Александр Житенев

«NE DAIGNE!»: рецензия на книгу А. Голубковой «Адище города» (М., 2010)


Среди других девизов русской поэзии формула «не снисхожу» – одна из самых благородных. Нетерпимость всегда сопутствует острому переживанию своего «я», переживанию разделенности и структурности бытия. Презрение внятно пролагает ценностные границы, выступает ясной мерой явлений, придает особый вес высказыванию.

Новая книга А. Голубковой – книга презрения, и этим великолепна. В ее основе – пафос раздражения – бытом, людьми, условиями существования. И это не заурядное предъявление счета к жизни – это эстетически состоявшаяся эмоция, за которой стоит мировидение, драматически заряженное расхождением явленного и должного.

Стремление изъять из памяти, стереть из бытия искаженное, лишенное права на существование – один из самых важных мотивов книги: «я нажимаю delete / с хорошо темперированной / решительностью». Другой важнейший мотив – сопротивление миру «суррогатов» и «отражений»: «как давно не случалось просто быть, / быть просто человеком».

Энергия раздражения, готовность «зевнуть и с презрением отвернуться» связана с неприятием подмен, с тотальной властью повторения («наступило утро, так похожее на вчерашнее»), в котором жизнь предстает «как сцена из сериала». Торжество фэйка, фальши усматривается поэтом и в строе межличностных отношений, и в законах социального бытия.

В первом случае оно мотивировано отчаянием, безысходным противостоянием двух самолюбий, воспринятым в клейстовских декорациях, но с инверсией знакомых ролей: «Стань моим Фогелем. Мы поедем на Ваннское озеро»; «лживое сердце» нельзя простить – его можно только «съесть без соли и лука».

Во втором – сопряжено с неостановимой экспансией подмен, сводящих бытие к товарно-денежной эквивалентности всего и вся, вызывающей ярость и сарказм: «Трогательный мальчик в очечках, / образ идеального менеджера / <…>/ Хочется подойти и / укусить его за ухо, / чтобы проверить / качество пластмассы».

Дистанция по отношению к миру отчетливее всего явлена в мотиве прикосновения. Мир – это радикально иное, связь с ним – это или отшатывание («в слове не-жность заложено отрицание <…> noli me tangere»), или пощечина («бывают лица, будто созданные для пощечин»). Прикосновение – область немыслимого, чудесного: «когда ты рядом, / просто невозможно / до тебя не дотронуться».

В мире, лишенном чудесного, его замещает искусство. Оттого-то «единственная реальная страсть / есть влечение скрюченных пальцев / к слегка вогнутым пластиковым клавишам» рояля, к «отрисовыванию» «на гладкой белой бумаге» «черепков» и «косточек» распавшейся жизни: «археология – моя любимая наука / нет ничего прекраснее».

«Пыль всех дорог» принадлежит поэту, но «мир болит» в нем, «как заноза» – это противоречие придает глубину и подлинность конфликту, который то вызывает оторопь («не уверена, что вообще хочу жить / впрочем we can have the beautiful death at any time»), то провоцирует на наступление («мое сердце динамо-машина / бьет током / током бьет»).

Увы, «жить как молодые боги / никогда не говорить слово “завтра”» не удается; да и слово, призванное искупать несовершенство бытия, тоже оказывается им отмечено – и не только «невъебенная хуйня» литературного клише, но и то, что только-только создается – ибо замещает то, что «действительно было / или казалось, что было».

Книга «Адище города» – книга о «конце всех упований», о тщетности и обманности любых надежд: «все разрушено до нас / остается бродить по обломкам». Не случайно даже на удивление умиротворенный «Итальянский цикл» оказывается пересыпан укорами в адрес «этой блядской жизни», выстроен вокруг образа «человека, шагающего в бездну».

Поэзия А. Голубковой – это поэзия, не только точечно связанная с экспрессионизмом, но и впитавшая опыт конкретного, минималистического высказывания. Ее главные композиционные принципы – это краткость, в которой мерой выступает рельефный образ, и «репетитивная техника», при которой варьирование фразы сопровождается резкими смысловыми сломами.

Там, где эти принципы реализуются последовательно, возникает сильный эффект, сгущающий энергию отчуждения в емкую художественную формулу: «I can't get no satisfaction / меня не удовлетворяет / московская погода / меня не удовлетворяет / российская конституция / <…> / да и ты милый / меня не удовлетворяешь / ты плохо работаешь бедрами».

Увы, этой сгущенности и уплотненности слова удается достичь не всегда. Образ, переставая быть мерой высказывания, приводит к не по-лирически детальной описательности, повтор перерастает в повествование, в «докручивание» сюжета. Жесткость превращается в прямолинейность, острота переживания – в декларативность.

Более всего это заметно там, где есть попытка широких обобщений, выхода к опыту «поколения сидящих по своим углам». Т.е. там, где презрение перестает быть личностно мотивированным переживанием. Впрочем, сетования на «уютный теплый целлулоидный глянцевый правильный красивый высоконравственный непередаваемо гнусный мир» оказываются, скорее, исключением в поэтике, ориентированной на саркастическую, обезоруживающую формулу – эстетически внятную и лирически убедительную.