Елена Карева

От частного к общему. Николай Боков: Зона ответа. На Восток от Парижа

 

…Всесильный бог деталей,

Всесильный бог любви…

Б. Пастернак

 

1.Вместо предисловия. «Книги, о которых никто не сможет узнать»,

— написал Николай Боков в своем Живом Журнале. «И не какие-нибудь средневековые, в глубине библиотек недоступных, а в самых обыкновенных книжных магазинах... Как эта "Метанойя. Физические явления мистицизма" Эме Мишеля. Исследование эрудита, какими нам, скорее всего, уже не стать, читавшего по-латыни и по-гречески, как мы с вами, еще по-французски, пораженный многими вещами бесспорными - и желавший их ввести в сегодняшнее обращение культуры, плоской донельзя... Современный ученый, пытавшийся проникнуть в мистерию (трагедию) папы Урбана 8-го, того, который согласился на осуждение Галилея (в глупых современных словарях Лярус и др. пишут "осудил") - но который "через дырочку в стене" видел левитации монаха Джузеппе да Копертино... И "был распят" между "научным" и "чудесным", как нам невозможно себе представить... Я цитировал Эме Мишеля в "Зоне ответа", но это не произвело никакого действия в момент появления моей книги... "Непроницаемость культуры" поразительна... Как некий мешок, куда стучится "другое", но контакт невозможен... И какое счастье быть "вне мешка" с его стадионами и залами криков и аплодисментов... (Церковь, конечно, в мешке, а мистики - вне... добавлю для ясности... религия заключенным, а вера свободным, это понятно... надеюсь...)»

Многие ли узнали о появлении двухтомника «Зона ответа. На Восток от Парижа»? Во всяком случае, в конце 2009 г. второй том («Зона ответа») попал в короткий список финалистов IV открытого конкурса изданий «Просвещение через книгу», в номинации «лучшее художественное произведение». Сколькие прочитали, да и возможно ли исчерпывающее прочтение такой книги – чтобы раз и навсегда усвоить ее содержание и с чистой совестью вернуть на книжную полку? Думаю, вряд ли. Ее содержание – мысль, в ее зарождении, становлении и развитии; многие мысли и ассоциации, то связанные сюжетом, то образующие сюжет, связующие до конца не соединимое – материальный мир и мир идей, - обретающее подвижное равновесие лишь в человеческом сердце.

 

Книга ведет диалог с читателем, два тома книги вступают в диалог друг с другом. Этому способствует двойственная природа текста, начинающаяся с двойственной природы его предмета – человеческой мысли (а также, если быть последовательными, средства выражения – слова), – в итоге  приводящая к жанровой неопределенности. Что перед нами: философский трактат, или художественное произведение, или автобиографическая проза)?

Два в одном, и выбор русла, в котором пойдут рассуждения о прочитанном, зависит от взгляда. Посмотрим с более близкой точки зрения – литературной, не забывая, впрочем, об условности деления. Кроме того, и структура первого тома подсказывает этот путь.

 

2. «А сначала была Марбургская школа»

 

«Немного неясно, почему Пастернак – так он рассказывает – скрыл от Когена, что он возвращается в Москву писать стихи, что он от философии начинает отдаляться*». И, таким образом: назад, к Пастернаку. Или вперед, какая разница. Ретроспективный взгляд интересен возможностью произвольного выбора точки отсчета. В нашем случае – Марбургская школа, что означает: философия и Пастернак. Марбург расположен в центре первого тома, вокруг него вращается вселенная «Зоны ответа», творец которой – автор – вольно или невольно оказался участником мистерии «путь Пастернака: философия или поэзия», тем самым обрекая себя на мучительное преодоление ее последствий – впечатляет даже в печатном выражении: 530 страниц.  Оказалось, чаемая  серебряным веком теургия реально меняет жизнь, но не остается безнаказанной. Возможно, эксперимент был не совсем добровольным, не исключено, что  Марбург сам притягивает обладающие необходимым сродством души, поглощает их, подобно черной дыре, чтобы возвратить другой вселенной перерожденными. Представляется так: кто-то, чувствуя его притяжение, решается и говорит: да. Начинается путешествие сродни христианскому подвигу повторения Крестного хода, сначала произвольно (по причине личного интереса и склонности), затем в силу природы вещей - по мере погружения в процесс.

Но только описанное в «Зоне ответа» путешествие за истиной имело противоположную направленность по сравнению с исходным пастернаковским маршрутом. Путь Бокова начинается в конечной точке пути Пастернака - точке выбора между философией, или «мудростью мира сего»,  и любовью/верой. Для Пастернака Марбург стал точкой невозврата  на пути от философии к любви, трактуемой как универсальное творческое начало, что обусловило его выбор: любовь/(и)искусство. Приятие «всесильного бога» благодаря творческой способности, которой наделен человек. Философия уступила любви как пути познания – что составляет сущность христианства. В этом Пастернак увидел истину, согласующуюся с собственным восприятием вещей. И наиболее адекватный способ выражения любви – в искусстве. «Только искусство, твердя на протяженьи веков о любви, не поступает в распоряженье инстинкта для пополненья средств, затрудняющих чувство» (Б.Пастернак, «Охранная грамота», курсив Б.П.)

Пастернак, написавший: «Конец философии, то есть какой бы то ни было мысли о ней. Как и соседям в купе, ей придется считаться с тем, что всякая любовь есть переход в новую веру» и «Искусство реалистично как деятельность и символично как факт» - сыграл в переиздании Марбургской истории роль Когена.  Здесь переключаются регистры. Любовь и философия, преподанные автором «Охранной грамоты» и усвоенные автором «Зоны ответа», уступили вере.

От философии – через любовь – к творчеству – вот путь автора «Охранной грамоты». От философии и творчества – через любовь и страдания – к вере – вот путь автора «Зоны ответа».

… Интересна, кстати, трансформация заключительного тезиса этих рассуждений. Пастернак продолжает: «Нравственности учит вкус, вкусу же учит сила». Поскольку  под «силой», как видно в контексте «Охранной грамоты», Пастернак понимал «Дантову движущую силу», другую ипостась любви, хотя и не сказал об этом прямо – но текст говорит сам за себя, –  очевидна христианская сущность максимы. Опуская вторую половину высказывания и перенеся оставшееся в другой контекст, Иосиф Бродский получил свою интерпретацию известной концепции примата эстетики над этикой.

Интересно то, что мировоззренческие пути современников Бродского и Бокова относительно Пастернака расходятся почти диаметрально, представляя собой соответственно отрицание и  полемическую переработку. Впрочем, в искусстве главное – художественный результат, тем более в поэзии, которая самим фактом своего существования может опровергать концепции, декларируемые автором.

В центральном произведении первого том, в повести «Обращение» фамилии Пастернака и Бродского соседствуют: «Пастернак умер в 60-м.

«Доктора Живаго» я держал в руках и читал в 64-м. Книгу, изданную за границей, в Милане, по-русски! Тайно перевезенную француженкой! <…>

Прочитать и вернуть книгу?

А друзья? А многие-многие – мне не известные другие?

Да очень просто: перепечатаем на машинке!

 

Маленький опыт уже был: перепечатали же стенограмму суда над поэтом Иосифом Бродским, сосланным за тунеядство (он умрет в 96-м нобелевским лауреатом). И еще письмо двух священников Патриарху».

Хронологически приведенный отрывок относится к юности автора, но уже в нем соседствуют основные темы, прослеживающиеся в его дальнейшей судьбе: самиздат, эмиграция (Бродский) и письмо Патриарху - как символ духовного и общественного делания.

В отличие от героя «Охранной грамоты», герой «Обращения» держит путь из литературы в философию, и через нее – также через разочарование в ней – к любви/вере, с преобладанием чисто метафизической составляющей, поскольку возможность ее преломления в сфере искусства для него если не совсем исчерпана, то не согласуется с его восприятием вещей. Он как бы продолжает путь героя «Охранной грамоты», возвращаясь, и снова выступая вперед, за золотым руном, или –  используя слово из более подходящего словаря, –  за драгоценным жемчугом истины.

Сравнение путей позволяет произвести сопоставление эпох, в которые написаны оба произведения, и увидеть часть извилистой, с отступлениями, траектории основных свойственных им духовных поисков. Заодно, распространяя этот результат на многие прошедшие эпохи, представить масштаб бесконечных вылазок человеческого ума в темноту окружающего мира ради попыток ее осветить и бесконечных возвращений в лоно основного русла философии.

Показывая свой мистический опыт в развитии, автор, пожалуй, пишет не дневник и не философский трактат – без оглядки на формально-логическую и историческую последовательность он создает синтетический, художественно достоверный образ личности на этом пути. Он отстраненно смотрит на текст – так же, как и на свой собственный опыт, делая последний материалом для первого, и оба – предметом обсуждения, в ходе которого он пытается понять особенности и найти границы своего «я» и внешнего мира, а также исследовать их взаимное влияние. Коротко это может быть выражено словами Мандельштама: «я и садовник, я же и цветок…»

Вот что говорит читателю книга.

А что хотел сказать автор, находящийся внутри текста?

 

3. «Да это просто скандал!» Том первый, «Зона ответа»

 

«…я хотел бы найти книгу-друга. Меня окружали иные: чарующие, гипнотизирующие, подчиняющие, магического реализма: феодалы, ищущие крепостных себе в услуженье. Нет, не находится книги-опоры: книги-дома.

 

Придется ее написать. Книгу-помощника.  Не слишком много говорить – и думать – о себе, чтобы не получилось зеркальной галереи. Чтобы не населить собою – другого. И не слишком мало, чтобы не потерять чувства доверия и доверчивости. Пусть будет ясно, что говорят о настоящем опыте человеческой жизни, оплаченном кровью или, по крайней мере, слезами. Часами, ночами отчаяния перед непонятностью жизни, вернее, смерти. Опыте недавнем, описанном точно, почти как в протоколе, слегка сжато, как в резюме. Отмечая даты по календарю и время по будильнику». («Обращение», гл. II, Незнакомый голос).

Но для того, чтобы такую книгу написать, сначала нужно суметь прочитать другую – книгу своей жизни. Об этом и говорит автор, в качестве примера показывая нам свой путь к пониманию необходимости этого, и чего ему стоило проникновение в ее смысл.

«В юности, изучая философию, я думал, что все уже написано в книгах. Еще я не знал, что в книги переписывают то, что сумели прочитать и понять в книге жизни.

И не со всякого места книгу жизни можно читать! Не при всяком свете события начинают проступать числа и слова!

Оказывается, смысл и свет – самые яркие – при униженном и беспомощном состоянии читателя. Родитель, везущий в кресле ребенка-инвалида, например. Нищий с протянутой рукой. Уволенный на пенсию генерал. Знаменитость, фамилию которой все чаще переспрашивают.

Все то, что хоть отдаленно напоминает Голгофу.

Несчастье встало стеной, и ничего нельзя сделать.

Эти состояния моего ближнего не очаровывают, и мой ближний останется самим собой. Ему не нужно распускать павлиньего хвоста талантов и возможностей. А жалостливые могут жалеть – не опасаясь, что их сочувствие будет отвергнуто.

Вот когда началась философия, думаю я, садясь с дочерью в вагон метро. Она тут же попадает в центр внимания: «Что-то не так с этим ребенком…»

На лицах начинают проступать родившиеся мысли и сердечное отношение к случаю. И даже обобщения.

Вот какие мы, вот какой я, - думаю я, глядя в зеркало человеческих лиц.

Да это подарок неба – такая возможность взглянуть и увидеть».

Свет мой зеркальце, скажи... Иногда говорит, иногда становится непроницаемым; и не только человеческие лица, весь мир может обернуться зеркальной ловушкой, беспощадно отражающей падающие лучи и множащей отражения. Зависит от взгляда. «Зона ответа» говорит о том, что диктат жизни преодолим, что другой взгляд и другой опыт возможны.

 

Автор рассказывает о многом: о символах и подобиях на примере событий своей жизни, в духе приводимой им цитаты из Дуинских элегий Рильке: «Не думай, будто судьба – что-то большее, чем речения (das Dichte) детства». О скрытых процессах, протекающих в современности, об истории христианской Европы – почти уже Атлантиды, утонувшей в океане современной культуры. Но еще жива память о том, что «Нынешняя Западная Европа – результат и этап развития государственности и церкви/религии. Несмотря на «обмирщение», она очень привязана к христианской морали и не отвергает ее; состояние дел хорошо выражено в том, что главные церковные праздники – нерабочие дни для всех, хотя в церковь в этот день идут не знаю, сколько процентов». О двойственности природы человека - мыслящего существа, «зажатого между Евангелием и реальностью». 

Что очевидно не для всех. Но те, для кого чтение книги жизни – занятие если не рядовое, то знакомое, найдут в «Зоне ответа» созвучия своим наблюдениям и мыслям; найдут, безусловно, и новое для себя, поскольку в своей журнальной записи автор скромничает, конечно, говоря об эрудите, «какими нам, скорее всего, уже не стать». Начать с того, что в 1969 году Николай Боков окончил философский факультет МГУ (можно посмотреть страничку автора на сайте университета). Его ранние произведения, написанные до эмиграции из Советского Союза в 1975 году, выходили в самиздате, некоторые в то же время издавались за границей, анонимно или под псевдонимом: «Смута новейшего времени, или Удивительные похождения Вани Чмотанова» (La Tête de Lénine, Ed.R.Laffont, Paris), повести «Город Солнца», «Никто» (Ed. Denoêl, Paris; John Calder, London), «Страды Омозолелова», «Смех после полуночи»; пьесы «Чудеса химии», «Наташа и Пивоваров». 

На материале этой классики самиздата написана докторская диссертация «Творчество Николая Бокова» Манюэля Пенэна, (2010, Franc-tireur USA, на французском языке). Эмигрировав, Николай Боков был журналистом  газеты «Русская Мысль», а также издавал в Париже журнал «Ковчег». В 1979 вышел сборник избранной прозы «Бестселлер и другое», в 1983 в Цюрихе - роман «Чужеземец» (Der Fremdling, Diogenes Verlag, в переводе на немецкий). И если бы события развивались последовательно в заданном направлении, жизненный и литературный путь Николая Бокова был бы вполне типичным для писателя-диссидента, представителя третьей волны эмиграции из СССР. Но в 1982 году случилось то самое «но». Принимая  различные формы, исходя из индивидуальных особенностей личности и судьбы, это «но» приводит обычно у разных, казалось бы, людей к сходному результату: выходу из колеи обыденного сознания. Некоторые этим ограничиваются; другие, радикально

 

настроенные, в корне меняют свой образ жизни. Николай Боков принадлежит ко второй категории, и именно описание опыта,  редкого  в своей цельности и последовательности воплощения, вместе с его параллельным анализом, в котором раскрывается эволюция самосознания и мировоззрения автора, поднимает текст до уровня свидетельства если не об Истине, то, по крайней мере, современной жизни в ее свете. Для этого пришлось отказаться от всего: привычной социальной среды, крыши над головой, деловых и даже дружеских связей, прошлого и будущего, литературы, наконец. Это был период полной переоценки ценностей, медитативных размышлений и работы над текстом Библии во время пеших странствий по Европе, жизни на улицах Парижа и, наконец, в пещере в его окрестностях. Полученный опыт оказался и материалом, и формообразующей силой, а может быть, и автором, пишущим книгу в человеческой душе и налагающим на нее обязательство воплотить написанное в печатном слове. Что казалось практически невероятным в тех обстоятельствах ежедневной борьбы за выживание, когда самым надежным и подчас единственным доступным местом хранения информации была голова.

«Пропажа одежды меня не смущала. Ни спального мешка, ни пленки (еще в первом варианте2х3 м, не вполне комфортабельном). Ни консервов, ни бутылки с оливковым маслом.

Но вот несколько книг и конспекты, а самое главное – мои записки и Библия. И не простая: это был экземпляр, читавшийся уже восемь лет, изученный, испещренный ссылками, пометками и объяснениями учителей Церкви и всех попавшихся комментаторов, с переводом ключевых слов и фраз на иврит и на греческий. Такую Библию в Средние века называли глозой. Причем глоза была составлена мною, я знал ее до последней йоты. Освоенность материала достигла того состояния, когда она хочет вылиться, принять вид книги. <…>

Неужели пропала работа стольких лет?..

Если да, то какой смысл во всем этом?

В аскетике подобное событие называется dépouillement, буквально обдирание, ощипывание. Богу нужен человек голый: от успехов в обществе, от собственности разного рода, в том числе литературной. Голый от привязанностей. Нет мистика, который не говорил бы, что лишенье всего – или почти всего, вплоть до здоровья и жизни, - знак особого благоволения Бога. Знак того, что Он хочет приблизить к Себе… <…>

Из бессмысленности разрушения – а что бьет нас сильнее бессмысленности? – начал проступать смысл события, еще, впрочем, не убеждавший, но уже позволявший вздохнуть. Не все кончено. Наоборот, так и надо! Может быть, и работа, произведенная шоком, больше и важнее изучения текста, даже священного. И вдруг снова пронзала острая боль: пропало нечто большее, чем многолетний труд! Сломано выросшее растение, погибло чудесное дерево, под сенью которого я укрывался от обстоятельств и одиночества…» («На улице Парижа»)

«Зона ответа» написана человеком, жаждущим общения, обращающимся к Творцу. Но она поднимает и вопрос: готов ли человек к такому общению – на пути к которому приходится расставаться со многими иллюзиями, которые повседневная жизнь даже не подвергает сомнению.  Всегда есть что-то такое, чего не знаешь даже об очень близко коснувшихся тебя вещах.

«Спустя время, когда я погрузился в необъятное море старых книг и авторов, мне попался рассказ об обычае древних христиан поститься три дня перед вступлением в брак. И молиться.

В XX веке я нечаянно проверил на себе то, что знали в IV-м».

Результаты проверки:

«Я плачу из-за унижения, небывалого, никогда такого не испытанного: великая любовь оказалась чуть выше желания поесть. Чуть больше сэндвича.

Мы выдержали наши четыре дня, это правда, но с великой страстью любви, воспетой и пропетой поэтами, вспучившей до небес искусство, - с нею сравнялось другое – оказалось не меньше – желание наполнить желудок.

Грандиозное здание рушилось.

Оно возводилось десятилетиями: от первых робких взглядов на девочку-соседку в детском саду и торопливых ласк до великих романов, конкурсов, театров…

Оно возводилось веками! Пирамида культурного достояния уже закрыла мне солнце и небо!

И вот оседала пыль рухнувшей постройки и высохших лавровых венков.

Любовь мужчины и женщины – великая вещь. Грандиозная. Но и сэндвич, оказывается, тоже! Если он и не перетянул чашку весов, то встал, тем не менее, вровень.

Оказалось – и это-то самое унизительное – и песнь любви, и вкусный сэндвич – арии из одной и той же оперы, явления одного порядка, и это ясно теперь, когда мудрость положила их на одни и те же весы».

Оказывается, знание, добытое аскетом, не отличается от знания циника; только знаки у них разные. Какие только пути к знанию герой «Зоны ответа» не проверил на себе – от повседневного опыта до мистического, – чтобы с полным правом заключить:

«Вот как нужно философствовать: построив теорию, например, в общих чертах и даже в деталях, ее нужно вновь продумать в крайних ситуациях а) жажды, б) холода, в) голода, г) пола – если до последнего дойдет дело, обычно эта проблема не возникает без решения первых трех.

Как ни странно, понятия в крайних ситуациях иные, чем в состоянии комфорта! Дважды два всегда четыре, для сытого и голодного, а вот такие понятия, как «Бог», «благо», «зло», такие важные для жизни человека, - разные!

Да это просто скандал!»

А еще - спокойная непреложность факта, своего рода ответ тому самому «сардоническому уму» новейшей эпохи, о котором говорил Бродский. Более того,  герой «Зоны ответа» просто живет без оглядки на «сардонический ум», выводя его тем самым за скобки существования

Фактическая сторона книги впечатляюще разнообразна. Например, упражнения из христианской духовной практики -  многие ли вообще знают об их существовании?  Упражнение Св. Михаила, которое герой книги повторяет в трудной жизненной ситуации, сам того не подозревая, пока сестра Доминика из монастыря бенедиктинок не расскажет ему об этом позднее; или упражнение Ап. Павла: «предание себя смерти» (2 Кор 1,9) – на дороге из Бари, где хранятся останки святителя Николая Чудотворца, небесного покровителя автора.  Практически вся Европа – в поисках истины, а также на пути в Святую землю - исхожена автором, и подробные описания этих путешествий встречаются тут и там на страницах «Зоны ответа». Практически готовые туристические маршруты:   читатель получает исчерпывающую информацию культурно-исторического плана - когда был построен тот или иной монастырь, чем прославился местный святой, чьей кисти принадлежит тот или иной лик святого, Распятия или Богоматери. И светского плана, разумеется, тоже. И не без терапевтических доз иронии. «Рассвет застал меня в городочке Аи. Он известен в России как марка шампанского (где-то мелькнула в каких-то стихах)», - читаем в начале рассказа под названием «Девяностый псалом».

Одна устойчивая ассоциация появляется по ходу чтения первого тома, в контексте  путешествий: что живое философское богословие Н. Бокова сродни Павлову: походы, труды о хлебе насущном (сбор винограда, например), и проповеди, только не устные, а собранные в книги. Проскальзывает и что-то вроде: «Или не имеем власти иметь спутницею сестру жену…?» (1 Кор 9;5) – в «Тетради отшельника» (Soliloquium).  Но, в отличие от Апостола Павла, скорбей по плоти не боится философ Боков. За разговорами о философии и богоискательстве не будем забывать о его писательской сущности, а «скорби по плоти» – немалая часть предмета литературы – если не вся, целиком. И, если заглянуть за пределы двухтомника, мы увидим продолжение литературной судьбы Николая Бокова: стихотворный сборник «Текстотворения», «Цельсий и Смерть», «Пик Доротеи»…  Опыт аскезы, пережитый в попытке преодоления «буквы» ради «Духа», стал этапом на пути обретения нового равновесия и примирения с миром. Ни литература, ни философия не ушли из жизни с вступлением в «зону ответа» - нет, они остались, только, - выражаясь словами другого поэта, - этого мало… 

«Простите мне такой импрессионизм. Он ведь хорош в живописи Клода Моне (хотя я предпочитаю Марке), а не в этой книге очерков жизни, где я собираю случаи, когда Провидение писало мною словно пером. Может быть, и сейчас оно мною пишет, если уж быть до конца верующим. И ставит мной кляксы».

Но перо это, выточенное жизнью, – из мыслящего тростника – «Вот мое место и профессия: мыслящее перо. Кто-то мной пишет, а я стараюсь понять. Вы понимаете?»

Вы понимаете? – «… нужно искать не формулы вопроса и ответа, а зоны. Не точки, а область, куда можно войти со многих сторон, и в ней побыть, ожидая».

 

4. На Восток от Парижа (т. 2)

 

Далеко на Восток от Парижа, в прошлом, осталось все, что обусловило  философское и богоискательское путешествие первой книги, и вектор событий второй книги направлен в сторону советского побережья Балтийского моря.  Цельность повестей, составивших вторую книгу, обусловлена все теми же сквозящими в ткани повествования экзистенциальными вопросами любви и веры, жизни и смерти, дольней и горней справедливости, но «крайние ситуации» жажды, холода, голода и пола отсутствуют, что способствует плавному и последовательному изложению событий, которые вполне укладываются в рамки обычного течения жизни. Второй том написан  преимущественно в духе классического европейского романа, и это приятное чтение, не в последнюю очередь благодаря изысканной простоте прекрасного  русского языка, который автору удалось сохранить в эмиграции, в условиях отсутствия беспрецедентного давления на речь, присущей современной российской действительности. А отчасти благодаря тому, что присутствующая и в них изрядная доля философии и богоискательства облечена в законченную художественную форму. Чаще всего, любовной истории, ведь «все движется любовью», – эти слова вполне могут быть начертаны на гербе Николая Бокова и его лирического героя, выступающих в поход за истиной и, как следствие, вступающих в сражение за чистоту и непредвзятость человеческой мысли.

(Но замечу в скобках: именно романа в миниатюре, поскольку автор не полностью использует потенциал сюжета, подчиняя его своей цели).

 

Мысли и чувства, вызвавшие к жизни произведения второго тома и как будто прошедшие сквозь горнило страстей первого, уже не похожи на раскаленные «кляксы» расплавленного металла. Неукрощенная энергия душевной бури здесь претворена в ровное горение творческой воли. Первый том остается за кадром второго; но его присутствие ощутимо. Поэтому остается не так много сказать. Ведь «писатели пишут почти одно и то же, хотя названия своим произведениям дают разные», - как сказано в начале «Побега в окрестности Реймса».

Никуда не делась философия, только маскируется, принимая вид истории любви, истории сублимации любви, истории разоблачения имитации любви, детектива и даже социальной сатиры («Проза миллениум, или рукопись, найденная в строительном мусоре»).

Впрочем, почему «даже»? Николаю Бокову вообще свойственно стремление выявлять скрытые пружины поступков человека разумного – не только как индивидуума, но и как социального существа. После взаимоотношений человека и Бога, взаимоотношения человека и общества –  второй по важности вопрос, стоящий перед автором книги.  Причем, если отношения индивидуума и демократического государства (не лишенного недостатков,  но все равно представляющегося автору наиболее приемлемой на данном этапе формой регулирования отношений человека и общества) имеют явно выраженный иронический оттенок, то взаимоотношения индивидуума и тоталитарного государства окрашены исключительно в трагические тона.

Точнее, поскольку тоталитарное государство вступать в диалог с личностью не желает, о взаимоотношениях здесь речь не идет, так что говорить в этом случае, с точки зрения автора, можно только о противостоянии и о попытке личности сохранить свою духовную и физическую целостность. Об этом повествует заключительная повесть – «Обед на побережье Балтийского моря». Конечная точка ретроспекции двухтомника и, одновременно, поминальная молитва.

Ее стилистика напоминает черно-белые (точнее это  можно назвать оттенками серого) советские фильмы про разведчиков/шпионов, снимавшиеся чаше всего в советской Прибалтике и Москве. Контраст между этими географическими и культурными средами способствует резкой поляризации изображения, а, кстати сказать, одной из характерных черт прозы Николая Бокова является ее изобразительная образность. Вообще, «Обед на побережье Балтийского моря» (спящий, подобно ростку в зерне, в «Совпадениях» из «Зоны ответа») - самое поляризованное среди произведений второго тома. И монологичное, причем монологичность – это и средство для, и плата за достижение идейной выразительности текста (под монологичностью я понимаю 

эффект, производимый любой предельной – идеологической, метафизической, – поляризованностью).

Добро и зло (персонифицированное в «людях в темных пальто», или просто в «людях в штатском») здесь выступают без грима, при ярком свете солнца или настольной лампы, отбрасывая резкие тени, без полутонов. Главное в повести – не генеалогия, не сущность рассматриваемых явлений (в противоположность произведениям первого тома), а их воздействие на судьбы людей. Что поднимает ее на уровень античной трагедии; с точки зрения которой человеческая жизнь – всегда трагедия, возвышенная или низменная, в зависимости от того, какую форму ей сумеет придать человек.

Если искомый и обретенный Бог первого тома есть Любовь; то земная любовь – бог второго тома. «Вы обожествляете женщин», - сказала среди прочего сестра Доминика герою еще первой книги.

 

5. «… любуясь круговой панорамой страстей»

 

Перефразируя автора, секрет достоверности художественной реконструкции, почти эффект присутствия, возникающий при чтении двухтомника, состоит в том, «…чтобы помещать себя в центр события. Не в центр бытия, вы понимаете, события, тогда ваше наблюдение будет циркулярным.

Вы останетесь для всех незаметным, любуясь круговой панорамой страстей». С той разницей, что взгляд автора во втором томе обращен уже не непосредственно к Источнику Света, а пытается отыскать крупицы рассеянного света внизу, на земле.

От этого оба тома, будучи поставлены рядом, производят впечатление как будто написанных двумя разными людьми: человеком духовным и человеком душевным. И рассматриваемый эффект наводит на мысль о концептуальности замысла. «Тело хочет противного духу, дух хочет противного телу»; двойственность, данная человеку в ощущениях, заложена в человеческой природе, но как минимум не надо пытаться игнорировать любую одну из ее частей.

Сопоставление неизбежно, оно – часть конструкции и призвано подчеркнуть сложность как внешней, так и внутренней вселенной человека.  В данном же случае мы имеем дело с уникальным опытом жизни в двух ипостасях одной и той же личности, или, лучше сказать, на двух уровнях познания, виртуозно воплощенным  в художественном произведении. Эта книга родилась из пристального изучения – практически медитации –  событий одной человеческой жизни с оглядкой на другие, родственные по духу. «Прошлое – как кусок янтаря, прекрасный, теплый обломок, в котором застыли события.

Их можно рассматривать, поворачивая и так, и этак, и на свет». Главное – чтобы не угас в душе источник света.

_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __

*если не указано иначе, цитаты приводятся по изданию: Н. Боков, «Зона ответа» (1т.), «На Восток от Парижа» (2 т.), изд-во «Дятловы горы», Н.-Новгород, 2008

К списку номеров журнала «ГРАФИТ» | К содержанию номера