Александр Шерстюк

Из давнего. Стихотворения

Аист


Поэма средневековья


 


Боль моя, боль, терплю, хороню.


Кружится птица аист.


Вяз под гнездом засох на корню.


Молча терплю. И срываюсь.


 


Крикну – и тут же больней огорчусь.


Звук застревает жутко.


Нет, не расколота туча чувств,


вспыхнула – молния куртки.


 


Вязнет мой крик на подходе ко рту,


гаснет на подступах к яви.


Что-то мешает ему за версту,


будто заслонку ставит.


 


О, сколько знаем того, что могло б


яростнеть менее часто!


Но ведь тогда нас из баньки в сугроб


вряд ли несло б качаться.


 


Пыл красноярый и снежная пыль,


духу поддать, остудиться –


вот и былина наша, и быль,


это в крови.


Наша кровь не водица.


 


Это как тайная сладость живёт


в наших костях желтоватых,


душу томит, ищет выхода, жжёт –


ядом, отравой, отрадой.


 


Редкая щедрость – голов не считать,


дров наломать из оглобель.


Позже, как Грозный, со свечкой стоять,


в небо глядеть исподлобья.


 


Нет, ни щепоткою кроткой перстов,


ни воздаяньем сторицей,


памятной массой надгробных крестов –


сделано – не откреститься.


 


Это наследство у нас не изъять


самым всевластным мандатом.


Русская участь – не буквица «ять»,


плавить её чревато.


 


Буквицу плавить – и то стерегись,


жгучи свинцовые крошки.


Опустошённость отстрелянных гильз


глаз пустотой стать может.


 


Больше ожжёшь – злей пробудится зверь,


когти свирепо напомнят:


мы, в большинстве, лишь вчера из пещер


вышли, не выстроив дома.


 


Вот положеньице! В толще веков,


меж первобытьем и чаемой новью,


быть посредине – большевиком


вечного средневековья.


 


Ветер истории бьёт в паруса,


в наши, мы верим отваге.


А парусов наших высь и краса –


кровью набухшие флаги.


 


Страсть без пристрастья – без пламени дым.


Гнём свою линию чётко.


На перегибах этих стоим.


Гибельно. Безотчётно.


 


Сын, добрый молодец, против отца.


Брат супротив своих братьев.


И ведь не красного ради словца –


нет, всегда высшего ради.


 


Русский один – анекдотный дурак,


два – означает драку.


Вот ведь в присловьях закручено как,


нам придавая смаку.


 


С этим расстаться – кишка тонка.


Нам чем лютей, тем блаженней.


Свергнуть мы и не пытались пока


междоусобиц княженье.


 


Издревле дань мы ему отдаём


не куньим блестящим мехом –


шкурой своей и потом вороньём,


злобным кикиморьим смехом.


 


Странная братская эта вражда!


С ней мы одной едины.


В каждом из нас Золотая Орда –


нет золотой середины.


 


Крайностей удаль с нами всегда.


Это какое-то иго!


Лихо нам что? Горе нам не беда,


лишь бы рубиться лихо.


 


Так, что налево один всего


взмах – переулочек в массах.


Если ж направо направим его –


целая улица сразу.


 


Эти проспекты в ударе творя,


так мы уже размахнулись,


что, поглядишь, ни кола ни двора –


буйный бурьян вдоль улиц.


 


Тройкой летим, на гнедых, вороных –


посторонись! – обгоняем.


То, что почти не осталось их,


только потом замечаем.


 


Многое мы замечаем – потом!


Задним умом – в два ока.


Будто нарочно прощения ждём –


хоть бы за давностью срока.


Только ошибки не все пустяк.


Есть – бинт вначале чистый,


позже – телец кровяных сквозняк


через века сочится.


 


В каждой из пор он пронзительно есть.


Но... да не в том ли счастье,


что не иссяк до конца ещё весь


он в нашей дикой страсти.


 


Так пропитаться не многим дано –


горько, солёно, больно.


Мы протрухлявели б, видно, давно,


если б без боли и соли.


 


Мы ведь не просто живём да жуём.


В том вся загвоздка наша,


что если даже жуём живьём,


то – чтобы жизнь была краше.


 


Общая жизнь. Там, где всем хорошо.


Наша мечта такая!


Мы и себя сотрём в порошок,


коль станем жить не веками,


 


а лишь сегодняшним гладким днём.


Глаже нам быть – на орбите!


Родина, родина... С нею вдвоём


нам ли застрять в обиде?


 


Не разойтись, даже если зайтись,


ожесточась на жестокость.


Нет, даже столбикам на пути


свойственна некая стойкость.


 


Тем, что топорщатся что ни верста,


будто для неба сваи.


Мы мимо них пролетаем, свистя,


их и друг друга сбиваем.


 


Короток век наш. Но Родины век


всё же и нашим мерим,


так же как далей её разбег –


холмиков тихим метром.


 


Ляжем и мы. Но одно б успеть –


слиться с таким унисоном,


многоголосье такое бы спеть,


что не споёт никто нам.


 


В хоре таком стоять на своём


можно с тем большей пользой,


что мы и так стоим на одном


шарике – камешке скользком...


 


Пусть же летит к моему очагу


вновь на круги свои аист.


Я его криком больным не спугну.


Крика я сам пугаюсь.


 


1977


 


 


Лето (из поэмы этюдов «Времена года»)


 

Пока сады любили и качали

пузатых деток на густых руках,

играли рыбы, зрели помидоры,

как жареные луны на зубах,


вникали лошади ноздрями и нутрами


в курчавость дыма и в крылатый лай;


пока


кошачьи язычки хлестали


могучую тягучесть молока,


кастет цеховый, грохот китобойный


лупил полулюдей, полубогов,


давились рельсы каторжным составом,


в проглот летели уханье и свист;


 


пока


елозилась русалка с чародеем,


дубящим был для чешуи износ,


в пыли галдели непонятные цыгане,


лечила цыпки жаркая моча,


травились смогом горы монументов,


мельчая, сыпался неистовый гранит;


 


пока


потели масляными пятнами


консервы в цирках оловянных стен,


плыл и дрожал за собственное место


в чужой тарелке бедный холодец,


просили лапками убитые лягушки


обвала неподвижным облакам, –


 


всё это разукрашенное время,


всё это карнавальнейшее время 


висел я над землёю в центре света,


висел я невесомо, поднебесно,


замедленно, тихонько, постепенно


всходил загар зарёй на мои веки,


 


топор пожарный, красный, обагрённый


был занесён над лозунгом «НЕ СМЕТЬ!».


 


1965


 


***


Возлюбил я Христа, да Иуда расцвёл.


Кто тот первый – кто первый взял лейку


и, приметив ничтожный вначале росток,


кто жестяность осоки взлелеял?


 


Узнаю тебя, травка вольтеровых губ!


Вроде б нет в кислоте твоей гнева,


но протравливаешь и дырявишь вглубь,


как смешок – орлеанскую деву.


 


Нет проклятья грызущей способности той –


между лбом и затылком скрытой.


Чем всеяднее внешне кислый настой,


тем он внутренне ядовитей.


 


Это всё же болотный смердящий харч!


Имя им легион – кто ретиво


сочно чавкает и чей харк


возрастает акселеративно.


 


Ты пробудишься ль, явь равнодобрых уст?


Что мне сделать, какое чудо,


чтоб навек опротивел победный хруст,


сила б скинула путы блуда?


 


Чтобы дух невесомость познал до того,


как получит жильё на небе.


Чтоб не зол, не лукав был глагол его


и назойлив чтоб тоже не был.


 


И Христа возлюбить не за то, что, как кровь,


запеклись Его охры повсюду,


а что, видя баранью осанку голгоф,


смог Он ноги помыть Иуде.


 

1975

К списку номеров журнала «» | К содержанию номера