Ефим Гаммер

Если у тебя есть фонтан. Миниатюры

ФОНТАН

Фонтан слов, мыслей, чувств.
Писатель пишет. Бумага терпит. Вечное перо скрипит.
Однажды оно не выдерживает, и преждевременная точка останавливает произведение на спонтанном забеге в повесть  или роман. Тогда вспоминается прутковское: «Если у тебя есть фонтан, заткни его, дай отдохнуть и фонтану».
Вот я и попробовал последовать дельному совету. Погрузился с головой в фонтан из недописанных в двадцатом веке повестей и романов, заткнул его на дне  –  где надо и как надо  –  главное, умеючи, и получилась подборка коротких рассказов. Посмотрел на дело своих мастеровых рук и вспомнил другой афоризм, уже Эмиля Кроткого: «Лаконичность – сестра таланта, но теща гонорара». Посмотрел – вспомнил и добавил от себя: «Гонорар все равно не платят»…  
Теперь можно было вздохнуть с облегчением. И выпить на посошок с сестрой. Тем более что «сестра моя – жизнь», как сказал Борис Пастернак. Правда, по иному поводу.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ  АЛФАВИТ  ИЗРАИЛЯ

(вразбивку)


1.

Прибойная волна репатриации девяностых вынесла на берег Земли обетованной писателя на букву Э.
В этом контексте, как представитель законной буквы русского алфавита, он и зазвучал в Израиле.
– Вы слышали, к нам приехал писатель на букву Э?
– Э-э-эх-ох, – разносилось эхом. – А он еще пишет?
– Он свое еще напишет!
И написал: «Как из пункта А пройти в пункт Я, не запятнав свою личность в пунктах К-Г-Б».
Гонорар ему заплатили. Поговаривают, что приличный. Но в каком пункте –  тайна.  Опять-таки поговаривают: там, где он не запятнал личность.
Что с них возьмешь, с говорунов этих? Репатрианты новые – мысли старые, недоношенные еще в советской России.
2.

Поэт Б., наевшись водки, помолился Богу. С Божьей помощью его и спасли. Г.М. – но это уже собутыльники.
3.

Собутыльники поэта Б. братья-драматурги Г.М. отметили премьеру своей пьесы повешением всех исполнителей главных ролей на артистической люстре, со свечами по доллару за штуку.
Сегодня они набирают новую команду для следующего спектакля.
Исходя из того, что их театр переместился в бомбоубежище, нетрудно предположить, что на премьере новой пьесы зрителям придется столкнуться в финале с таким драматургическим эффектом, после которого рецензии не пишутся.
4.

Писатель В. отрастил длинную бороду и пошел на Бородинское поле – вступать во Львы Толстые. А дворовые бабки говорят ему:
– Окстись! Окстись, нелюдь пузатая. А не окстишься – не уметнешься с нашего поля, окрестим нехристем самозваным.
Вот он и окстился, вот он и уметнулся, попутно написав роман про битву на этом поле. Написал и повез на издание в Израиль, где заодно получил и гражданство в обетованной для членов союза писателей стране.
Роман сочли чуть ли не за мистический, а писателя В. чуть ли не за Мессию. Да и как иначе, если роман его «Бородинское поле» был теперь переориентирован с  привязкой к библейской местности и звучал вполне по-еврейски, к тому же и актуально: «Армагеддон».
5.
Писатель Ж. в России был просто писателем на букву Ж. В Израиле он тоже хотел быть просто писателем на букву Ж. Но откройте справочник израильских писателей, и при всем старании там вы его не найдете.
Что же, скажете, это такое? Дискриминация?
А ничего такого! Причина в том, что в древнееврейском алфавите нет в наличии буквы Ж. Писателя Ж. надо искать в Израиле на другую букву. Ищите и найдете,  если он, конечно, вам нужен на иврите.
6.
У писателя Н. родилась в Израиле дочка. Он назвал ее Сионата. Для созвучия со временем приезда в страну. Дело в том, что писатель Н. делал только то, что созвучно времени. При поступлении в университет первую свою дочку он назвал Сталина. После окончания университета первого своего сына он назвал Никита. При защите кандидатской второго своего сына он назвал Леонидом. Затем, в годы перестройки, у него родилась Раиса, а перед отъездом в Израиль – Борис. И все бы хорошо при таком количестве детей, но в Израиле – не паспортный стол, а Раввинат. А он не пропускает в  еврейскую метрику  не созвучное еврейским корням, хотя и созвучное времени иностранное имя Сионата.
Дилемма! Или жить в созвучии со временем, как привык. Или в созвучии со своими еврейскими корнями, чего отродясь не случалось.
Как быть?
Станешь тут Гамлетом. А ведь не артист – всего лишь писатель.
7.
Тот, кто числился на букву Х., был очень х-м… еловый поэт. Но стихи, однако, писал. И стихи его х-м… еловые, однако, печатали.
А потом он приехал в Израиль и потребовал денег на издание книги, состоящей из х-м… еловых стихов. Деньги ему выдали. Из фонда министерства абсорбции. Стихи он написал самостоятельно. Затем издал их тоже самостоятельно. После этого Х. считался уже абсорбированным. И теперь этого поэта можно было послать по адресу его же х-м… еловых стихов.
И послали.
Пиши дальше.
8.
Союз равнопишущих на русском языке писателей увеличился в Израиле за счет советских на сто сорок шесть членов. Всего за несколько лет Большого наплыва репатриантов, с 1990-го по 1999-й год, когда на Землю обетованную хлынул поток россиян.
По количеству изданных за счет министерства абсорбции книжек сочленение следует считать успешным.
Ноев ковчег остается на плаву.

ПОРТРЕТ  РЕПАТРИАНТА

(секретные материалы времен начала репатриации советских евреев в Израиль)


Старушка Абсорбция сидела на троне и помахивала бюстом. От такого сексапильного нахальства мухи впадали в бешенство и кидались к декольтированному соску: авось, перепадет капелька живой водички, ведь недаром пишут чародеи – здесь даже земля течет молоком и медом.
Не подгадали мухи, к счастью. Живая водичка обернулась для них мертвой. Пали, страдалицы, лапками вверх. И не кусаются. Старушка Абсорбция, плюнув на них, непригодных уже для отчета, кликнула единоплемяничков того же крылатого племени.
– Чиновнички! Ась-Вась! На прищур глаза!
Ась – Вась!
Чиновнички из кабинетов да в коридоры.
Ась – Вась!
Чиновнички из коридоров да в тронный зал.
Чернильницы-пепельницы по карманам. В глазах кляксы.  На морде внимание.
Ась – Вась!
Локоток в сторону, под ребро соседу.
– Ра-а-в-ня-й-сь!
Выровнялись, подобрали животы. Тут и солнышко заглянуло в окошко, просыпало от испуга лучи и подрало в зной – родную обитель, лишь бы не сгореть здесь на никчемной работе, где каждый, однако, пышет идеями абсорбции и с жаром доказывают свою правоту.
– Ась – Вась! – сказала Старушка Абсорбция.
Выступил Ась, сослался на младшего по званию.
Младший по званию Вась кивнул, принял на себя вину за утраченные иллюзии.
– Итак? – спросила Старушка Абсорбция.
Потупился Ась.  В красный цвет физиономии вышел Вась.
Тут и выявился Ицик – Лошадиная Голова, по паспорту – Спиделсон. Слыл он Маэстро Абсорбции. И на то были причины. Если  еврейскому государству понадобится индус иудейского вероисповедования, то – будь ласка! – достанет его хоть из глубинных катакомб Бомбея. Если, совсем наоборот, выйдет нужда в эскимосе – последнем якобы представителе потерянного в Арктике древнего израильского колена, безошибочно определит счастливчика в открытом море на дрейфующей льдине и доставит в Иерусалим. Обрезайте его и принимайте за своего!
– Ицик! – позвала Старушка Абсорбция.
– Да.
– Есть добровольцы?
– Ась-Вась? – напряглись его спутники.
Ицик шикнул на них и сказал:
– Есть!
– К нам едет…
– Ревизор?
– У Гоголя ревизор, дорогой ты мой товарищ Спиделсон. А у нас…
– Ась-Вась? – снова напряглись его спутники.
– У нас, – вздохнула Старушка Абсорбция. – Новые репатрианты из советской России.
– Евреи молчания? – догадливо вспомнил Ицик о распространяемых Сохнутом брошюрках.
– Так их называют на Западе.
– Называть-то называют, а…
– То-то и оно.
– Но кто их видел вживе? Это вы хотите сказать, Старушка Абсорбция?
– Это и хочу. А еще я хочу…
– Ась-Вась? – выступили на шаг вперед радивые чиновнички.
Старушка Абсорбция махнула на них рукой и обратилась к надежному человеку:
– Изобрази мне новых репатриантов, а то опять обмишуримся с  абсорбцией. И пойдут они голосовать не по адресу.
– А что? Изображу! – ответил признанный Маэстро Абсорбции.  
Он  уложил послушных чиновничков на пол, да таким образом, что один из них представлял из себя символический серп, а второй – столь же символический молот.
– Серп и молот! – радостно ахнула Старушка Абсорбция.
– Наши-наши, – уточнил Ицик Спиделсон. – Самых правильных идеологических взглядов. Им бы красное знамя, и шагай с песней хоть в дворники.
– Ась-Вась? – пытливо лупили глазами чиновнички, которым и предстояло принимать новых репатриантов.
Они и приняли.
Они и абсорбировали.
Они и продолжают это благое дело.
– Ась-Вась?
– Ась-Вась!

НАГРАДНОЙ  СПИСОК

– С ним опасно ходить в разведку. Он такой человек, что рвется погибнуть за родину. А мне предпочтительно, чтобы своим героизмом он не мешал нашим врагам умирать за их страну.
Так говорил редактор журнала «Братство баулов» Семен Михайлович Близорукер,  представляя полковника в отставке Кондратия Сергеевича Задвинского, руководителя наградной комиссии «Соотечественники на чужбине».
Дело происходило в Иерусалимском общинном центре – улица Яффо, 36, на встрече новых репатриантов из бывшего Советского Союза с приезжим российским гостем высшего офицерского звания, когда хочется выпить и обнять землю русскую, необъятную только в натуре. Но вполне «объятную» в лице Кондратия Сергеевича Задвинского: усики над губой, золотая фикса, доброжелательная улыбка карманного формата. Весь из себя кровь с молоком. Если добавить еще на посошок сто грамм, то получится отличный коктейль под названием «Не дай дуба».
Сто грамм и появились. Правда, поначалу в неприметном состоянии – под колпачком алюминиевой фляжки. Но стоило отвинтить колпачок и дать граммульке продохнуться сквозь горлышко, как повеяло родным водочным духом.
«Кто на Руси?» – защемило ностальгически сердце, и «буль-буль» – капнуло раз, капнуло два. И что? Понятно – что: закружилась голова. У кого?  Секретов не держим. У Фони Непутево-Русского, русского поэта еврейской национальности,  вооруженного очками с глобальными диоптриями. Поэт, как много в этом звуке! Посему Фоня и слагал стихи повсеместно и ежечасно, даже без отрыва от службы в полицейском управлении, где он самоотверженно боролся с вопиющим злом, столь же древним, как и человечество, – с проституцией.
– Ты уже? – потянулась к Фониной фляжке рука – пять мохнатых пальцев, одно с обручальным кольцом. – Сам выпил, передай товарищу.
«Чмок-чмок!»
– Велика Россия, отступать некуда! – раздалось из зала.
И батарея бутылок, упрятанная по сумкам, сделала первый залп.
Гулянка началась…
Главное было уже сказано: полковник  Задвинский прибыл на Землю Обетованную, чтобы составить наградной список и выдать ордена «За службу   Отечеству» от первой до последней степени всем, кто своевременно покинул Советский Союз и обосновался в Израиле.
Вот тут и был упрятан маленький вопросик:  а кого из них выбрать? Но люди, безошибочно играющие в игру  «Где,  кто, когда»,  в тупик ни при каких обстоятельствах не попадут  –  выедут. И выехали, копая в уме конкурентам гибельные лабиринты, а для себя проторяя прямые дорожки.
Такая – прямая – и привела Фоню к полковнику Задвинскому, когда он после  вступительной речи остужал распаренное горло стаканом холодной воды.
– Фоня Непутево-Русский,  – представился с охотой, ловя на себе подозрительные взгляды менее решительных обитателей Общинного центра.
– Мент?
– По форме полицейский,  а по внутреннему состоянию  –  поэт достойной содержательности.
– Стихи тому соответствуют?
– Само собой!
– Можно что-нибудь, на примерку?
– Лирическое?
– Валяй лирическое, а мы послушаем и прокомментируем с пониманием исторического момента.
Фоня откликнулся на предложение скоропалительной читкой с выражением в голосе:

В душе не словишь вдохновенья,
Как ни дави в себе раба.
Меня влечет во имя пенья
Поэта вольного судьба.
И я пою, дыша тревожно…

– Стоп-стоп! Как «дыша»? – перебил его полковник Задвинский, стрельнув золотым огоньком фиксы.
– Тревожно.
– Вот это нам и надобно. «Тревожно»! Уже чувствуется настороженный звук границы, и проясняется мысль, что «враг не дремлет». В этом духе и продолжайте. Так ведь? – повернулся к редактору журнала «Братство баулов» Семену Михайловичу Близорукеру.
– Так! Так точно, как сказал поэт!
Толстенький, мягонький, любящий всех и каждого, Близорукер с той же охотой, как и любил, печатал в своем журнале всех и каждого… Но, разумеется, при наличии материальных средств, в соответствии с формулой: «предоплата + оплата =  извольте получить журнал на руки». При этом умудрился создать видимость того, что опубликоваться на страницах его издания – это дело чести. Ради такой благой цели помещал на обложке портрет Пушкина, за ним поэтов и прозаиков первого ряда, потом второго, третьего и далее – до самых мелких, величиной с горошину, едва различимых на галерке. Однако и горошина при определенной смекалке имеет свойство увеличиваться в объеме, если ее покатать по снегу.
Спрашивается, где добыть снег в Израиле? Отвечаю: этот вопрос не стоит в Израиле. Нужен снег – будет снег, но сначала «мани», не в смысле, конечно, многочисленных и доступных Мань, а в качестве денежных поступлений.  «Мани» и появлялись, а горошина, наращивая габариты, продвигалась по иллюзорному снегу с дальнего поэтического ряда на авангардный, поближе к Александру Сергеевичу, нахваливая классика его же словами 1825 года из письма к Вяземскому: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!».
Фоня Непутево-Русский горошиной себя не считал. Но и горой, к которой готов пойти Магомет, если гора не идет к нему, быть тоже не пытался. Недаром на заре поэтической юности написал: «Нет, я не Пушкин, не Твардовский, не Лермонтов, не Маяковский, а рядовой поэт страны». Пусть рядовой, пусть незримый боец литературного фронта, зато какие стихи! В публичном доме, когда производили опись гардероба старейшей (по документам о  рождении) проститутки и бандерши Лильки Шелковой Ручки, все прочие девушки аплодировали ему лежа. И, конечно же, не во имя ревностного исполнения служебного долга. А за попутное возникновение жизненного экспромта:

Мы опишем гардероб.
Но не вгоним Лильку в гроб.
Лилька всех переживет –
Потому как с ней народ.

Черноокие красавицы кивали кудрявыми головами и поддакивали:
– Да-да, мы с ней.
– Вас не описать, не убить, – подытожил Фоня.
– Мы продолжим с Лилькой жить, – в рифму подхватили жрицы любви, демонстрируя свойственное жрицам любви тягу ко всему возвышенному.
Фоня Непутево-Русский арестовал тогда старейшую (по документам о рождении) нарушительницу израильской добродетели  Лильку Шелковую Ручку. Но ненадолго: она предъявила в участке справку из поликлиники, что  по возрасту является недееспособной для продуцирования яйцеклеток, посему не пригодна к половой жизни и, следовательно, считаться проституткой, согласно свидетельству о рождении, не может. А что на «физию» выглядит, будто мама ее вчера родила, так это дело сугубо личное и медицинское: как говорится, товар надо показывать лицом, не будет подходящего лица – никто и не заглянет в заведение. Значит – что? А то самое! С лица воду не пить,  и величать ее проституткой нет никаких оснований. Посему – «пиши, начальник, пропуск на выход из участка, отпускай вольную птицу на все четыре стороны!»
Стороны было, действительно, четыре, но Лилька выбрала единственно правильную – ту, которая открывалась при помощи двери за спиной. Показав пытливым сыскарям упитанный предмет телесной гордости, она двинулась к двери. А Фоня Непутево-Русский тоскливо глядел ей вслед и машинально переписывал в уме классическое стихотворение Пушкина.  Ясное дело, на свой дремучий лад борца за чистые нравы публичного дома.  «Птичку Божию не знает ни охотник, ни судья, целый день она порхает, свою целостность блюдя».
Фоня Непутево-Русский остался сидеть за канцелярским столом. И продолжал терпеть насмешки от служивых товарищей на уровне его чина и золотых  сержантских нашивок, хотя в творческом плане намного превзошел звание младшего командира, и проститутки величали его уже не иначе, как «наш генерал от поэзии». Такую славу, само собой, должно подкрепить достойной публикацией. Проститутки, к сожалению, журнал не выпускали и, тем более, не редактировали. Этим занимался Семен Михайлович Близорукер.  К нему и пристало проситься на прием. А тут на удачу и подфартило с собранием в Иерусалимском общинном доме. Вот тебе, Фоня, и возможность взять голыми руками жар-птицу за горлышко и покукарекать об амфибрахии, ямбе и хорее, еди их мухи!
– Семен Михайлович? – начал кукарекать Фоня.
– Я весь внимание.
– Когда у вас на выходе следующий номер?
– Скоро.
– Я понимаю. Забит?
– Не то слово.
– А что?
– Надо подумать.
– Я государственный служащий.
– У нас без льгот.
– Я не о льготах.
– Ага. Об уважении к мундиру?
– Не одежда красит человека.
– Договорились. Но предоплата вперед…
Фоня Непутво-Русский замялся. А Семен Михайлович только начал разминаться.
– Денег нет?
– А у кого они есть?
– Ничего себе, полиция! Я,  что ли, по-вашему,  должен это знать?
– Но…
– Слушайте и запоминайте. Первая страница нашего журнала бесповоротно отдана под наградной список. Но наградного списка еще нет. Вот и  подсуетитесь, подыщите кандидатуры для российских наград.
– Из маститых людей?
– И денежных. Тогда и вас напечатаем, так сказать, за инициативу. Вас – в стихах. Их…
– В прозе, – шутливо подметил полковник Задвинский и раскрыл портфель, в котором цвели сафьяном орденские коробочки. – Но не подумайте чего лишнего. Слава славой, а хозрасчет хозрасчетом.

2
В дыхании планиды
Мы постигаем мир –
От секса и до быта,
От игр  до черных дыр.

Такие стихи написал Фоня Непутево-Русский, направляясь на рандеву к Лильке Шелковой Ручке. Хотел, стервец,  за счет подобного литературного трюкачества  добраться до сердца «женщины несгибаемого возраста», тонко намекнуть заслуженной проститутке, что и ему не чужды мелкие житейские радости. И намекнул.
– Лилька! По нынешним временам и за блядки орден дают.
– Орден подвязки?
– Бери выше.
– Взяла.
Фоня Непутево-Русский поспешно отстранился от Шелковой Ручки.
– Стоп-стоп, ширинка на замке, мне твои профессиональные навыки на хрен! Разговор  серьезный. И без попутного секса.
– Слушаю. – Лилька уселась на диван, пригласила гостя пристроиться рядом, разлила  из кофейника с купидоном на крышке пахучий напиток по фаянсовым чашечкам: в крутобокие бокалы плеснул популярный израильский коньяк с фирменным знаком 777. – Наверное, речь пойдет об ордене Бедер и Груди?
– Речь пойдет, если мы ее поведем правильно.
– Под ручку?
– Что-то вроде того.
– Так начинай уже свое ухаживание!
– Мне нужны состоятельные клиенты.
– Это какие, с большим довеском к мужскому достоинству?
– С деньгами, бля! Извиняюсь, если про деньги не поняла, товарищ путана!
– Про деньги я поняла. А про состояние не совсем.
– Ну, как тебе объяснить… Те, кто состоялся в жизни и звучит соответственно – под орден.
– Ах, такие. Есть и с таким мужским довеском!
– Не зацикливайся! Нам и женщины сгодятся.
– С мужским довеском?
– Список!
– Будет тебе и список. Но если женщины, тогда… Я среди жриц любви на первом месте. Пишешь?
– А деньги?
– Какие деньги?
– За орден.
– Плачу натурой.
– Твоя – доисторическая, молью побита.
– Глупец! Девственной натурой плачу. Своих воспитанниц.
– А где ты у них найдешь девственность?
– Наивный человек, а еще полицейский. Неужели не в курсе?
Фоня смутился.
– Я так глубоко не заглядываю.
– Ценю тебя за отсутствие дальнозоркости.  Но адресок укажу. Клуб восстановленной девственности. Здесь у нас, по пятницам. Работает бесперебойно. И для самых состоятельных клиентов, включая орденодателей. Девственницы пусть и не первой свежести, но сорта отличного – деликатес! И клиенты – просто ходячие мешки денег.
– А в жизни – как? Состоялись?
– Состоялись! Приходи!
И Фоня Непутево-Русский пришел. Будто на разведку, естественно. В комуфляже  –  без черной формы, фуражки с кокардой и пистолета. Оделся в тройку – пиджак, жилетка, брюки. В руке, как и положено деловому человеку, ноутбук – портативный компьютер в кожаном чехле. Шляпу нацепил с пером попугая, купленную, если не соврать, во Франции, куда ездил на курсы по повышению квалификации. Выглядел он на все сто, а в кармане имел в два раза больше, если говорить об израильских тугриках  –  шекелях.
Девушку ему предложили не первой свежести, но с фирменной девственностью.
– Маде ин УСЕ, – пояснила она по-русски.
– А как это проверить? – спросил Фоня.
– То, что  фирменная? – надменно повела глазками девушка.
– Печать у вас там, что ли?
– Стихи. На прокладке.
Фоня оценил остроту:
– Непечатные?
– А это решать Близорукеру, – проститутка дала понять, что и она отдавалась Пегасу, когда блатовала его рвануть на Парнас.
– Я тоже поэт, и могу судить без ошибок, – попробовал Фоня поставить девушку на ее законное, профессией очерченное место.
–  Зато он редактор.
– Покажите!
– Сначала прочту, а потом… Потом смотрите в свое удовольствие.
– Валяйте!
Она и прочитала.

Экзамен на прочность девственной плевы
Как ни сдавай, но результат всегда – увы.

– Не напечатают!
– Я так и знала! Тогда…
– Что?
– Будем знакомы, Люба.
– А я Фоня...
– Что ж, Фоня,  приступайте…
– К чему?
– К хирургическому удалению этой надписи.
– Нет-нет! – спохватился полицейский сыскарь. – Я не за тем пожаловал в ваши пенаты. Я кандидатов ищу.
– Куда?
– В орденский список.
– А что для этого нужно?
– Аукцион!
– Здесь?
– Зачем – «здесь». Аукцион виртуальный.
– А лот?
– Лот реальный. Ваша восстановленная девственность.
– И моих подруг, – подсказала находчивая красавица.
Фоня Непутево-Русский раскрыл на коленях ноутбук и побежал по клавишам.
Через пять минут к нему пришло ответное письмо от охотника на свежую девственность.
– Ставлю на кон пять тысяч долларов в виде задатка, – сообщало ответное письмо, – и готов доплатить еще, если стоимость вышеуказанного предмета женской гордости воистину в цене.
«Интересно», – подумал Фоня Непутево-Русский.
– Интересно, – согласилась вслух Люба.
– Вызываем на рендеву?
– Зови, будем смотреть в его бумажник.
Фоня и вызвал охотника на свежую девственность.
– Приезжайте с предоплатой.
Тот приехал.
– Кущев-Родинянский, представитель московского землячества.
– Честь имею, – по-военному отозвалась Люба. – Землячество высшего сексуального сорта.
Гость заведения посмотрел на девушку не первой свежести с некоторым повышением полового интереса к сестрам нашим меньшим.
– О чести прослышал. Но доказательства.
– Честь имею не понаслышке, –  с некоторой обидой в голосе произнесла Люба и предъявила прокладку с убойными стихами, печатью нотариуса и записью: «проверено и подтверждено наличие девственной плевы».
– Тогда отойдем в сторонку, за ширму.
– Но деньги вперед.
Передав Фоне Непутево-Русскому пять тысяч долларов для сохранности, Люба удалилась с клиентом за ширму, откуда три минуты спустя раздался мужской, полный отчаяния крик.
– А где девственность? Где?
Люба, верная поэтическому призванию, отозвалась в рифму.
– На звезде!
Но это не подействовало.
– Где? Где? – ревело возмущение обманутого мужика. – Разъяснения! Или деньги назад!
– Вот грамотей, – опять-таки обиженным голосом отзывалась Люба. –  Вы же русским языком читали заключение нотариуса: «проверено и подтверждено наличие девственной плевы».
– Ну, и проверено.
– Не понимаете, да? Проверяли ведь в натуре, хорошо, что не отбойным молотком.
– Дура! – разорялся обманутый представитель московского землячества.
Фоня Непутево-Русский не позволил ему  разоряться дальше. Взял за шиворот:
– За оскорбление личности при исполнении полагается…
Что полагается,  он не сказал вслух, но нахрапистый Кущев-Родинянский догадался и тут же, слиняв лицом, сделал ноги по направлению к выходу. Только его и видели. Понятно и курице: без денег его и видеть никто не хотел. Впрочем, не только его. Не  американский президент, который всегда в цене на стодолларовых бумажках.
«Занятное положение, – подумал Фоня Непутево-Русский. – Деньги уже есть, а публикации еще нет».
И позвонил Близорукеру.
– Мы уже при бабках.
– Денежных? – донеслось сквозь электрические разряды.
– Не понял.
– Бабы денежные?
– Бабки!
– Русские? Блондинки?
– Американские. Зеленые.
– Что? Русалки заморские?
– Не заморские, а долларовые.
– Годится. На какой орден тянут?
– Да разом на всю орденскую кладку, – распогодился Фоня Непутево-Русский.
– Тогда веди их на рендеву. Полковник Задвинский приглашает.
Фоня и повел.
С тех пор он  стал постоянным автором Близорукеровского журнала «Братство баулов» и кавалером ордена «За службу Отечеству» последней степени. Как, впрочем, и все проститутки публичного дома, которые, как оказалось, имея «души прекрасные порывы», не чужды поэтическому слову и при этом всегда при бабках  –  то бишь баксах американского производства.

ГУСИНЫЕ  НАДОБНОСТИ


На разудалой заре, в полусотне шагов от хлева, распотрошил себя гусь, внешне очень похожий на человека. Жить ему, как полагало двуногое животное самостоятельно, оставалось в любом случае чуть больше мгновения – час или два. Но унизительно же думать все это непродолжительное время, что добрый хозяин, который кормил его зерном из амбара и поил водой из колодца, уже точит стальное лезвие, чтобы обманно вынуть потроха и душу, если она, конечно, присутствует в лапчатом организме.
Гусь покончил с собой из-за любви к хозяину, понимая под хозяином все человечество.  А что, скажите, делать после этого человечеству, не доросшему до понимания умонастроений бедного гуся? Человечество ничего и не делает. Оно не выпускает себе внутренности – ждет, когда появится мозговитый умник с заточенным ножичком.
Ну, и бог с ним, с человечеством!
Обратимся к гусю. Все-таки преуспел и сам себе вынул душу, если, конечно, она присутствует в лапчатом организме.
Но оставим сомнения. Присутствует! И еще как присутствует! Наукой доказано, да и личными нашими наблюдениями.
Душа у гуся была. Причем знатная, обстоятельная. А попроще сказать, человечья душа была у гуся. Наверное, лет сто назад, принадлежала его душа какому-то гражданину вселенной. Допустим… Впрочем, не допустим, ибо гусь уже умер и, значит, душа его высвободилась. И на свободе, разлучившись с птичьей оболочкой, душа его устремилась по известному  в потусознании адресу. К человеку устремилась гусиная душа. И попала, разумеется, в точку. Попала в Холон, в хостель – общежитие для новых репатриантов гостиничного толка: каждому по комнатке со встроенной в нее кухонькой, и никаких излишеств, кроме личного сортира. Сунулась в одну каморку на втором этаже, затем в другую на третьем. Видит – понимает: пристроиться негде. Поднялась повыше, к седьмому небу. Вот там, на седьмом небе, в просторечье – этаже, обнаружила гусиная душа нечто подходящее моменту исканий. И скользнула в открытую форточку. Скользнула – не ошиблась пристрастием, и попала в квартирку, размером с паспортную фотокарточку. А в ней обнаружила мужичонку, живущего в полной отключке от действительности. Он примерял петушиной расцветки галстук и бормотал под нос:
– Душа – того, а танки наши быстры.
Взволнованный гусь, прослышав про душу, которая – «того», тут же сунулся под мелкие ребрышки мужичонки и тотчас осознал: тут и кукарекать до прихода полиции, если его благодетель протянет свои отнюдь не лапчатые ноги от присутствия в теле постороннего предмета не первой необходимости.
Но благодетель выдюжил, ноги не протянул. И гусь с удовольствием расправил бы крылья, но почувствовал, что душу его выворачивает какая-то неясная сила наизнанку. Хотелось выпить, но не водицы колодезной, а чего другого, более существенного,  и еще добавить.
Гусь с трудом переборол странное желание и подумал о том, что неплохо было бы обзавестись зеркальцем. Пора, в конце концов, посмотреть, во что превратился, чтобы себя уважить и заложить за воротник да под повязанный только что галстук. Зеркальце и представилось: висит на гвозде,  смутно отражает реальность. Какую? А такую! Постную физиономию, дряблые щеки, хитринку в измученных бесцветностью глазах и некоторое, дрянное, должно быть, количество прожитых лет.
– Тьфу! – сказал гусь на родном языке и тут же с удивлением осознал, что внезапно выучился разговорному русскому. Такая взяла его оторопь от  удивительного лингвистического открытия, что он, не медля, повторил вслух: – Тьфу! – и добавил вкусовое: – Мать твою!
Научившись говорить по-русски, он без промедления вспомнил поговорку «Гусь свинье не товарищ» и поспешил к оставленной на журнальном столике бутылке коричневатого цвета. Пригубил из горлышка и по-людски возрадовался: «Га-га, коньяк!»
Возрадовался, втерся в штаны, рубашку, пиджак и попер на лифте вниз, к машине, стоящей на приколе во дворе. Сел за руль, повернул ключ зажигания, врубил первую скорость и вдруг задумался: а куда, собственно, махнуть? Направо поедешь, вспомнил из сказки, мозгов не соберешь. Налево – сам к себе не воротишься. Решил: лучше прямо!
Только давить на педаль газа, как навстречу, чуть ли не у самых колес, выявился Леонардик, сосед, надо полагать, по этажу.
– Привет, фраер! Куда собрался?
– На свадьбу, – сказал гусь первое, что пришло на русском языке в голову.
– Шутишь? – Леонардик, будто и его пригласили на свадьбу,  уселся рядом, чтобы поделиться возникшими по ассоциации впечатлениями о жизни. – Я три раза опаздывал на свадьбу. В первый раз на свою собственную – потому и не женат до сих пор. Во второй раз на свадьбу моей бывшей невесты, так и не ставшей моей женой. В третий раз…
– Га-га! Сегодня? – догадливо гагагнул гусь.
– А как ты это определил, фраер?
– Га-га! Интуиция! Я ведь кто? Я гусь, если подходить ко мне серьезно, но без ножика. А вот с ножиком… С ножиком меня хотели сегодня на заре зарезать, чтобы потроха вынуть и приготовить в лучшем виде для свадебного стола.
– Ну, и даешь. В «лучшем виде» тебе не по нраву, и ты…
– Га-га! Угадал. Я сам себя распотрошил, душу самостоятельно вынул и кинулся на простор человечьих возможностей.
– А сколько ты уже попутно выпил? Га-га – ха-ха, друг мой ситный!
– Я еще ничего не выпил, за исключением коньяка.
– Тогда едем за водкой!
– А где она водится?
– Ну, и даешь! Езжай уже, а то от расширения сосудов голова распухнет.
И поехали…
– Направо! – говорит Леонардик.
Завернули.
– Налево! – говорит Леонардик.
Завернули.
– Приехали, – говорит Леонардик. Откинулся на спинке кресла. И заснул.
Гусь толкнул его в бок локтем.
– Ей-ей!
– Что? – протирая заспанные глаза, спросил полчаса спустя Леонардик. Огляделся по сторонам, зевнул: – Мы уже приехали?
– Спроси у себя. Ты мне дорогу указывал.
– Значит, приехали. Выходи и будь  человеком.
«Легко сказать», – подумал гусь, захлопывая дверцу машины. Правда, раз пристало быть человеком, он, разумеется, не против, хотя гусиное свое эго не продаст ни за какие коврижки и никогда не станет есть гусиную печенку – этот деликатес, поставляемый Израилем французским гурманам. Не унизит себя, не обесславит, но за Леонардиком пойдет, куда ни укажет: не денежный он человек и не гурман. С ним, скорей, пойдешь по бабам, чем за гусиной печенкой.
За эти мысли, российского производства, спонтанные и правильные, судя по всему, гусь себя очень зауважал. А  если тебя уважают, то на сердце сразу становится хорошо. Сердце все-таки, как ни крути, не печенка. В случае, когда ему хорошо, то и его хозяину неплохо. Тем более что хозяин – человек с гусиной печенкой, ценности по французским меркам необыкновенной.
Гусь восходил следом за Леонардиком на второй этаж неведомого здания. Вот, полагал он, строя радужные думы, дверь в квартиру отворится и его, гуся лапчатого, приветят в человечьем обличии. Не ножичком, естественно, а улыбкой, должно быть, притягательного женского качества. С такой улыбкой да яйца высиживать – нет ничего краше на матушке-Земле! Жаль, что Леонардик первым в распахнутую дверь воткнется, улыбку примет на свой счет, и яйца тогда, почитай, женщине не гусиные высиживать.
Достали гуся эти коварные мысли до печенки. И он угнездил кулак промеж глаз Леонардика, когда тот нажимал на кнопку звонка. И внес в салон в бездыханном состоянии: якобы обнаружил страдальца на лестничной клетке и решил оказать ему первую медицинскую помощь.
– Вода из крана у вас, девушка, имеется? – обратился к русоволосой незнакомке, укладывая Леонардика на диван. – Надо бы ополоснуть товарища,  а то не шевелится.
Но женщина бросилась не за водой, а к телефону. И давай названивать в полицию.
– Скорей! Скорей! Тут такое творится!
«Что тут творится? – подумал гусь. Но недодумал, переключил мозги на прекрасную незнакомку, будто он уже заодно и поэт. – А красива, шалава! Упитана! И гусиную, наверное, печенку лопает по субботам. А если лопает… если печенку… то никак не подходит на роль женушки-гусыни, чтобы по природному предназначению яйца высиживать». И полюбопытствовал вслух:
– Гусиной печенкой не брезгаешь?
– Я хлебом питаюсь, – испуганно откликнулась женщина, прижимая телефонную трубку к уху. – На хлебе и воде живу! И ни о чем таком не помышляю.
– А мне показалось, что тебе и гусиная печенка люба.
– Я не Люба, я Таня. А если вы обознались, сейчас полиция приедет, проведет опознание.
– С ножичком? – спросил гусь.
– Я не знаю с чем.
– Га-га, не знает! А сама тянется к ножичку.
– Ни к какому я ножичку не тянусь, ножичек на кухне, а это телефонная трубка, – Таня потрясла пластиковой штуковиной, и из нее вывались заветные слова:
– Едем! Едем! Что стряслось?
– Убийство и рукоприкладство!
– Самолично никаких действий не принимайте!
– Я и не принимаю. Но за него не ручаюсь.
– Я за себя ручаюсь, – ответил гусь с ясным пониманием крайне опасной ситуации. И, выявив себя снова просто залетной птичьей душой, вымахнул из поникшего разом человечьего тела и полетел-полетел куда-то туда, за облака, где еще никогда не был – навстречу небесным радостям.

МДА
(вопль души по поводу усечения головы)


Милый мой товарищ в штатском, не скрою, мне было приятно получить от вас критической дубинкой по бокам. Бока у меня дубленые, изнутри поросшие медвежьим мехом. Им, скажу по секрету, на пользу энергичный массаж. Тем более что занималась им не простая дубина – дитя какого-то замшелого дуба, а дубинка-вундеркинд, смыслящая не столько в КПД телесных увечий, сколько в душевном трепете забот иудейских.
Спешу доложить, милый товарищ в штатском, что ее в меру тактичное вмешательство в деятельность моих мозговых извилин, я перенес, как и подобает наследнику «Доктора Живаго», стоически – на ногах. А если, извиняюсь, и падал, то не от ударов по темечку, а только по причине шаткости матушки-Земли:  все-таки, как ни вертись, шар. И посему, когда дубинка в надежных руках, всегда можем договориться по-братски.
Вот я с вами и хочу договориться.
Помните, в тот момент, когда мне в глаз вошел сучковатый вершок дубинки – метили ухватить по макушке, а трахнули по лбу, – вы утверждали, что в своем глазу я бревна не вижу, а в чужом, мол, соринку готов бить наповал из трехдюймового орудия.  Осмелюсь сообщить, после столь точного попадания не в бровь, а в глаз я  в своем того самого бревна уже никак не увижу. Пусть и при огромном вашем желании. Так что, если нам придется совместно форсировать водную преграду, не рассчитывайте, пожалуйста, на мою помощь, ибо я уже не располагаю подручными плавсредствами. Одно меня утешает. Что? Надежда: вы и без меня выплывете, ведь дубинка, что в ваших руках, не тонет, как и другой долгопамятный предмет вашего творчества. Это не мои умозаключения, это статистика, а она не врет, потому как очень упрямая штука.
Предполагаю, что ваша дубинка и в огне не горит.
Помните, в ту славную минуту, когда вы угодили мне во второй глаз, который, как мне кажется по наивности, был на повестке дня последним, из него, из добротного по внешним признакам глаза, брызнули шальные искры и подпалили весь свет, кроме вашей дубинки. С чем вас и поздравляю!  Право, страшно подумать, что с вами станет, лиши вас ненароком такого прекрасного орудия производства. Без дубинки вы, согласитесь, все равно что человек без головы.
Такова, милый мой товарищ в штатском, ситуация на сегодняшний день. В душе, откровенно доложу вам, теперь,  в свете надежд, что юношей питают манной небесной, сплошные потемки. Если раньше я умудрялся и в чужую душу заглянуть, то ныне и в собственной плутаю даже со свечкой. Отсюда и неприятности, если не сказать больше. Слепота, понимаете ли, дорогой, слепота накатилась, писать стал на ощупь. Пока доберусь до писчего инструмента – ой, и вспоминать не хочу. Пишу, значит, на ощупь. Как буквы выглядят – подзабыл. А слова? А строчки? Еди их абзацы! Так что, любезный, прошу вас: будьте начеку. Если какая буковка не туда головку повернет, если она, подлая, не по ранжиру пристроена, трахните, будьте добры, ее по макушке, шарахните, сами понимаете,  где надо и как надо, чтобы не высовывалась. А чтобы не откладывать дело в долгий ящик, предлагаю сразу же приступать к исполнению. Вот вам! Практикуйтесь!

Прикрытый фиговым листком,
Ты пробираешься тайком
На затемненную лужайку,
Где нет нужды уже ни в ком,
И даже нет нужды в утайке,
Где обретешь, быть может, дом
И, помолясь пред вещим сном,
Прильнешь к мясистой молодайке,
И пот ее в поту своем
Ты будешь чувствовать потом.
И будешь счастлив на лужайке,
Поросшей зрелым сорняком.


МЕМУАРНАЯ  ПОПЫТКА

Я репатриировалась, либо, если приблизиться к ивриту,  олия-ли-лась в Израиль одной из первых, чтобы абсорбироваться и на досуге, возлюбив ближнего, приняться за жизнеописание.
Я олия-ли-лась. Абсорбировалась. Возлюбила ближнего. Теперь трепещите, изменщики! На досуге жизнь свою опишу. И вашу не помилую.
Мне терять нечего.
А вам?

ШАЛУН  ПОДБЕРЕЗНИК

Шалун Подберезник родился с вывертом в мозгах. И оттого с детства подмигивал левым глазом всем тем, кто слева, и правым – всем тем, кто  справа.
Благодаря природному подмигиванию  уже в детском садике обличал тех, кто слева на горшке, и тех, кто справа от него пристроился по тому же большому делу.
Каким образом?
А таким: подмигивая воспитательнице левым или правым глазом, в зависимости от того, в какой стороне она стояла. При этом настолько настрополился в своей, попахивающей фекалиями изыскательской деятельности, что угадывал, кто из пузиков употребляет до восхождения на горшок правильную пищу, а кто совсем неправильную, от которой –  несварение желудка.
С такими изощренными навыками и вступил он в самостоятельную жизнь. Вступил и идет по ней, определяя, чем пахнет от попутчиков. А ему говорят при встрече:
– Сам ты дерьмо, голубчик!

ПАМЯТЬ

Забудем – расскажем…
А не забудем… Ох, тогда не до рассказов. Тогда душа разволнуется,  сердце треснет. Тогда и слов не найдется, чтобы отъединиться от воспоминаний.
– А помнишь?
– Помнишь?
Ничего, по возможности, не помним.

                  Что было, то сплыло.
                  Не плачь, не канючь!
                  И в дырку от сыра
                  Вхож солнечный луч.


ГОЛЫЙ  ВОЗДУХ


В коридоре толпились голые люди. Мужчины и женщины.
Тусклая лампочка высвечивала обморочные лица, скамейку паркового типа у стены, металлический кассовый аппарат на треножнике и высокий стул без спинки подле него.
– Чего они тянут?
– Когда уже начнется?
Из двери с табличкой «Приемный покой» вышла миловидная женщина в белом халате, под которым проглядывали джинсовые брюки.
– Кто на очередь, прошу в очередь.
Повертела круглое сиденье по оси и вскинула себя на стул, чтобы вровень быть с кассовым аппаратом. Кнопочки с цифирками под пальчиками, штырек для наколки входных билетиков сбоку.
Люди в коридоре молча выстраивались в очередь, старались не соприкасаться друг с другом.
– Кто у нас первый будет на прием? – спросила кассирша в образе и подобии врачихи.
– Я… Я… – поспешно отозвался толстячок с лысиной  во всю голову, оторвавшись от разговора по мобильнику.
– Ваш билет…
– Простите, – толстячок перекрылся руками. – Сами видите…
Он, конфузливо переминающийся у треножника с кассой,  мелко подрагивал, как от озноба.
– Сама вижу, – согласилась кассирша, – сама и учту.
Пробежала пальчиками по кнопочкам, крутанула ручку сбоку от кассы, вытащила бумажный прямоугольник, наколола отрывной талон на иглу, а билет в приемный покой протянула толстячку.
– Можно пройти? – просительно посмотрел он на кассиршу.
– Идите, идите, не задерживайте. Кто на очереди?
– Я! Я! – послышалось издали.
Дверь в конце коридора распахнулась, будто по ней саданули с разбегу ногой, и пропустила мощного человека лет сорока.
– Куда вы? Вас тут не было в наличии! – занервничали голые люди.
Но человек не обращал на них внимания.
– Я! Я первый, – говорил он скороговоркой и столь же быстро ставил шаги к кассе.
– Стойте! Стойте! – попытались задержать его голые люди.
Но куда там. Он только отмахивался. И шел себе, шел – напролом. Шел и дошел до кассы, выхватил у кассирши билет в приемный покой и рванул за приоткрытую дверь.
– А я? Я! –  волновался толстячок.
– Вы на очереди, – утешила его женщина. – Ждите…
– Что?
– Ждите.
– А мой билет?
– Отпустим первого, примемся за второго. У нас очередь, – пояснила кассирша. И, затянув поясок белого халата, ушла следом за мощным человеком.
– А я? Я! – канючил толстячок.
– Все там будем,  – сказала ему дородная тетка с черной родинкой, размером с горошину, на левой груди. – А пока – со свиданьицем: устраивайтесь поудобнее,  передохнем.
– Вот всегда так, – грустно заметил толстячок, проходя к парковой скамеечке. – Живешь-живешь, и вечно тебя опережают.
– Даже в смерти, – согласилась дородная тетка, усаживаясь рядом с ним. – Впрочем, на том свете жизнь не в грусть. Там тебе…
– Слышали!
– Это надо увидеть. Там тебе захочется чаю. На, бери без отказа! Чистая роса! Захочется…
– Кайфа… неземного,  – мечтательно протянул толстячок, поигрывая мобильником.
– Алкоголя, даже потустороннего, не держим. Но! – игриво приподняла пальчик. – Опять-таки росой угостим, однако не простой, с начинкой из райских цветочков.  И кайфуй без вреда для окружающих.
– А девочки?
– Расшалился, дружок! – рассмеялась тетка. – Сначала попробуй меня, я тоже с начинкой – в райский кайф, без вреда для окружающих.  А на закусь…
– Девочки? Те, что помоложе?
–  Гляди, чего захотел! Девочек! А яйцеклеток от них не хочешь взамен? Только это в наличии и осталось. А девочки… Девочки в расход пущены! Запамятовал, дружок, от тряски мозгов?
– Но на том свете…
– Девственность восстанавливается, да. Но все остальное, что вокруг, голый воздух.
– Как?
– А так! Взгляни…
Он и взглянул. Дюжий санитар тащил на веревке по коридору женскую голову, другой волок связку из рук и ног.
У парковой скамейки голова задергалась, зашаркала носиком, выгадывая знакомый запах, с усилием открыла глаза.
– Милый! Милый!
– Где твои прелести? – вздрогнул, узнавая, толстячок.
– Руки сзади, ноги сзади. Не видишь? Тащат на буксире.
– А тело?
– На теле был пояс смертницы. Сам примерял: здесь не жмет, там не выпячивает…
– Молчи, дура!
Толстячок поспешно набрал номер телефона на мобильнике. Нажал кнопку. Голова и задымила, хотя взрыва не последовало.
Из приемного покоя  вышли охранники.
– Жив еще? – спросили у толстячка.
– Еще дышит, пусть и в коме, – ответила за него женщина. – Видите, – указала на мобильник. – К жизни возвращается.
– Мы его к жизни вернем основательно! –  сказали охранники. И по бокам, по бокам толстячку, чтобы осознал, на каком свете находится. – На выход!
– С вещами? – испуганно спросил он, смущаясь своего голого вида.
– Мы тебя там приоденем! По последнему крику тюремной моды.

СЛЕПОТА


Выверните мир душой наружу, и вы увидите – он ничего не стоит.
Предназначение человека  – быть слепым.
Раскройте ему глаза, и он ослепнет.
Кто нас ведет по жизни? Судьба? Но и она слепа! В вывернутом душой наружу мире ей нет места, как и человеку. Однако человек рвется в  иное, неведомое по наивности пространство, и сам выворачивается наизнанку. И что? Разве больше прибавится ему света? А если и прибавится, что суждено ему увидеть, когда он слеп?
Человек не способен увидеть себя самого, не то чтобы душу свою или душу своего мира. Он живет в двухмерном пространстве, полагая, что оно трехмерное, и – более того! – ищет, умозрительно трактуя, свое четвертое измерение.
Нет четвертого измерения.
Нет трехмерности.
Есть только плоскость.
И мы, люди планеты Земля, всего лишь мультяшки – двумерные изображения на ватмане Создателя.
Вот ведь придумали понятия: счастье, радость, величие.
А что это такое, не разобрались.
Каждый исповедует все это по-своему.  
Для одного, с бумажником полным бабок в боковом кармане кожаного пиджака,  счастье – это лакированный «Мерседес».
Для другого, с сердечным приступом под мышкой,  –  вовремя поспевший по срочному вызову амбуланс.
Для одного, обладателя неистощимого аппетита, радость – это ездить к хлебосольной теще на блины.
Для другого, аскета с хроническим гастритом, –  это сидеть дома, у телевизора,  за кружкой чая и сухариками.
Для одного, с амбициями в размер воздушного шара, величие – это попасть на страницы газеты.
Для другого, с припрятанным в потайном сейфе честолюбием, – сделать  миллион баксов, и чтобы об этом не прознали в налоговом управлении.
Счастье, радость, величие…
С тем и живем, путаясь в ногах, как младенцы, которые только учатся ходить.
Мы всю свою историю учимся ходить. И набиваем шишки на лбу, на темечке, падая то ничком, то навзничь – в зависимости от того, как нас толкнут, либо подставят ножку.
Казалось бы, проще всего –  плюнуть. Не ходить. Но, видимо, человек так устроен, что, встав с четверенек, он уже не изменяет своим двоим и прется напролом, неведомо куда, лишь бы не стоять на месте. Иначе…
Что «иначе»?
Останешься без дачи?
Нет, просто-напросто иначе всякая пузатая сволочь, шастающая мимо, начнет в тебя тыкать пальцем. «Чего стоишь?»
Мы – в рот воды, чтобы не скалить зубы.
А он? Он не уймется. И разразится, не дождавшись от тебя вразумительного ответа, на всю площадь: «Глядите, граждане люди! Вот столб! Стоит – и ни в зуб ногой! Стоит – и ни на шаг к горизонту  – своих же, заметьте трезвым умом –  достижений!»
Нам стоять возбраняется. А ходить не умеем. Вот и гибнем в напрасных хождениях по мукам, тыркаясь по лабиринту жизни, выход из которого единственный,  да и тот – смерть.
А что такое смерть для нас, двумерных фигурок? Не выход ли это в иное измерение? В информационное поле Создателя?
Выход… А дальше? И тут сквозь дрему набегает: «Слушай мою команду! Всем на выход! Построиться в две шеренги! Налево! Правое плечо вперед! Шагом марш!»
И выходим из автобуса, и строимся, и напоследок думаем: «Мы не умеем жить «сегодня». Потому что в этом «сегодня» надо жить. Жить самостоятельно, по воле своей. Надо двигаться. Самостоятельно, по собственному выбору маршрута. Надо  смотреть открытыми глазами на мир. И видеть его во всем многообразии. А мы не живем. Не хотим двигаться. И к тому же еще слепы. Вот поэтому мы, люди, и звучим гордо. Правда, неизвестно, для какого уха».

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера