Ефим Гаммер

Сибирская перезагрузка. Стихотворения

СИБИРСКАЯ ПЕРЕЗАГРУЗКА

 

Стихи, стихи по всей России.

Из дали в даль. Из края в край.

Стихи, стихи. И часовые.

И затяжной собачий лай.

Тропинки вымокли лесные,

водою залиты следы.

Стихи, стихи по всей России.

И грусть. И ропот. И суды.

 

Приметы времени такие  –

не разобидеть бы кого.

А что до помыслов, лихие

теперь не значат ничего.

Емелька из легенд отозван.

Прогнали Стеньку сквозь экран.

И боль-тоска, но поздно, поздно

рвёт на груди меха баян.

 

Уходят малые-большие,

уходят люди невзначай,

и незаметно, как и жили,

как ели хлеб и пили чай.

Им ничего уже не страшно.

Так пусть они доскажут речь.

А где? Как будто это важно…

Важнее камень скинуть с плеч.

 

Забытье – жданная услада.

Но вот проснулся, и опять

на выбор – ад иль то, что рядом,

с названьем – рай. Куда шагать?

Податься в рай? Пустое дело.

Баклуши бить? Гулять в саду?

А закобененное тело

работы просит хоть в аду.

Вдруг сверх зарплаты рубль положат?

Путевкой в рай вдруг наградят?

Что размышлять? Все в длани Божьей.

И спорить что? Привычней ад.

 

В аду жарынь! В аду погода,

что вгонит в гроб и мертвеца.

И возмущение народа

командой райского дворца.

Носи дровишки, потчуй брата

разноголосым кострецом.

Склоняй, в зубах кипящим матом:

«Дворец! Дворца! Дворцу! Дворцом!»

 

И донесли. И по начальству

пришлось наладить обходной,

чтоб разъяснили в одночасье:

«Ты что? Придурок аль больной?»

И закатали на проверку.

«Дышите в трубку! Так и так!»

И, вынув душу, сняли мерку,

чтоб вдуть ее в земной барак.

«Эй ты! Ходи на изготовку.

Сейчас запустим в мать твою!»

И запустили… Вот как ловко

жить приспособились в раю.

 

Темна утроба. Мир весь тесен.

Но сколь приветливо тепло

доступных слов, знакомых песен.

О, Боже мой! Как повезло!

Опять я дома. Пуповиной

привязана душа к нему.

И льётся пухом тополиным

земное таинство сквозь тьму.

И непонятное понятно.

И ясен путь на много лет.

Какой за тьмою мир нарядный!

И как прекрасен этот свет!

 

Вновь жизнь – в каком уже начале –

не счесть, как и былых затей,

стонала, плакала, кричала,

взывала к совести людей.

Но нет, но нет стези заветной,

всесветной, ясной и прямой.

Умом я тронусь. Незаметно

я стану кем-то, но не мной.

Чиновником, партийным боссом,

чужою властною судьбой.

А я хочу бежать – пусть босым! –

но лишь за истинным собой.

Где поводырь? Дожди косые.

Земная хлябь, неверный свет.

Стихи, стихи по всей России,

и нет Мессии, нет и нет.

 

На перекрестке чувств и мнений

не люди – тени. Что за блажь?

«Ау!» Шарахаются тени,

врастают в призрачный мираж.

А расстоянье – расставанье

с самим собой. В себе самом.

Неизлечимое врастанье

в мираж – недавний окоём.

 

«Приди-явись, посланец Божий!

С тобой и сердце, и душа.

Не повернуть. Уже отторжен.

Не прикипает жизни ржа.

Всмотрись: я новым светом мечен –

манящих, неземных свобод.

И пусть я – пусть! – не безупречен,

но голос мой в тебе живёт».

 

Оглохло небо? Или внемлет?

Нет солнца. Тучи. Дождь пошел.

И шепчет мне: «Сначала – в землю,

потом, изволь, пари душой».

Так что же, в землю? Были – жили

в разливе бед и непогод.

Уходят малые-большие,

уходят люди в свой черёд.

Уходят люди настороже.

Уходят люди невзначай.

Кто как шагнет, и бездорожьем –

за тот, земной, за самый край.

 

Тропинки вымокли лесные.

Водою залиты следы.

Стихи, стихи по всей России.

И грусть. И ропот. И суды.

Кануны канули в каноны.

Что изменилось? Эшафот

способен развенчать корону –

не венценосный небосвод.

Лгуны-каноны веют смертью –

тлетворным запахом основ.

Но время сверьте с круговертью

кровавой сверки топоров.

Час Х. Гудрон. Следы босые.

Росою ртутной льётся гной.

И та роса глаза не выест

лишь тем, кто прежде был слепой.

 

А я? Я – дух. Я неподсуден

ни для темниц, ни для костров.

Но почему снижаюсь к людям

и слышу их призывный зов?

Пусть я всего лишь слепок неба,

но в каждом облаке дом мой.

И падать мне в ладони слепо,

поить людей водой живой.

 

Когда меня вбивали в землю

и – глубже, глубже каблуком,

я превращался незаметно

в зерно, и в хлебе жил тайком.

Когда меня в сто рук сгибали,

чтоб тело надвое рассечь,

я знал, что превращусь в скрижали,

но прежде в меч, и только в меч.

Когда вздымали в небо-светло,

в кумиры с песней волокли,

я понимал: теперь не вредно

уйти, частицей стать земли.

Я был землей, мечом и хлебом.

Я сознавал: такой удел.

И пусть мне тайный смысл не ведом,

Но я ведь жил! Видать, умел... 

 

 

ИЗ ГЛУБИНЫ СИБИРСКИХ РУД

 

1

Ночные выползки лучей

в небесное стремятся сито.

Среди ночей живу – ничей,

людьми и Богом позабытый.

Мне хорошо наедине

с тайгой, ручьем, осокой –

в краю распластанных теней

и лиственниц высоких.

Не мучит скорбная тоска

по гибнущим мгновеньям.

и метрономом у виска

не тренькают сомненья.

 

2

Замкнуто пространство

кругом временным.

Делим круг на части

росчерком сквозным.

В росчерк жизнь вложили –

буковки вразлет.

Ждем: графолог-вечность

почерк разберет.

разберет-оценит,

скажет тет-на-тет.

…Долго ожиданье –

до скончанья лет.

 

3

Нам разум дан, до сути чтоб

дошли мы, если сможем.

Но опускаясь даже в гроб,

на смертном даже ложе,

никто не скажет, что познал

он суть до абсолюта.

Он скажет: «Жизнь – большой вокзал,

где суть «туда – отсюда».

Мы умираем каждый день

и каждый день родимся.

И строя лабиринт идей,

мы сути сами снимся.

Она, суть, ждет: когда придем

за ней. Взывает: «Люди!

Я жду. Для вас открыт мой дом.

…Но как дойти до сути?

 

4

За неприметным поворотом

проторенно-привычных дел

я различил кончину года,

но удивиться не посмел.

Преображение природы,

такое броское на вид,

готовит новые заботы,

а с ними скоропись обид.

Я не устроен в этом мире.

А этот мир устроен так,

что в нем, как в жактовой квартире

не жить без сплетен, склок и драк.

Что надо мне? Прошу покоя.

Но мой покой давным давно

порушен твердою рукою,

что прорубила нам окно –

не то, что в сытую Европу,

не то, что в таинства души –

окно в бездонную утробу,

где вечно живы миражи.

Они настырно ищут волю,

хотя не лезут на рожон,

рисуют нам иную долю

за пограничным рубежом.

Что мы теряем, уезжая?

Бутылку зелена-вина?

Мечту о крупном урожае

американского зерна?

Победу в соцсоревнованье?

Урочный вызов в изберком?

Помпезные телесвиданья

с забронзовелым старичком?

Что это? Много? Может, много.

Но как все с толком объяснить?

Чиркнув пером, лишили Бога,

и приказали дальше жить.

Куда другим потерям рядом

с одною этой? Где ответ?

Но что тут думать об утратах?

Пусть думает о них иммунитет.

 

5

Отверните глаза от печали,

взвейтесь в небо, оставьте жнивье.

Мы сегодня свое откричали,

завтра вы откричите свое.

Распахните широкие крылья.

Выходите в полет, трубя.

Мы сегодня себя открыли.

Завтра вам открывать себя.

Высь тревожно и зримо манит

в неизведанный путь веков.

Пусть вам будет небесной манной

голубая крупа облаков.

 

6

Раздроблена ночь на звезды.

День затасован за день.

Было рано, ныне поздно,

что впереди, то сзади.

По кручам пахучие травы

цветут, осязая темень.

А мы до безумия правы –

мы с этими, а не с теми.

Струимся по взгорью цепко.

Залиты потом и грязью.

В живую закованы цепь мы –

ночные скалолазы.

 

7

Не будем, не будем, не будем

стонать, как луна на ветру.

Мы будем рассказывать людям

о том, чего ждать по утру.

Мы будем такими, как были.

Иными не быть уже нам

везде, где из звездной пыли

земной воздвигается храм.

Шторма… разве ищем их в море?

Но к ним пролагаем пути.

И море рифмуется с горем.

А горе всегда впереди.

Над нами высокое небо.

Под нами бездонная мгла.

И мы без движения слепы –

потомки морского орла.

 

 

8

Он вбежал. А глаза – два испуга.

А на лбу – льдистой корочкой пот.

На губах, как замок, сосулька –

опечатан молчанием рот.

Он – ни слова. Плодите страхи,

и взывайте к печи: «тепла!»,

чтобы только к нему, бедолаге,

речь быстрее вернуться могла.

 

Что случилось? Какие беды

к нам свои направляют пути?

Тьма вопросов, и все без ответа.

Жди! Сгорай в нетерпенье и жди.

Кто-то сгинул? А, может быть, ранен?

Либо в прорубь шагнул невзначай?

Заводить ли аэросани?

Или? Или? Иди-угадай!

Миг настал. На подходе слово.

Ловим слово, как свет из тьмы.

Мы его растерзать готовы.

– Говори! Черт тебя! Не томи!

– Братцы, что вы такие, однако?

– Говори! Что застыл, обормот?

Нас насквозь пронизают страхи,

метроном стучит: «время не ждет!»

– Дайте ще для просыху минутку.

Тот, кто ждет, тот по справке блажен.

 

Ну и ну! Учудил паря шутку.

Он шутник, сознаем в душе.

Что ж, тогда не взыщи, приятель,

и наш розыгрыш – будь здоров!

На мороз его, шутки ради,

выгоняем, и дверь на засов.

Шутка шуткой. Минута потешна –

и компресс спиртовой готов.

А внутри него – капля надежды:

станет меньше у нас дураков.

 

9

Медведь-шатун, медведь-шатун,

он истина – не ересь.

Сквозь строй прискорбных наших дум

идет он, как сквозь вереск.

Идет в обличии тоски,

то жалящей, то сонной.

А мы нещадно трем виски.

Изгнать ли так его нам?

Мы смены ждем четвертый день.

Мы думаем устало:

«Баркас, ты где? На той звезде,

где куролесит дьявол?

Медведь-шатун, сопя, урча,

жрет всех – не тех, кто вкусен.

Придет баркас. И на причал –

не нас – останки сгрузит.

Он повернет, уйти готов

на поиски берлоги.

И мы взахлеб свободу вновь

вдохнем до боли в легких.

А тем, кому на островке

жить вместо нас отныне,

оставим базу, рыб в реке,

луну, что гложет иней.

Оставим смутную весну,

воз нежностей телячьих,

страстишку милую к вину

и шатуна в придачу.