Андрей Дмитриев

Стихотворения

***

В подстаканнике –

стекло

отпускает

выпитое тепло,

как железный язык,

высунув ложку

изо рта, где стали ясны

сложные

иероглифы,

что на русский манер

будто крестики-нолики,

впрочем, пример –

прямолинеен.

На угол стола –

придвинут в истоме ленной

подстаканник, чья форма почти пуста…

 

Это было в купе –

качало реальность,

и бегала по скуле

жилка в мыслях, что алый

закат – цветок на полмира –

будет кому-то

последним, летящим мимо

светом из абсолюта –

в абстрактную тьму.

Рельсы – выли,

скулили – под стать дитю,

лишённому выбора – 

губу закусив –

так, чтобы слышен был

только курсив –

и ничего лишнего.

 

В стекле –

остались чаинки –

словно последние на земле

люди, чьи фотоснимки

выплеснет в сеть

неряшливая рука,

чтоб по купе сосед

взамен им налил коньяка.

 

 

***

«Тогда мы тебя вычёркиваем», –

и вычеркнули. Однако, чирк-чирк –

спички сырые, о чём и кивает

дворник перед охапкой тетрадей – будто ничьих

(или, всё-таки, листьев?).

У дворовой собаки цепь – длиннее судьбы.

Вычеркнутым проще определиться,

с мотивами списков, пока пересуды-суды

шлифуют присяжных,

им проще принять пустоту,

где и творится всё самое важное –

из того, что можно держать на весу…

 

«Тогда мы тебя вычёркиваем», –

сказали. Что ж, росчерк – резок и смел.

Закусив прометеевой печёнкою,

орёл на край скалы сел 

и смотрит, как догорает огонь.

Тянет черта хвост свой грифельный

по твоему в клеточку имени – далеко

за предел твоего же мифа.

 

 

***

Веткой в глаз,

а всё ж – в лес,

где лаз

в заборе древес –

выстлан мхом,

где сосновой шишкой

одарен Иерихон,

в котором вышло

родится этой хвое живой.

Всё гудит и трещит.

Эх, да ухнем совой,

приколотим дубовый щит

к высоким воротам чащи

под трубный лосиный зов,

сигналящий павшим

об окончании рабочих часов

и начале новой зимы.

Впереди – у дикой природы – роды –

птичий крик и кровь бузины.

 

Покачаешь дитя –

почувствуешь сгусток неба,

пока рука – не культя,

пока шахматная королева

ищет смолы в прожилках доски,

чтоб замазать рубцы сердцевины.

И покажется мир простым,

но растительным, по-древесному сильным…

 

 

***

То ли – петелька,

то ли – дырка от бублика.

В 2013-м смотрели с Ай-Петри,

сколько воды уже убыло

или прибыло – пенным прибоем.

До сих пор – качается что-то у пирса,

и небо стоит голубое –

будто создатель выспался

после долгой работы.

Но вино – истекло,

вино и стекло –

в ином, и стихов –

ничем не запить…

«Мы стояли на плоскости», –

пел когда-то сквозь пыль

и коросту

допотопный динамик

ломким голосом

бродяги Дхармы.

Мы – стоим, мы – по-прежнему босы.

 

Только плоскость –

зачищена…

Ночью космос –

предоставляет пищу

и кров.

Млечного возгласа кринка –

обычное молоко,

бегущее горлом, уставшим от крика,

и белеющее в уголках

обветренных губ.

Побелеют вот так же луга,

у которых город в долгу

за возможность расти.

То ли – петелька,

чтобы простым

и мелким

зацепиться крючком,

то ли – дырка от бублика,

в которую чай ручьём

убежал

вечером в кухне.

С этого рубежа

глаз уступает уху… 

 

То ли – петелька,

то ли – дырка от бублика.

В чьём-то пухлом конверте –

шелестит-рукоплещет публика,

в чьём-то мутном окне

осыпаются георгины,

в чьём-то сумрачном ноябре

затухают гвардейские гимны,

оставляя лишь медь…

«Мы стояли на плоскости», –

так и хочется снова спеть,

в грудь взяв зябкого воздуха.