Возвращение жеста. Стихотворения

         Галина Ефремова  родилась в 1958 г. в Бурятии,  окончила физико-математический  факультет  БГПИ.   Публиковалась  в журналах  “Паровозъ”, “Байкал”, “ Вестник”,  в литературной газете  “Очарованный странник”,  в христианской газете  “Утренняя роса”, в сборнике “Антология  литературы Бурятии  ХХ - начала ХХI века” .   Осуществляла деятельность внештатного корреспондента  газеты   “Очарованный странник” (Ярославль, 1996г.) по региону РБ.  Лауреат Гос.стипендии для деятелей литературы и искусства РБ за 2008г.,  член Союза российских писателей с 1996г. Проживает в г. Улан-Удэ.  Выпустила 4 сборника стихов:  “Поиски касаний”, ”Летящий замысел”, “Звонолинии”,  “Распознание”.        

 

*  *  *

Возвращение жеста на небо –

претворенье  земного сна,

над лавандовым полем снега

кружит солнечная листва;

расстаются горы, а  камни

охватил  глухой хоровод,

из орбит глазами  горланя,

звуки падают в пламя вод;

дня прибой поглотил сиянье

всех летящих к разливу слов,

ни намеренно, ни случайно

их длиннот  не коснется Бог.

Дочь Эфира – царствие  ночи,

тени  плакальщиц… В свете слез

расширяется, что есть мочи,

поле в сердце врастающих  роз.

 

*  *  *

Сна  наважденье: позвонок,

живая  цепь генома

как на ладони…  Тайна строк-

свечением  у дома,

развоплощенный  завиток

сокрытого рассвета,

мгновения сожженный срок

в груди   и  еще где-то,

блеснувшие пары  росы,

слепое  вдохновенье…

Слова  по Фрейду – чушь. Стихи-

не  мера, а явленье,

тоска и высь, и зов её,

насмешливые ноты

и тишина, и ничего

того,  о чём  бы мог ты…

 

  *  *  *

 Мука:   присвоить все то, что является  слухом,

жизнью, письмом и судьбой не твоею, чужою;

повелевать, оставаясь за ширмою буквой,

острою линией,  ею пронзая порою;

отзвук  копировать,  не ощутив края бездны,

ад  не изведав, в него не умея поверить,

жертву считая слепой и совсем  бесполезной,-

быть судией  и  ущербною мерою мерять?..

Так,  берега расходясь, оставляют породу,

ил от ушедшего  времени,  пламя  узора,

лица, которых  не знал и не видел ты  сроду,

слухи, обман и неправедность тайного взора.

Вздох и смиренный уход означают  прощенье,

воздух,  свободу и  тихую речь монолога,

тех и других   - одиночество;   сад  искупленья

власти  и рабства  близ новой ступени порога.

 

 *  *  *

 У простора свои словари,

здесь константы видней и страшней,

мерзнут здесь от зари до зари,

согреваясь болезнью своей;

от неверия здесь не встают,

и, шатаясь, уходят в закат,

и траву здесь веками не жнут,

выжигая,..на камнях лежат.

Чаще здесь умирает вода,

и об этом не знает никто,

до предела здесь сжата страда,

и успеть невозможно в лицо

наглядеться, при слове “люблю”,

и бессильные пальцы согреть.

Здесь кручиною кличут судьбу,

не умея сказать о ней,  спеть…

 

 *  *  *

На всех известных деревах

тебя распяли,  ангел мой,

весь изничтожен  уже  страх,

бессилен мой протест живой.

Перед тобой в молитве  слезной

склоняюсь  я,  уже так поздно,

над храмом звездочки зажглись.

Я  жду,  когда иная жизнь

меня с тобой соединит,

и всех  Господь за все  простит.

И пусть прозрачны  будут сны,

чтоб ангелов услышав пенье

и  их  коснувшись головы,

войти легко в иное  время,

в котором   расцветает слог:

болезный,  долго он не мог

испить тепла из   верной чаши,

что у Всевышнего всех  краше.

 

*  *  *       

Казался миг  вечным,  но время упрямо

льёт воды и  катит в сердечное  пламя,

незримо и  властно  вздыхая наречьем, 

жжёт кожу и холодом дует на свечи.

Шаг вынужден,  кажется прежнее странным, 

нет сил   затянуться открывшимся ранам,

нет воздуха, почвы, основы и права,

и сохнут, и гнутся  деревья и травы.

Сама по себе, без усилий, “свобода”,

играя, меняет и смыслы, и коды,

всё в том же порядке, украдкой, пунктиром

рисует и чертит   скелет(ие)  мира.

 

 *  *  *

 Вот, кажется, уже пришла пора

себя увидеть  там, где волны бьются,

заря восходит в сердце, и пески смеются,

где не тревожатся мосты, деля  себя наполовину,

держа  всю ночь по стойке  «смирно»  спину,

где от прохладной свежести немеют шторы,

и солнце  лишь щекочет кожу,  не впиваясь в поры,

где ты  научен  проходить сквозь рамки плена

над  не  успевшими  заметить перемены

твои,..  когда скользя и выплывая из окна, 

во время немоты  и всеобъемлющего  сна,

ты им  никак  принадлежать  не можешь…

С другими:    кровью, нервами  и кожей,

ты  сам себе -  спасительный  итог,

их   всех простивший  так,  как бы себя, - не смог.

 

 *   *   *

Мне  кажется звенящий шепот твой

и  ангелы твои ночные

хранят тебя и твой покой,

мне  умирать не хочется  отныне…

Не думай, что вот так  легко,

бездумно, память, бросив все,

распнет себя на чьи-то части,

а, надломив свое крыло,

откажется от муки счастья

пить свободу.  В ней и она скрывалась,

не вынося реальность снов…

Однажды сердце мое сжалось,

поняв причинность тех основ:

глубинных,  тайных и печальных,

где муки, добывая  свет,

взметнув до неба искры счастья,

ссыпают  их  на плечи лет.

 

*  *  *

День, с  утра рассеченный крыльями, напоённый свежестью неба,

и лиричен, и светел и, кажется, раздражает  “ценителей хлеба”,

проносящихся  мимо  или  же   параллельно  его мгновениям,

существующим  независимо от слепого людского мнения.

Всё, что долго  “глазами - в землю”  или вечно  “спиною к солнцу”,

неминуемо  больно рвется,  жёстко,  как   древесные кольца;

и, приняв  оживление  сердца,   шевеление, скрытое  в темени, 

ужаснется  потерям  и страхам далеко  зашедшего  времени;

так   безжизненно ждет   касания семя,  в  лоно земли  упавшее,

и трещит,  разгадавши коды,  прибавляясь в размерах и массою,

и  раскрыв  все генные шифры, задыхаясь от света и воли,

пьет и пьет эликсир надежды,   не задумываясь о доле…

 

 *  *  *

Ты в тоске по вышнему свету
протяни от отчаянья руки,

не вспугни себя сам, где ты

испытаешь и боль, и муки,

добывающие   смиренье

из тебя самого, как в роды;

это больше, чем просто терпенье,

это – степень твоей свободы,

это – битва  с собою насмерть,

ты в ней будешь – не победитель,

убеждали в обратном часто,

даже любящий нежно родитель,

отстоявший  свою несвободу,

говоривший о ней невнятно…

По тому же кровавому броду

нам идти со смиреньем обратно.

 

 

*   *   *

Побыть в другом измерении просто: закрой глаза,

станет темно, но представить легко, как бирюза

небо заполнит  иное, твое,   изнутри,

там все не так: слушай, внимай, смотри.

Видишь: твоя колыбель  стоит у окна,

рядом, склонившись,  колдует, колдует она,

ты еще  даже не знаешь,  как ее звать,

нежно подымет  и сядет  с тобой на кровать;

ты  же, томимый инстинктом верным своим,

первым и главным, только пока одним,

шепчешь наречье природы и тянешь уста,

весь осиянный любовью ее и любовью Христа.

 

 *  *  *

Выйдя,  ты привыкаешь не щуриться,  света излишне,

ну, а вчера еще так не хватало,  не было слышно

шороха, звуков, пения  птиц…  Дни ожиданий,

а поменялось лишь время года.   У окон зданий,

вернее, за каждым из  них, происходит  всё  то же:

молча  свергает  один другого,  -  люди  похожи.

Часто дыши,  воздуха столько, -  не  взвесить,

пей его  жадно,  как  ребенок,  - полезное   месиво.

Кто- то сказал мне недавно:  будь  как ребенок.

Святы слова,   их   любовно  с небесного трона

в ухо и сердце вложили  Матфею - пророку,

он и принес эту весть нам,  осмыслив  глубоко.

 

 *  *  *

 Запоздалые строки подобны ненастью,

вязь разгадана:   мною  пропущен пролог,

не касаясь меня,  зародилось там счастье,

и в незнанье  моем  голос мой   изнемог.

У любви быть не может слепых оговорок:

ревность  - это,  упрек  или  логики  страх;

и  любовь - не причина,  не  счет  и не ворох

накаленных  проблем, оправданий в глазах…

Это - действо,  быть может, оно и слепое,

не  прозревшее  до настоящих  глубин,

это  - вера  начала,  от самого  Ноя

до  смертельной  боязни безвестных причин;

это - эхо,  которое  входит,  слетая

перевернутым   или,  по сути, глухим,

но в надежде  идешь с ним до самого края,

с  этим голосом  - эхом - отголоском своим.

 

 

 *  *  *

Замыкается  круг сам собой,

каждый  жест обнажая  до сути,

бьется    тайною  полосой,

полыхая  болезнью  разлуки;

время втянуто в разворот

лет, развесивших  сад молчанья,

неизбежен  жестокий гнет,

предающих   все  расставанья…

Нет у   бусинок   бытия,

смытых  волнами в  русло  Леты,

у  длины  иголок    родня

неизменно  в своей карете

катит  так,  чтобы  их   закалить

в непреложности  страшной мести…

И  следы от  уколов   не смыть,

не стереть  ни поврозь,  ни вместе.

 

Дева Мария

 

То  было  Слово  - голос  и огонь,-

скажи мне,-  это ли ни тайна?

Внутри нас  - сумасшедший метроном,

и  плачем мы,  задев его нечаянно,

и  загорается янтарная слеза

садовницы  всех  тайных сроков…

И только память знает, как она,

смиренная   среди  пороков,

принявши  клятву  тайную навек,

должна быть Божьей до  скончанья

и с верою, не опуская век,                             

“стать  жертвой,  агнцем   для закланья”…

И  воду  пить  векам с  Лица!

Садовница распятых  сроков,

от  самого начала до конца

вкусившая  предвестие пророков,

в болезненный  впадающая  сон

от  римского  седеющего  трона,

его  дверей, ступеней и колонн…

Одним  живая - вечностью, где  Он!

 

*  *  *

Посреди земли  с этой  волей  слов, в надежде,

добровольный плен  и  свобода,   как прежде,

полюбила с  детства это  плато златое,

и о нем говорю и пою  лишь стоя;

и туда мне  все плыть, и плыть, знайте,

не  хотели снежинкой застыть, не чайте

после этого чем-то  расцвесть, не веря,

что у ветра ресницы есть, а двери

открываются тем,  кто пророс   в стенах,

а  у рек -   драгоценная кровь в венах,

и у нас, породнившихся, искрит память,

никогда   уже   бывшей   она  не станет.

 

 *  *  *

Щедра,  но код и взгляд

не разгадать, не вспомнить;

дожизненный расклад

(без мельтешенья сонма

всех мотыльков полей,

всех  спущенных на воду,

до огнепада,  дней)

непредставим и  сроду…

Тепло ладоней, крик,

просветы упований,

все  купола молитв,

надежды, мир и страны –

всё возросло иным,

асимметричным воле

всех нот.  Иной режим -

стеной в широком поле,

и вой его стоит

сверхзвуком  по колено,

как  приказной  петит

в сознанье  маловера.

 

*  *  *

Умирая, оживают ветки 

в бесконечной круговерти  лет,

тайные геномы  нано-клетки

говорят о том, что смерти нет.

Вечны  отголоски всех порывов, 

разрывающих нутро.  Вовне

ищут двойника они, всё живо

в воздухе, на небе, на земле.

Примеряя странное подобье

голосов чужих из дальних мест,

ощущают в собственной утробе

близость неизбывную.  А крест -

“смертию” своей  изъятый  смысл…

Боль  и невесомость – все одно:

от молитвы до холодных чисел 

пишется  в грудное полотно.

Край, приоткрывающийся небом, -

явленное чудо:  чей- то взгляд                                              

делится с тобою тем же хлебом,

в жертву принесенным  век назад.

 

 

*  *  *

Сакура – ветер и воздух,

вишня – огонь и  земля;

так  безоглядно,  на ощупь

в облако входит вода,

снизу и сверху  теряясь,

в небе самом  отражаясь,

как промелькнувшая стая,

клином вошедшая в  Ра.

То ли последнее    за

этим последует   утро,

то ли природа по слуху

день пропоет, как вчера,

чуть горизонт  отклоняя

до ощутимого края,

где  в ослепленье земля…

 

 

*  *  *

Съедает  сумрак зелень.  Откуда, - мне скажи,-

берутся эти странные  цветные миражи,

все эти превращения  - от точки до горы,

все звездные скопления в отверстиях норы;

с какого измерения произошел отсчёт,

когда Твой взгляд нацелился на радужный полет,

на то, что больно в сердце, но радостно в груди,

и как Ты чертишь эти тропинки и пути?

Одно я знаю точно:  не вычислить рассвет,

его обман приветный, и   он – то есть, то - нет,

не вычислить, родившись, последствия вины,

мерцающей  на кончике  невидимой длины,

и на высокой ветке не разглядеть глаза,

в которых  спит застывшая морозная слеза.