Он искренне радовался, поскольку сам не ожидал такого успеха.
Вчерашние грузчики привезли часы обратно. Эмиль шел за ними по пятам, умоляя не задевать за перила и осторожно вести себя в лифте. В квартире попросил обождать и застелил квадрат ковриком. Простившись с грузчиками, он сел и битый час неподвижно смотрел на свое сокровище. Потом оно ожило и наполнило комнату увесистым боем. Черная прядь ниспадала до стыка стрелок, и Эмилю все больше чудилось, что перед ним застыла сама Каролина. Начиная с без четверти трех, у нее появились усы, которые сначала залихватски торчали в стороны, а без двадцати четыре начали виснуть. В половине шестого они превратились в длинную черную черту, отдаленно напомнившую продолговатый, удивленно разинутый рот.
А наутро пробился колючий ежик волос. Он вырос не по всей окружности, а только в ее верхней части, от десяти до двух, как будто Каролина перенесла тяжелую инфекционную болезнь вроде тифа и, будучи острижена наголо, заново обрастала. Вдобавок Эмилю померещилось, что в корпусе наметилась талия. Он возложил на часы руки и медленно провел сверху вниз. Действительно, появились слабые боковые вогнутости. Не зная, как это понять, он позвонил в приемный пункт.
Приемщик ответил, выслушал и задумался.
— Вы знаете, — сказал он, наконец, — у меня есть любимчики. Не могу объяснить, почему так случается, но они колосятся активнее и реже болеют. Никакой парши. Очевидно, они реагируют на хорошее отношение.
Вечером Эмиль достал из шкафа, куда не заглядывал уже много лет, любимое платье Каролины и кое-как натянул его на часы. Затем он внимательно присмотрелся к десятке и двойке. Они немного напомнили ему глаза. Да, они были слишком широко посажены, но, тем не менее, выделялись из остальных цифр особенным блеском. А волосы заметно подросли. И в боковых областях циферблата проступили пятна, отдаленно похожие на румянец. Одетые в платье, основательно тронутое молью, часы стали больше смахивать на манекен, поставленный в ящике. Эмиль улегся на диван и до рассвета следил за движением стрелок. Он забылся только в шесть часов, когда минутная скрылась под локоном.
Через сутки ежик исчез, волосы полегли.
Через неделю Эмиль заплел толстую косу, которую украсил алым бантом. Волосы — жесткие, словно проволока — были в точности, как у Каролины. Чем жестче волос, тем злее хозяин. Каролина была свирепой сукой. Она наряжалась в черное белье и хлестала Эмиля многохвостой плеточкой. В шифоньере хранился большой пупырчатый страпон. Когда ее не стало, Эмиль попробовал проделывать все это сам, но получалось не то.
Первоначальный румянец скоро исчез, сменившись обычной бледностью Каролины — с небольшой желтизной, как слоновая кость.
Мешали стрелки. Они уродовали лицо своими усами, и Эмиль отломал их. После этого в часовой бой вкралась новая нота. В нем появилась требовательная томность. Ночами, особенно ближе к утру, когда Эмиль засыпал, к ней добавлялась скандальность. Однажды Эмиль попытался уложить часы в постель, но не справился. Они были слишком тяжелые и большие, почти до потолка. Он сумел бы их одолеть и завалить, но побоялся испортить резким движением.
Спустя две недели он вооружился лобзиком, поднялся на стремянку и спилил верхнюю часть футляра, чтобы обнажить циферблат в области темени. Маятник тоже немного смущал. Он скрывался под платьем, но все-таки существовал и намекал на деталь, постороннюю для женского существа. Но Эмиль вспомнил о страпоне и не тронул его. Недоставало рук. Эмилю пришлось надеяться, что они как-нибудь вырастут. Он всматривался в цифры. При свете дня они выглядели обычно, но в сумерках все изменялось. Десятка и двойка все явственнее превращались в немигающие глаза, а остальные бледнели, и только шестерка оставалась четкой. «V» набухало и становилось улыбкой, а единица кривила ее, делаясь складочкой.
Потом в черной гриве обозначилась седина.
Эмиль пришел в панику, распустил косу. Он позвонил приемщику, но чужой голос ответил, что пункт переехал. Там отныне действовал другой, по сбору макулатуры и ногтей. Эмиль зашел в парикмахерскую, навел справки и купил краску. Но это не помогло. Краска высыхала и через сутки осыпалась. Уголь постепенно превратился в мел. Бой сделался глуше и начал сопровождаться дребезжанием. Эмиль не знал, что делать. Однажды после бессонной ночи он решил самостоятельно залезть в механизм. Он встал и, не одеваясь, побрел за стремянкой, но еле сумел ее поднять. Не понимая, что с ним такое, Эмиль глянул в зеркало. Оттуда на него посмотрел древний и дряхлый старец. Тут он сообразил, что уже давно перешел на жидкую пищу и мучается запорами. Разинув рот, Эмиль увидел, что и зубов не осталось. Шамкая проклятья, он поволок стремянку волоком.
Кое-как поднявшись повыше, Эмиль уставился на циферблат. Тот пошел сетью трещин. Эмиль пожалел, что отломал стрелки. Он передумал чинить часы и решил попросту отмотать время назад. Вооружившись отверткой, он отомкнул циферблат, и ему открылись стрекочущие внутренности. Тут он пошатнулся и непроизвольно схватился за корпус часов. Но Эмиль уже падал навзничь, и часы повлеклись за ним. Он грохнулся на пол, они повалились сверху, и шестеренки впились в лицо. Они вдруг бешено ускорились, перемалывая щеки, нос и губы. Железо умаслилось кровью. Седые волосы мгновенно почернели вновь; по комнате разнесся прежний, заливистый и жизнеутверждающий бой, но Эмиль уже плыл далеко на волнах обострившейся памяти.



СТВОЛ

 


Общий ствол был им явлен в очереди.
Хипстер стоял за сильно немолодым дядей. Тот вынимал из корзины продукты и ставил их на ползучую ленту: молоко, полбатона, пельмени, зеленое яблоко и соус чили. Дядя выглядел стереотипным пеньком: застиранная полосатая рубашка с закатанными рукавами, сраные брючки с потертым ремнем, носки под разношенные сандалии, лысина, глаза навыкате и брыла. Хипстер был в брючках похуже — джинсах-дудочках с промежностью между колен и пузырем на заду; еще в жилетке поверх футболки и ослепительных зеленых очках, которые завел на самое темя. Переминаясь с ноги на ногу, он вертел в руках банку расцветки тропической с какой-то дрянью.
Тут обоих накрыло.
Им было видение: общий ствол.
Дядя схватился за сердце и привалился к перильцам. А хипстер выпустил банку и уронил очки на кончик хрящеватого носа.
— Ой! Ой! — всплеснули руками на кассе. — Скорее кто-нибудь, человеку плохо!
…Потом они оба молча вышли и, не сговариваясь, присели на лавочку. Наверно, нечто похожее пережил Савл, когда шел в Дамаск, или Иезекииль с его колесницей. Правда, Савл ослеп, а эти двое видели хорошо, но, тем не менее, все изменилось.
Постояв у кассы, они вдруг переместились вниз, пересекли подвальное помещение, устремились в земные недра, а дальше не стало и тех, да и вообще куда-то подевалась наблюдаемая вселенная. Не разуваясь и покинув ее пределы, они слились в толстый стебель, который тянулся куда-то еще, в совсем непостижимое место.
— Что делать-то теперь? — прохрипел дядя.
— Придется как-то иначе, — потерянно молвил хипстер. — Вот сука! Кто же мог знать?
— Это самое, — сказал дядя. — Пойдем, что ли, до дому. Раз оно так.
Околдованный хипстер кивнул и встал.
— Ну я не знаю, — крякнул дядя по дороге домой. — Мы ведь даже не родня получаемся, а что-то такое.
— На фига разделились-то? — негодующе отозвался тот.
— Поддеть бы чем-нибудь это дело, споднизу. Стебель. Чтобы разобраться.
— Сразу и сдохнем, — уверенно возразил хипстер. — Да и чем его поддеть?
Дядя жил на втором этаже хрущевки. Пахнуло плесенью, когда он отворил дверь. Его конура оказалась довольно гнусной, с какими-то сохнущими на батарее портками, россыпью военно-исторических журналов и портретом самого дяди в форме воина вооруженных сил. В сортире журчало, на потолке желтели разводы, со стены смотрел календарь с румяной бабой в крестьянском платке.
Они сели за стол и погрузились в молчание.
— Давай кефиру поедим, раз так вышло, — предложил, наконец, дядя.
Он принес кефир и огрызок колбасы. Поели нехотя, в тишине.
— Нам, видно, надо теперь по-родственному, — начал развивать дядя пока еще смутную мысль. — Нам ведь порознь не получится. Из одного говна растем.
— Почему из говна-то? — нахмурился хипстер. — Лично я видел свет и целое море счастья. И звук еще слышал тоненький, словно кто-то пищит.
— Оно конечно, — не стал спорить дядя.
Тикали часы. За окном смеркалось. В комнате и вовсе стемнело.
 Хипстера ждали неотложные дела, но он не чувствовал себя вправе уйти. Дядя сидел перед ним сумрачной глыбой. Черты его стерлись.
— Нам ведь надо как бы любиться теперь, — сказал дядя. — В смысле как каждый себя. Стебель этот… может, его как-нибудь поливать придется или не знаю.
Хипстер угрюмо чертил на клеенке пальцем замысловатые фигуры.
— Что ли давай телевизор посмотрим. — Дядя как хозяин и старший ощущал себя обязанным сочинять дела. Он включил телевизор, и они два часа смотрели разные передачи.
Началась ночь.
— Что же мы, так и будем дальше вдвоем? — подал голос хипстер.
— А куда же деваться.
— Так раньше-то жили, и ничего.
— Потому что не видели, вот и ничего. А сейчас я, например, уже не могу.
— Чего ты не можешь?
— Отдельно не могу, — твердо произнес дядя.
Хипстер скривился и подумал, что надо все-таки сваливать, но снова не сумел. Что-то держало его. Впору было припомнить, что от себя не уйдешь.
Через полчаса дядя позвал его:
— Идем мыться.
— Чего? — не сразу понял хипстер.
— Мыться пошли, говорю. Мы вроде одно и то же — поели вот, посидели, дальше помоемся.
— Что, и на толчок вместе сядем?
— Можно и на толчок. Как-нибудь пристроимся.
Садиться надобности не возникло, но помочились на пару. Потом пошли в душ. Там им пришлось стоять впритык друг к другу, потому что напор был средний. Дядя неуклюже орудовал мочалкой, путая себя с хипстером. Тот медленно зверел, но видение все еще было живо, и он не мог причинить себе вреда.
— Давай ложиться тогда, — пригласил дядя.
Диван был певучий, местами зассанный сильно; еще от него пахло дядей и древностью бытия вообще.
Какое-то время они лежали бок о бок, не издавая ни звука. Сна у хипстера не было ни в одном глазу. Дядя вздыхал и покашливал.
— Может, мы это самое, коли так получилось, — сказал он и навалился на хипстера, шаря внизу, где начинались ноги, которые, как выяснилось недавно, продолжаются в ствол.
Хипстер шарахнулся от него, вскочил, схватил будильник и что было мочи ударил дядю в лоб.
— Урод! Пидор! Я тебе покажу стебель!
Когда стало не разобрать, где будильник, а где дядина голова, хипстер выбежал на улицу и опрометью помчался прочь. Ствол исправно питал его соками. Их там хватало на двоих.



ШИПЫ И БУТОНЫ

 


Снилось ему, что владеет он трубкой с отравленными шипами и вроде бы продает ее, останавливая прохожих и расписывая достоинства оной. Заступил он дорогу и мамаше с коляской, где сидел полугодовалый младенец; мамаша сморозила что-то язвительное, и он в театральном негодовании дунул так, что шипы разлетелись тучей. Иные попадали, один вонзился малышу в щеку. Он — не малыш — нелепо заплясал, вскидывая ноги, чтобы отвлечь внимание от шипа; украдкой выдернул его, потрясенный младенец завыл, он же заторопился прочь и убежал далеко, плюнув на заработок. Через четыре квартала повернул назад, услышал дикий вой, уже не младенческий — родительский. Краем глаза увидел, как малыша несут в амбулаторию; ножка болталась.
Проснулся в холодном поту. Жена сочно храпела. Посидел на краю постели, перекурил; встал и задал корм животине, рассеянно промыл глаза и опрокинул стопку. Для кого-то день, может быть, и пропал, если выпил с утра, а для него — состоялся.
«Это ведь страшное злодеяние, — подумал он. — Мало ли, что во сне, спал-то я сам. Это вылезло из меня! Сон — такая же действительность, как бодрствование. Подсудно ли такое преступление? Чисто теоретически?»
Бригадир почесал в затылке. И тут же ударил себя по лбу: школьники! Вот и ответ. Дети. Он думал о них накануне. Ответ, конечно, половинчатый, он совершенно не объясняет, с чего это вдруг разверзлись адские бездны, откуда высунулось внутреннее чудовище бригадира. Чем ему досадили школьники? Вроде ничем. Обычная экскурсия, профориентация, знакомство с производством, выбор путевки в жизнь, соприкосновение с обыденным и скучным, но почетным трудом.
Животина пришла и принялась чесаться-ластиться.
— Отвянь, Бородуля, — рассеянно произнес бригадир и поскреб у нее за ухом желтым от никотина пальцем. Жена зачмокала всем подряд и повернулась на другой бок.
Сон побледнел, стал плоским и начал отъезжать в тот молочный туман, где скрывается архив сновидений. Бригадир оделся и вышел из дома.
Старенькая «Лада» с грехом пополам довезла его до консервного завода. Бригадир заглянул сначала в администрацию.
— По соточке? — предложил зам.
— Давай, — не стал упрямиться тот, уже напрочь забыв про сон. Садиться не стал.
— К тебе сегодня детишки пожалуют, — сказал зам. — Поаккуратнее с ними.
— Помню. Чего вдруг церемонии?
— Так они дефективные. Из спец-интерната.
— Слабоумные, что ли?
— Разные. Не семи пядей, конечно. Придется выбирать выражения.
— А зачем их на завод? Что они тут забыли?
— Надо же чем-то занять, — пожал плечами зам.
 — Мне никто не сказал, — засопел бригадир. — Я же не гувернантка-француженка.
— Теперь сказали. Возьми, зажуй.
Тот отмахнулся и вышел. У себя в кабинете надел чистый белый халат и белую пилотку. Немного подумав, распустил галстук и расстегнул ворот. За окном заурчал двигатель, и бригадир, выглянув, увидел экскурсионный автобус. Начали выходить школьники. Детвора как детвора, подумал бригадир. С виду и не скажешь, что того-с. Тем неприятнее и страшнее. Что-то съехало в бошках на миллиметр, и вот уже не совсем люди. Наука еще не умеет распознавать такие мелкие нарушения, но скоро насобачится, и ничего подобного уже не родится. Бригадир подумал, что смотрит на проросшие клубни, уже не пригодные в пищу. Вот если бы раньше сварить, то был бы толк. «Однако их выдрессировали», — с удовольствием оценил он, глядя на ровный строй. Он, как и многие, побаивался таких, неотличимых от нормальных. С одной стороны, ничего особенного не сделают — ну, скажут гадость, плюнут или бросят говном. Могут и голову проломить, но здесь им этого не позволят. А с другой — боязно прикоснуться, как к заразным. И как им объяснять? Они же умственно отсталые и не знают нужных слов.
— Не все, — успокоил бригадира тутор. — Есть просто отморозки.
Это было ясно по его виду. Тутор был так могуч, что на нем лопался спортивный костюм. «А сам-то ты из которых?» — подумал бригадир, глядя на его низкий лоб и лошадиную челюсть.
Тутор показал ему шокер.
— Не извольте беспокоиться.
— Тогда ведите их в приемник, — сказал бригадир. — Это правый ангар. Узнаете по запаху. Я сейчас приду.
Когда он явился, воспитанники уже вовсю глазели на скот. Там было на что посмотреть. Диковинные существа стояли в загоне так плотно, что могли лишь похрюкивать. Они были самой разной окраски, для которой не всегда имелось название. Условно чалые, гнедые, вороные и просто розовые, как поросята; в больших лепехах-пятнах и мелкую крапину, с наростами всех форм и консистенции; с прозрачной лапшой под рылами, как у Бородули; с неодинаковым числом глаз, ушей, голов и конечностей. Иные представляли собой просто гладкие округлые образования на коротких ножках, вообще без чего-либо прочего помимо входного и выходного отверстий. Другие, таких было мало, стояли на двух ногах, напоминая сужающиеся кверху бочонки. Все это общество издавало самые разные, но сугубо невразумительные звуки.
— Вот, ребята, это будущая колбаска и ветчинка, — доброжелательно сообщил бригадир, умышленно употребив уменьшительные суффиксы, потому что не знал, как обращаться с подобной публикой. — Любите ветчинку?
Воспитанники не ответили.
— Откуда у них ветчинка, — подал голос тутор. — Колбаска иногда бывает.
— Ну, пусть так. Короче говоря, вот это скот. Сюда его привозят из питомника. А в питомнике выращивают из негодных эмбрионов. Знаете, что это такое?
— Это когда аборт, — осмелел один.
— Молодец. Правильно. Но, само собой, из них такое не вырастет, нужна добавка. Специалисты добавляют особые вещества под названием «гены». Они знают, что такое гены? — спросил он у тутора.
— Кто ответит? — громко осведомился тот. — Одно взыскание долой.
— Это такая херня в крови, — послышался голос.
— Наряд на кухню, — отозвался тутор.
— Гены — это такие штуки, из которых все развивается, — поспешил объяснить бригадир. — Если с ними непорядок, то ничего хорошего не получится. Поэтому когда беременность, сначала смотрят врачи. Если что-то не так, то делают аборт, это вы верно сказали.
— Вон ему чуть не сделали. — Долговязый пацан кивнул на какого-то мальца с перекошенным лицом и небольшим горбом. — Надо было сделать.
— Ты, сука! — Малец плюнул в него.
Тутор вынул шокер.
— Еще раз услышу — и оба обоссытесь прямо здесь.
— Вы вполне нормальные, — сказал бригадир. — Из вас еще выйдет толк. Аборт бывает только если уже ничего не попишешь. Ну и вот: доктора вводят в то, что не вышло у мамы с папой, другие гены. И получается очень полезная, экологически чистая еда. Это значит, что ее можно всем и в ней нет ничего вредного, в отличие от зарубежной, например, которой мы раньше питались. Вот ваши родители ели заграничное. Очень может быть, что именно поэтому вы не совсем здоровы.
— Наши только пили, не закусывали! — зареготал кто-то настолько маленький, что бригадир не сразу его разглядел.
— Еще хуже, — кивнул он. — Надо закусывать. Вот, кстати, закуска из этих свинок или кто они там — тоже отличная. Ну, идемте посмотрим, как их забивают!
Посмотрели. Выяснилось, что это происходит быстро, с применением тока.
— Вот такого. — Тутор многозначительно помахал шокером.
— Это не больно, и они все равно ничего не соображают. Дальше у нас будут моечный и дезинфекционный цеха. Туда нам нельзя, там ходят в белых халатах и масках. Чтобы грязь не попала. Мы пойдем прямо на конвейер, где делают фарш.
Экскурсанты послушно потянулись за ним. Бригадир привел их в сверкающий чистотой зал, где стояли огромные стальные чаны. Конвейер брал начало в пропущенном дезинфекционном цехе, который был совмещен с разделочным. Того, что поступало в чаны, видно не было, зато из большущих кранов стремительно выползала розовая паста.
— Вот это уже почти колбаса, — удовлетворенно кивнул бригадир. — Можно кушать сырой. Но ее еще надо упаковать, добавить всякие вкусные вещества и другие, чтобы не портилась. Она может храниться веками. Вот, представьте, война. Мы будем жить под землей, может быть, тысячу лет. А колбаса свежая.
Тут один шкет протянул руку, зачерпнул фарша и набил им рот. Никто и оглянуться не успел.
— Я сейчас, — процедил тутор.
Схватив недоумка за руку, он поволок его прочь. Их проводили взглядами.
Бригадир посмотрел по сторонам.
— Быстро, — шепнул он. — Пока его нет. Давайте, живее!
Повторять не пришлось. К ползущей ленте метнулись десятки рук. Все произошло очень быстро. Тутор вернулся через две минуты, и все уже стояли смирно, даже не жуя. На губах и одежде не осталось ни крошки.
— Собственно, все, — сказал бригадир. — Но можно, конечно, посмотреть, как расфасовывают в банки.
— Вести себя не умеют, — возразил тутор. — Обойдутся. Ну-ка, хором поблагодарим нашего гида!
Раздался нестройный рев, в котором промелькнули блатные нотки.
Какой-то пацан вдруг шагнул к бригадиру.
— Возьмите меня к себе жить, — выпалил он и уставился немигающими глазами.
Тутор бросился к нему, сыпля проклятия. Дернул за руку.
— Извините. Это вечная история. Куда ни приведешь, кто-нибудь обязательно попросит. Я предупреждаю, наказываю, но как об стенку горох.
— Ничего, — отмахнулся бригадир и сел перед пацаном на корточки. — Извини, не могу. У меня уже есть. Забрал из питомника, Бородулей зовут. Все-таки своя кровинка. Мы заплатили, как выскоблились, и нам ее пометили чернилами, а потом отдали.