Переводы. Теодор Крамер. Марш по Волыни.

В  УЧЕБКЕ

 

Вокруг учебки в зарослях зелёнки

в прохладном лоске молодой весны

мы каждый день по самые печёнки

оттачивали навыки войны.

Мы слушали, как брякают приклады,

хрустит запал, качается затвор,

отряд по дёрну полз, как все отряды,

все заросли коленками протёр.

 

Лишь вечерами, по кустам шагая

и петь не в лад порой принуждены,

мы видели, что роща не нагая

под сводами небесной глубины.

Кора мерцала и бежали соки,

медлительно струясь по стебелькам,

и глины колея на солнцепёке,

казалось, отзывалась башмакам.

 

В казарме было вдвое тяжелее

ложиться, скудный ужин одолев.

Нахлынувшая кровь бежала в шее,

шумела, в голове отяжелев.

Ворочались, проснувшись, то и дело,

ловили, встрепенувшись каждый звук,

и, неприметно покрывая тело,

суглинок осыпался с наших рук.

 

ВЫХОДНОЙ

 

Тот день, когда был выходной положен

в учебке нам, то был тоскливый день;

брели в сортир, обильно унавожен,

встав до подъёма несмотря на лень.

Мели настил дощатый не в охотку

и заправляли койки-топчаны,

проворно сухари бросали в глотку,

на улицу толпой увлечены.

 

Командовал ефрейтор на лужайке,

а мы и рады – лыбим до ушей;

в кустах не надо ползать в потной майке

и на бегу давить приставших вшей.

Боялись только, что погонят в лужи

на пузе ползать в топких полосах,

где клейкий шлам напитывал снаружи

одежду, вис на жёстких волосах.

 

А в полдень мы похлёбку крупяную

выстаивали, собирая шквар;

мученья эти – чтоб наваксить сбрую,

чтоб гнулась и блистала, как пожар.

Вылизывали чёботы до глянца;

но запросто упасть мог волосок,

и до поверки обладатель ранца

никак всё успокоиться не мог.

 

***

Мы залегли молчком на стылых плитах,

в углу оконца намело песка,

спирало дух от запахов разлитых,

и по прикладу ёрзала рука.

Капрал облокотился возле трубки

и слушал, прерывая свой доклад,

а дождик сеял, вроде мелкой крупки,

в его просветах всё тускнел закат.

 

Казались нереальными лопаты,

натыканные в ряд в песчаный скат,

отметки, где должны стоять солдаты,

торчали лентой, вроде баррикад.

Признаться, побывать в подобном бое,

мы думали, нам вряд ли предстоит;

чесались, озабочены собою

и тем, что не лишай ли там свербит.

 

И даже офицеры по-другому

себя вели, учебке не чета,

ходили, приседая по-простому

у каждого солдата и поста.

И, с каждой тачкою песка храбрея,

песок таская на своём горбе,

украдкой становились мы бодрее,

вновь обретя уверенность в себе.

 

МАРШ  ПО  ВОЛЫНИ

 

Ночью мы очухались в ознобе,

подремав в палатках вполглазка;

ветер нас будил, в студеной злобе

набегая из березняка.

За ночь коркой инея покрыло

все колючки вялого репья;

выстроилась по четыре рыла,

дребезжа, дивизия моя,

 

к подвигам снаряжена. Колонне

был назначен долгий переход;

париться нам в этом перегоне,

ветерок ловить, когда восход.

От песка забудется прохлада,

взбученного сотнями колёс;

пальцы отнимая от приклада,

чистить будем уши, рот и нос.

 

Шли, как поднимались на ступени,

через раскалённые хлеба;

только сосен жиденькие тени

чиркали порой по краю лба.

Мимо лужиц, пашни стерегущих,

гнало нашу пыльную гурьбу,

мокнущих от зноя, но бредущих

в долгий день, как в сточную трубу.

 

***

Стояли мы в резерве возле сосен

на пыльной невозделанной земле;

покой полей безмолвных был несносен,

мело песчинки в сохлом ковыле.

Мы знали, всё готово для пехоты,

в полях нас ждали блиндажи и рвы,

изогнутая проволока, доты,

но всё ж коленки слабнули, увы.

 

Лежали, сомневаясь и гадая,

на край траншеи положив стволы,

и в пальцы попадала молодая

ботва весенней молодой свеклы.

В низинах нам сказали без приказа

не разжигать ни спичек, ни огней,

но раз уж так – желудок пуст, зараза –

мы не гнушались листьев и корней.

 

Казалось, солнце к небу прикипело,

скользя неспешно в сочной синеве,

но лишь зашло, как сжались до предела

поля вокруг, затеряны в траве.

И где-то глухо бухало снарядом

трещало пулемётом, в этот час

мы слышали, что фронт был где-то рядом:

то там, то справа, то левей от нас.

 

ПЕРВЫЕ  ТРАНШЕИ

 

Позиция, где встали мы до света,

узка и недокопана была,

и проволока, дугами воздета,

дивила нас. Зигзагами вела

траншея вдаль, как торная дорога;

стих ветер, и созвездий блеск померк.

Ефрейтор только привставал немного,

когда трещали выстрелы поверх.

 

Так и торчали, прижимаясь к стенке,

еще к земле привычки не имев,

и в ниши, к животу прижав коленки,

протискивались, словно в тесный хлев,

где было не под силу распрямиться.

Капрал нам демонстрировал приём,

как ранцем сверху от дождя укрыться

и втиснуть тело правильно в проём.

 

Чем дольше мы отлеживали спины,

тем больше познавали пользу ниш,

нисколько не боясь обвала глины

и чавканья пластов, когда ты спишь.

Разглядывали, как синеют жилы,

слоится сланец, мергель, известняк,

и лезли нам в лицо корней надпилы,

марая глиной лбы и рты бедняг.

 

ПЕРВОЕ  РАНЕНИЕ

 

С утра мы залегли в окоп-ложбинку

на третьей точке, многие – впервой.

Обвыкнуть надо к здешнему суглинку,

к соломе – вместо койки полевой.

Полоской узкой бездна голубая

небес, казалось, здесь висела век,

пока, ружейным треском прошибая

рассвет, сюда не вторгся человек.

 

Вдруг по соседству поднялась тревога:

из воздуха свалилась, тяжела,

зазубрена, как мелкая острога,

в кого-то самолётная стрела.

И нас, еще не видевших ранений,

так поразил воткнувшийся предмет

в локте, который, как без сочленений

висел вдоль тела, в рукаве продет.

 

Дивились мы, как шустрыми руками

был содран ранец с раненой руки

и вмиг до дна обшарен знатоками.

Консервы, хлеб и даже башмаки

забрали, с ног его смотав портянки,

пожали руку: мол, крепился чтоб.

Четыре патронташа, две жестянки

Оставили ему. Он сполз в окоп.