Дед (Dead). Рассказ

Бабка отчалила в мир иной. Запросто, казалось бы, отжила возрастной лимит, не упиралась, не кочевряжилась,  не артачилась, а тихонько полежала в параличе, посопела, поохала, простонала, да и ушла в минуса, вниз по горизонтали координатной плоскости. Вместе с ней канул в небытие необъятный перечень державных щедрот: никогда больше не купит она льготный проездной билет, не получит выплаты ветеранам, не посчитает иссохшей рукой копеечные вычеты за коммунальные услуги, а главное, никогда уже обожаемый ею благоверный не изволит сконвертировать в палёное пойло и высосать в одну бездонную глотку кровь её и пот, бережно сохранённый и преумноженный пенсионным фондом - милость божью - государственный бабкин пенсион.

Померла, и слава Богу, помянуть бы её чин чинарём, отпеть, присыпать землицей изношенное тело, да крестик на могилке инсталлировать, словно крыжик в ежедневнике поставить: дело сделано. Спи, мол, бабка, в своей благоустроенной домовине на здоровье (хотя нет, ты же «зажмурилась» какое уж теперь здоровье).

И остался дед одинёшенек. Не получилось в один день синхронно к райским кущам проследовать, как по молодости обещали друг дружке. Всё, граждане, рассказ окончен, нечего автору сострадательные сопли по бумаге размазывать! Все свободны!

Нет, пардон, стойте, не расходитесь покамест. Я ещё причину смерти не огласил. А причина-то сказочная: гадалка не прошарит,  патологоанатом не скумекает и серенький лейтенант Ш.Холмский из райотдела не разгребёт. В свои 80 с длинным хвостиком эта престарелая Джульетта испустила дух от любви!



Что значит «любить» бабка и в юности не представляла, думала, встретит мужичка работящего, можно даже в меру пьющего, привяжет себя к нему священными узами Гименея в поселковом ЗАГСе и образуют они крепкую ячейку советского общества, дабы не погрязнуть порознь в топком болоте мелкобуржуазного мещанского разврата. По вере ея, по марксистко-ленинской ереси, и дано было ей: и мужичонку приковала наручниками неверности к батарее брака и ячейку сформировала, чуть было до коммунизма не добрались рука об руку. И добрались бы, не учини окаянный Горбач «сухого закона»,  это он иссушил нутро совкового государства, да так, что  прыщи повыскакивали на исполинском теле социалистической родины.



После перестройки фашист Альцгеймер окончательно оккупировал сдавшийся без боя мозг деда, соображать за двоих стала бабка. О многом болела её голова: чем накормить, во что обрядить  несчастного старика, доставшегося ей вместе со штампом в паспорте как наследство из тёмного прошлого. О любви некогда было думать, да и нет её видать, любови-то, так, звук один, романтическая брехня.



От старческой деменции дед лечился водкой, считая, что раз уж вечного двигателя до сих пор не изобрели, то любой механизм нуждается в заправке.

Парадоксальным образом спиртовое горючее действовало, и хотя не лечило бедовую голову деда, но деньки его, однако, продлевало.  По всем раскладам медицинских математиков остатние годы жизни с таким диагнозом исчислялись пальцами одной руки. Выходило, что исповедуемый им некогда научный атеизм ограничил земное дедово бытие пятью годами, но древний всемогущий Бахус добавил ещё энное количество, божественно ёрничая: «мёртвые сраму не имут, безумствуй, мол, дед, во славу мою!..»

Деда Константином звать, хотя бы потому, что он - величина постоянная и существование его не подлежит сомнению, а жив он в большей степени или же наоборот - никого не колышет. Государство регулярно платит ему пенсию, он собственноручно за неё расписывается, значит жив курилка! Хотя, весьма вероятно, что стране нашей странной удобнее содержать мертвецов, чем подкармливать живых. Условимся же, что старик наполовину полон жизнью, как стакан оптимиста, сам-то дед оптимист абсолютный и стакан его всегда полон до краёв.

Бабка порой вздыхала обречённо: «Бедный мой Костик, больной-то ты больной, а может, ещё всех переживёшь, да погуляешь душевно и на моих похоронах».  Бойтесь мыслить вслух: по бабкиному хотенью, по веленью     черт-те кого и сбылось. Умная была бабка, о любви только не знала ничего, а любовь и смерть близкие родственники - рядом ходят.

Представления же старика о любви были не в пример полнее. Хаживал он регулярно налево и направо и с «пузырём» и на сухую, если знал, что ему и так рады - сами предложат и сами всё нальют.  С юных лет устраивал он себе профессиональные донжуанские праздники - на матерном диалекте именовались они «блядками». Знамо, на святки бабы гадают, а на «блядках» им любить полагается, его любить. Работать в эти знаменательные дни смертный грех, трезвым быть тоже не годиться - отдыхать надо душой: от жены, от детей от серости вселенской -  сжать крепко-накрепко в руках свою синицу, да ухватить за выпуклости сиюминутное счастье, чтобы жаркая хмельная радость по телу разлилась…

Всё знала бабка, а чего не знала, о том догадывалась, с тех пор, когда была ещё не бабкой, а бабёнкой бальзаковского возраста, только возраст свой не анализировала и Бальзака не читала сроду. Знала она также, что мужик по натуре кобель, сколь не корми его паразита, а всё пялит бельма в чужой огород, потому супротив натуры не попрёшь, а умному человеку (бабе) иногда полезнее дурой прикинуться. Дед так и говорил иной раз за стаканом: «жена-то у меня дура, я от неё и так и этак, все бабы в округе мои, а она как появлюсь, гладит на меня, лыбится, даже где был толком не спросит. Любит меня, сучка!»

Бабка не любила никого и никогда, а дожила же до старости, повезло ей в смерти - не везло в любви…

С течением времени спрос на кобеляжные услуги стареющего деда в женском сегменте молодого российского общества неумолимо снижался. Обрюзг дед, мордой лица уподобился среднестатистическому, а значит заурядному, бульдогу, в мешки, что как-то вдруг укоренились под глазами, казалось можно складывать мелочь, которая ещё оставалась порой после покупки сомнительной спиртосодержащей жидкости.

К привычному аромату универсального хвойного одеколона (пригодного для приёма как наружно, так и внутрь) добавился сперва еле уловимый, но день ото дня крепнувший и ставший, в конечном счете, родным паршивенький мочевой запашок.

И бабочки, всё реже прилетающие на свет тускнеющей стариковской жизни, становились всё невзрачнее. Уже и водка не помогала уловить в них следы увядшей былой красоты. «Неебабельные» бабы пошли, голый срам, а не бабы! Так ведь, сказать по чесноку, и сам не Алень Делон!

Есть мужская сила - ума не надо, ума и не было давно, а вот борозды старый конь и вправду не портил, «пожилой друг лучше молодых двух» - так, кажется, опытные женщины поговаривают…

В последнее время в черепной коробке деда что-то окончательно разладилось. Мысли его то и дело взбивались в адский микс и рождали  неподражаемые в своём сумасбродстве действия.

Как-то, окрылённый необъяснимой радостью, вбежал он в аптеку и, размахивая мятым бумажным червонцем перед носом оторопевшей провизорши, безапелляционно заявил: «Гулять хочу, сил моих нет, тащи сюды ящик водки да из закуси всё что есть - душа праздника просит. На вот, на все, тут без сдачи!»

Ответили ему вполне вежливо, так, что некоторые слова он каким-то чудом уловил: «полицию вызову… пошёл вон.. подотрись лучше своей десяткой…».

Старик растерялся и промямлил что-то вроде: «извини, дочка, я ошибся видать, мне в продовольственный надо». И, чуть отойдя в сторонку, сердито добавил:

«Полицию она вызовет -  Голливуд сраный!»

Пенсию дед теперь пропивал с удивительной быстротой - за пару дней. Всё, что у бабки плохо лежало тоже моментально менялось на жидкую валюту и  проглатывалось.

От жизни такой бедная старушка явственно стала напоминать «божий одуванчик» с оговоркой, что на цветок этот дикорастущий предварительно подули с такой силой, что седой шляпки как ни бывало, а потом ещё засушили его под прессом…

Долго это продолжаться не могло, и однажды пришёл бабке полный… паралич.

Друзья или же их отсутствие познаётся в беде. Оказалось, что у бабки подруг не было. После удара к ней иногда заходила соседка,  обретшая вдруг безмолвную слушательницу своих нескончаемых жалоб на жизнь, а может просто так навещала, из жалости, из убеждения, что и её в случае чего близкие не оставят в несчастии.

Для деда мало что изменилось, только пропивать он отныне стал сразу две пенсии, да случайные собутыльники не стеснялись уже захаживать в гости к своему хлебосольному корешу.  Ухаживать за больным стариком стало некому и в вынужденных прогулках до почты и до магазина его теперь сопровождала стойкая органическая вонь.

Болезнь прогрессировала, несчастный дед мог запросто забыть, куда и зачем идёт, вдруг повернуться и направиться в противоположную сторону.

На почту он забредал по несколько раз на дню и с жаром железобетонной убеждённости требовал выдать пенсию, которую якобы не получал долгие месяцы и годы.

«Дедушка, ступайте домой, и отдохните хорошенько, следующая пенсия у вас будет шестого числа», - с каждым словом почтового работника в карманах деда оседала скорбная худая пустота. Он покорно уходил и возвращался, возвращался и уходил…

В один из дней, одновременно прекрасных и наполненных оторопью ужасающего потрясения, неугомонный старик воспользовался советом и отдохнул так, как он это умел и практиковал со времён славной комсомольской юности, с тою лишь разницей, что теперь для плотских утех у него имелась древняя, скрюченная и парализованная жена.

Кто знает, явилось ли сие таинство греха для старухи сладкой гримасой неизведанного доселе счастья или же стало преддверием грядущих мук ада, но полный паралич не оставил ей выбора, и бабка внезапно ощутила в себе старый хрен старого хрена...

Из глубин забвения всплывает строка популярной некогда песни: «… я люблю тебя до слёз - каждый вздох, как первый раз…», уместная здесь в качестве монолога любодействующего склеротика.

Платёж по супружескому долгу отказался для бабки разорительным - она рассчиталась жизнью.  Есть ли на свете любовь старушка так и не узнала, даже погибнув от её телесной ипостаси  - мелкая дрожь любовной истомы явилась одновременно и предсмертными конвульсиями…

Смерть бедной старой женщины никого бы не удивила, ещё и позавидовал бы кто-то её долголетью и стойкости пред лицом житейских тягот, но шило в мешке не утаишь, как не спрячешь от любопытных глаз пламенной дедовой страсти, спалившей старуху дотла.

Вынести эту семейную трагикомедию в мир хрущёвской пятиэтажки и за его пределы выпало невольному свидетелю - соседке, зашедшей по обыкновению навестить свою товарку и заставшей деда на брачном ложе, мерно раскачивающего супругу на незримых качелях, чтобы запустить ее, наконец, в жизнь вечную.

…Люди послушают, посмеются, и отпустят эту историю гулять из уст в уста и обрастать язвительными подробностями, как заведено в фольклоре, да только кто бы поверил соседке-фантазёрке, когда любовь, а значит и смерть - брехня!