Дмитрий Кузьмин как явление природы. Евгений Головин как явление природы

ДМИТРИЙ КУЗЬМИН КАК ЯВЛЕНИЕ ПРИРОДЫ

*
Конкретный человек как явление природы: что более может соответствовать романтическому представлению? Писать о снеге, дожде, вечной мерзлоте, зное и потрескавшейся от засухи почве — превосходно, и только об этом. У метели есть имя — есть же имена у тайфунов. «Эту зиму звали Анна». Только контрасты и противопоставления, только один против всех — когда идет война всех против всех. Вы видите город — а для меня он ничем не отличается от леса. Вы видите лес — а для меня это только площадка для отдыха буратин. Люблю город, и люблю лес, и люблю буратин. И хомяков тоже. И богатых и бедных. Но разною любовью.
Если о человеке можно написать как о явлении природы — значит, что бы о нем ни говорили, это личность. Изобразить ее можно и приятным лубком, и шаржем. Можно написать парадный портрет. Но — постойте — парадный портрет дождя? Да, и несколько наиболее значительных капель — крупным планом.

*
Без Дмитрия Кузьмина русская литература с конца 80-х не существует, и лучше не пытаться представить, что было бы, если бы этого молодого человека с губами музыканта не потянуло в литературу. С самого знакомства помню, что в нем всегда было слишком много раздражающей веселой желчи, чтобы оставаться в тени. Он был смазлив лицом, как гарсон, а на лбу у него было написано, что его ждет крупная игра. Он любил музыку и музыкантов, а вынужден анализировать экспериментальные опыты стихов. Его наследственное занятие — литературный перевод, и в этом он, без сомнения, аристократ. Но опять-таки, в нем слишком много веселой желчи, чтобы его таланты были оценены выше, чем его экстравагантность.
Если Жерар Депардье — то, что осталось от современной нам Франции, то Дмитрий Кузьмин — то, чем стала теперь русская литература. Француз может критиковать французские порядки, общество, — но Франция священна. Об отношении тех, кто считает себя русскими, к России — лучше умолчать. Но Дмитрий Кузьмин и есть русская литература, как бы нелепо это ни звучало. Современная ситуация — как единственная сцена из непоставленного спектакля. Любитель поэзии воет на луну — нет гения. Тоска по гению, жажда гения — одолевает. Но гений ниоткуда не берется. Внезапно возникает дождь, ливень, гроза — и образуется среда, в которой заводится гений. Вот именно таким, образующим среду, элементом и является Дмитрий Кузьмин. У него на много лет в округе получилось то (создать команду), чего не получалось у очень многих. Тягота разобщенности угнетает талант. И потому к Кузьмину, в его по виду детскую раздевалку, потянулись уже сильно потускневшие светильца подполья 70–80-х. Возникло нечто вроде литературного семейства: прочерчены связи литературных родословных, предки извлечены из забвения, осужденные реабилитированы. Среда открыла глаза, как возвращенная из комы девушка.

*
Он вышагивал в новых, сногсшибательных сапогах под тусклые звуки интеллектуалистских дудочек, выводящих трогательные мотивы французских авторов прошлого столетия. Безусловно, сапоги Дмитрия Кузьмина имели большее значение для русской литературы, чем работы Бланшо. Он садился прямо на пол в советской библиотеке, осиротевшей в один миг конца 90-х. Библиотека оживала молодыми лицами и красивыми телами поэтов: без него они бы там не возникли. Он одной-единственной улыбкой ранил слегка очерствевшее сердечко административной дамы — и появлялась новая библиотека, затем новый клуб, а потом и журнал. Он, как прачка с бельем, носился из конца Москвы в конец с пачками небольших книжек, выходивших небольшими тиражами. А теперь только зависть не позволяет назвать все это русским «Галлимаром». Он верил во французскую эссеистику, как член Конвента в Робеспьера, а в language school — как студент в предвыборную попойку. Он выбирал и выбирает темы и границы, он создает контент для них. У него сто рук и сто глаз. Он — самое красивое явление русской литературы современности.
Из этого можно сделать вывод, что французская эссеистика со всем ее хламом, как и language school, оправдывается только Дмитрием Кузьминым. Лучше они не создали ничего. Меня бы устроил такой вывод. Но Дмитрий Кузьмин — это русская литература.

*
От моих записей уже потянуло похоронной патетикой. Но дождь на то и дождь, что он каждый раз — разный. Попытаюсь собрать фрагменты и сложить из них что-то вроде небольшой мозаики. Зимой 1992 года в библиотеке на Новослободской я увидела довольно высокого, подвижного и даже грациозного молодого человека, почти моего ровесника, с прекрасными темными локонами и слишком мягким, каким-то несостоявшимся лицом. В обращении молодой человек был строгим и немного истеричным. Вся фигура напоминала персонажа из романов XIX века, но серый свитер был совсем обыденным. Это был контраст. Как между лицом, в котором чувствовалась какая-то сырость, рыхлость, — и сухим, потрескивающим, нервным голосом. Через несколько лет лицо станет сухим, появится небольшой, навылет, взгляд — и молодого человека уже нельзя будет назвать смазливым.
В тот вечер — мне не показалось, но размотать снятую тогда пленку я смогла только сейчас — он еще не совсем умел держать собранное им общество, он был еще слишком вежлив и осторожен. Он слишком думал о том, что пригласил поэтов (а какой, к примеру, я поэт? шучу), что им должно быть у него хорошо. И притом — очень волновался, чтобы на отношения с начальством не было вылито слишком много водки. Водку пили тайком, в туалете, из бутылки, глоточком. Теперь, когда на него идут валы поэтов, когда его литературные дети и внуки говорят о Веке Поэтов, он бывает довольно резок с теми, кого трогательно и нежно поддерживал в самом их начале. Но что делать — люди меняются.
Как-то он неожиданно сказал, бросив этот свой короткий взгляд:
— Дети! Ты же знаешь, что такое дети. Детки вырастают и…
Последовал упругий красноречивый жест.
У него и тени сомнения не возникло, что он, вкладывавший душу в свои начала — в этих поэтов, — был им как мать. Да, литературная мать. Как мать, он очень много вынес от своих детей. Разного. И выносит.

*
Меня раздражают три четверти стихов «Воздуха» (с «Вавилоном» было еще хуже), я могу опрокинуть на себя все сосуды злости и зависти, как хотите. Порой я даже пытаюсь высказать это раздражение. Уверена, что кроме «Воздуха» существуют не менее населенные значительные литературные образования. Но у Кузьмина все работает так, как говорят нам классики. Стихи, рецензии, полемика: литературная жизнь. Это «Арзамас», но гораздо более густонаселенный. Авторы, претендующие (и отчасти получившие) всероссийское признание, — печатались и печатаются в «Воздухе». Рои поэтов вылетели из кузьминского улья в 90-х, а теперь, спустя двадцать лет, в самых разных странах и слоях общества встречаются его пчелы. Уже можно говорить об инфраструктуре «Воздуха». Там есть минимум три книжные серии, журнал и площадки. Не собственные, но стабильные.

*
Дмитрий Кузьмин безупречен, с какой точки зрения ни рассматривать его внешность и деятельность. Почему внешность? А мне нравится рассматривать явление не только как вектор; мне важно, какого цвета этот вектор. Так что иссиня-черная, с алой выпушкой, рубашка, в которой был Кузьмин на вручении первой премии за литературную критику «Мост» (март 2005 года), в историю войдет несомненно. Как и слишком новые, бесстыдно красивые зубы ныне покойного Д. А. Пригова. Но тому и полагалось — классик (классичег). Почему нет?
Если вам нужно обязательно найти сто признаков, по которым Дмитрия Кузьмина необходимо подвергнуть обструкции, бойкоту, наказанию и т. д., — вы точно их найдете. Он не подведет. Но найдете вы их не потому, что вы искали, а потому, что ваш предмет так хорошо и грамотно выстроил образ этакого Царя Обезьян от литературы, что в нем найдутся все пороки. Так может только генетический филолог, подкоркой понимающий фразу Достоевского, что «в нем все пороки». Игнорирование тоже ни к чему не приведет, потому что игнорирование по отношению к данному предмету, который все игнорировать не могут, можно расценить как признание его ценности.
Если вам нужно найти сто достоинств Дмитрия Кузьмина, вы их тоже довольно легко найдете. И, увы, это будет не ваше открытие. Вы, если у вас есть навыки работы с большим количеством материала, просто перепишете то, что он сам соизволит вам надиктовать. Метафорично, но факт. Если представить «плохо» и «хорошо» в виде статуи двуликого Януса, Кузьмин ловко поставит ей на темя свой замечательный ботинок. Он слишком много сделал и слишком быстро набрал вес в литературе, чтобы обращать внимание на сплетни и похвалы.

*
Неизвестно, когда и сколько он спит. Верстка журнала и книг, каналы в Живом журнале и Фейсбуке, поездки, встречи, вечера. Все это примерно сорок восемь часов в сутки. И он еще читает и делится впечатлениями от прочитанного! Но спать он любит, хотя один спит редко, если не сказать — никогда. Известно, что он гурман. У гурманов иногда возникает слабость к некоему странному вкусу. Иначе как устрицами некоторые стихи в «Воздухе» не назовешь. Пищат. Известно, что он любит уют и чтобы в стенах дома было весело. Так и есть. Кто был у него в гостях — подтвердят, что так и есть. Но это очень и очень большой дом, из десятков пространств, пусть даже изначально это была однокомнатная квартира.
В Чертаново была именно однушка. Я там была раза два-три, и всегда сбегала. Далеко. Почти крохотный, но очень уютный кухонный диванчик был занят клеткой. В клетке — кролик, аполлинеровский кролик, с рубиновыми глазами. Хозяин, когда речь зашла о кролике, волнуясь, извлек с ближайшей полки рентгеновский снимок. Оказалось, кроль неловко прыгнул и сломал лапу. Повезли в ветеринарку. Так в доме появился рентгеновский снимок лапы трехмесячного кролика. На стене в комнате, над широким ложем, висела странная приятная картина — женщина с луной. Острый угол шеи, немного напряженное лицо. Книги висели, стояли и лежали везде. В один из приездов увидела, как возле корешков ходит моль. Хозяин, подскочив, бабочку изловил и тут же выругался. Моль мало кто любит. Эта тварь не любит бензин и бензиновые пары. Личинки погибают. Может, керосином, говорю? Хозяин оживился: ну если так, то я тут всё залью керосином, а сам на дачу… надо. Дача родительская. Лето, жара, закрытая квартира, керосин… Вздохнула. Потом он переехал.

*
Когда он начал всерьез интересоваться language school, у него появились усы и борода. Потом он их сбрил. Но был момент, когда по внешности он был совершенным почвенником, а по убеждениям — американистом. Безжалостное отношение к своему внешнему виду (другого слова не подберу). Но возможно, эксперимент с внешностью позволяет ему снять давление и боль, идущие на него извне и действительно нечеловеческие. Его кидали политики и иностранные литераторы: он переживал, но восстанавливался. В двадцать пять он уже мог представить, что его ясные, четкие мысли никому не нужны и, кроме него, у него нет опоры. В сорок его уже не волнует, что думают о нем другие, кто бы они ни были. Но он любит жест. Он ценит жест и умеет его делать. В этом он денди. Вам все говорят, что Дмитрий Кузьмин не любит женщин? Видите вон ту поэтеску, она недурна. Обратите внимание, как она смотрит на Кузьмина, когда он с ней заговаривает. Нет, что бы ни говорили — женщина всегда чувствует, когда она нужна и что она нравится. А его экстравагантные пассии из разных городов? Ах! Вам говорят, что Дмитрий Кузьмин водку не пьет. А вот вам — легко, навытяжку, одним глотком, как в кино, — и потом читать стихи… И так далее. Тут даже не самоутверждение. Тут скорее любовь к красоте бытия — чтобы нетривиально, изысканно и весело. У него вкус, и этот вкус когда-то его создал. Именно так — вкус создал личность. Как будто кто когда-то сказал ему: следуй за своим вкусом — и добьешься всего.
Нужна невероятная и по-настоящему мужская смелость, чтобы следовать за самим собой. Не делать того, что тебе не нужно, жить не выше и не ниже назначенного тебе предела. Усредненность? Нет, это — свойство только обитателей вершин. Оно нераздельно с искренностью. Что касается меня в отношении к сказанному: могу сколько угодно злиться на стихи в «Воздухе» или на что-то резкое, брошенное мне ДК в ответ на мое хамство, но я ему верю. И в его искренности не сомневаюсь. Мои личные симпатии и антипатии в этом рассказе — не более чем полотно для написания портрета.

*
«Воздух» выходит из границ поэтического журнала. Теперь там есть репродукции графических листов довольно известных художников, есть проза. Кузьмин публикует переводы из современной зарубежной литературы. Идет речь о серии поэтических книг зарубежной поэзии. Пока сверху образование уничтожают — снизу готовят довольно плотное чтение, вполне доступное и… могущее послужить — отчасти хотя бы — заместительной терапией. Если пока это не совсем так — могу только пожелать, чтобы так стало.
И все же в образе ДК — какая аббревиатура: дом культуры! — много трепетного и как бы неустоявшегося. Юного. Вряд ли он сам понимал, насколько романтик, когда писал свой «Обойный гвоздь в крышку гроба романтического концептуализма».

ЕВГЕНИЙ ГОЛОВИН КАК ЯВЛЕНИЕ ПРИРОДЫ

*
Есть исключительные обстоятельства, властно меняющие акценты: «да» на «нет» и «нет» на «да». Эти обстоятельства даются человеку, чтобы не думал, что он сильнее. Чего? Кого? Полагаю, что есть читатели, считающие себя сильнее всех и всего. Пусть считают. Не сомневаюсь, что они всё могут и им ничего не нужно. А мне нравится встречаться с явлениями, превосходящими мои собственные силы. И нравится записывать впечатления от встречи с этими явлениями.
Каждый из нас — явление природы. Большего или меньшего масштаба, более высокого или низкого порядка, более интенсивное или менее интенсивное. Иерархия неизбежна. Каждый — нечто, что было задумано, когда вода едва была отделена от воды, а свет от тьмы. Каждого окружает сфера его личного пространства-времени, и именно она определяет зрительно-звуковой образ, часто совсем не похожий на то, что мы думаем о себе. Нужна особенного рода интуиция, чтобы продраться через протуберанцы — как к собеседнику, так и к себе самому.
Когда нарастающими волнами выходит информация: каков был человек, как он говорил, как выглядел, а к этому добавляются впечатления от записей голоса, видео, тексты, — трудно удержать первое впечатление. Но в случае Евгения Всеволодовича Головина помню очень хорошо — улыбка. Асимметричная, но чистая и без едкого осадка улыбка. Какой у такого человека (бурного и нервного), по всем рассказам, быть не должно. Это было очень известное фото. Головин сидит у стола, видимо — во время беседы, и тут его поймал объектив. Сколько потом ни рассматривала фотографий — поражалась. Таких лиц сейчас нет и быть не может. А у него — есть. Это было чудо, пусть моего личного восприятия. Такие лица и головы были во времена Вольтера и энциклопедистов (а кто Головин?). Или вообще веке в XVII (еще к этому времени вернусь). Но сейчас, в XXI… Вопль о бесконечности развороченной — над пропастью встревоженного ада… Оказывается, лицо есть, а уж тем более — Головин.

*
Знакомство со стихами состоялось так. Приезжаю в гости. Ни сном ни духом, что именно в этой квартире последние недели провел Евгений Всеволодович, да и само имя мало что говорило. Юрий Мамлеев, рассказы и роман, Южинский кружок, эссеист, салоны подпольной Москвы… Приятель из Питера протягивает открытую книгу.
— Вот, издáли. Посмотри.
Беру. Начинаю читать вслух… И где-то в самых высоких кронах что-то начинает шевелиться.
Потом поняла, что Головин — это мартовский ветер. Нечто неотвратимое, как танковая колонна, превращающее дороги в реки, сбивающее с ног (в прямом смысле: драться, говорят, Головин умел). Но во время хода этого ветра (он редко идет больше недели, и то не каждый год) вырастают новые уши и новые глаза. Становится заметным иной, если хотите — онтологический, порядок вещей, а окружающая действительность видится еще более абсурдной, чем всегда. Но это видение не раздражает. Наоборот, будто кто дал силы и средства — придать этой действительности более эстетичный вид. Дальше: а если этой самой действительности вообще нет, как нет дорожки к метро между двумя домами? Там теперь — река. Значит, надо войти в реку.
Шаг в ничто. Я мало об этом знаю, и дела мне нет, как раздумывать — что значит сделать шаг в ничто и чем это чревато. Шаг был у Головина. Несколько шагов, слившихся в один. Порой их пытаются различать, один от другого. Тогда им становится тесно в одном шаге, и это — тоже Головин. Его четкие определения «дикт», «темный дикт», «люстр» казались поначалу абсурдными, надуманными. Но Головин прекрасно понимал, что он живет в стране абсурда и в дикой реальности, независимо от страны. Так почему бы не поговорить на диком языке? Однако в этих словах живет заря. Они освещают, не ослепляя; они достаточно непривычны для уха, чтобы не забыть об их глубине. Так, один из шагов Головина, неотделимых от его своеобразнейшей культурной походки, — создание своего языка: арго, сленга Головина. Даже когда он не вводит новые слова, его речь подразумевает, что новые слова есть — надо только уметь услышать. Эти слова, еще не упавшие с человеческого языка, как мандельштамовский спелый плод, — есть связь звука, зрения и слова. Головин называет книгу «Веселая наука» — и в голове, помимо воли, начинают звучать флейты вагантов. Головин называет книгу «Серебряная рапсодия» — а вы уже сидите на никогда не бывшем концерте Скрябина и следите за ритуальной пляской цвета.

*
На «Середине Мира» решила разместить (вначале был только литературно-исторический импульс) материалы о ЕГ. Выяснилось, что есть неплохо организованный официальный сайт, там сравнительно полное собрание эссе, и повторяться не хотелось. Тогда почти случайно (а может, и нет) в доме возникла небольшая, в ладонь, ультрамариновая книга стихов — «Туманы черных лилий». Мне подарили ее давно, со странным напутствием: это для тебя. И вот момент настал. Читаю, перепечатываю от руки стихи (это ритуал) и… понимаю, что эссеистика мне уже не нужна. Все, что великий Головин выразил в своих блистательных фрагментах, уже было в стихах. Там, где сыпались блестки абзацев, достаточно лучика строки, а то и тропа!

поэты поступайте на заводы
не бойтесь смазочного масла ах не бойтесь
выплевывайте розовые звезды
в туманы чернобровых безработиц!
<…>
когда вас спросят, кто такой Жюльен
Сорель по ком звонят колокола
скажите что как сладостный рентген
на холмах Грузии лежит ночная мгла.

Конечно, не так. Эссеистика Головина неотделима от его стихов — это единый организм. И эссеистика развивает младенчески скрученные в стихах ростки гения.

*
Лично знать Евгения Головина мне не довелось. Потому чувствовала себя нелепо, когда оказывалась в кругу людей, его давно и хорошо знавших. Но возможно, что именно эта перепонка пространства-времени позволила мне увидеть несколько черт, заметных только на значительном расстоянии. Как слышала, одно из свойств гениального поэта — ничего слишком. Гений может быть чрезмерен в быту, но это для него самого не важно и не особенно им самим замечается. Однако в его словесном мозгу есть такой идеальный словесный гипофиз, чуткий как старинные аптечные весы. Все, что в стихах, — проходит через эти весы. У гения — идеальная словесная координация. Именно она и нужна для того, чтобы выполнять танцы на шесте вниз головой или лезть на шестой этаж по отвесной стене (в поэзии). У Головина эта идеальная координация была. Его оксюморонные тропы не разрушаются. Одно слово уравновешивает другое, не претендуя ограничить свободу его движения. Рациональное не только уравновешивает чувственное — оно выявляет его подлинность. А чувственное вскрывает иррациональные корни в рациональном. У Головина в стихах работает все: звук, слово, троп, разбивка на строки, синтаксис и пунктуация. В этих стихах есть даже нелепость — но нет ни апатии, ни безразличия.
Именно идеальная координация помогла Головину найти труды Рене Генона, перевести, изучить и освоить их, понять, что никакого традиционализма в современности быть не может, — и тут же осознать обреченность на традиционализм. Порой создается впечатление, что Головин рассматривал все происходящее с огромного расстояния, как в фантастическом фильме, почти бесстрастно, но внимательно наблюдал… А потом вдруг вмешивался — и возникал его личный «дикт». Этот «дикт» — как живая, бурно размножающаяся клетка, изменяющая в короткое время всю среду, в которой оказалась. Была мука — стало тесто, а потом и хлеб.
Головин берет, казалось бы, самые простые вещи: героя знакомого с детства рассказа, стихотворение из школьной программы. Элементарность предметов порой раздражающе бросается в глаза. Но стоит им оказаться в «дикте» Головина, как очевидное — почти забытое и покрытое плесенью — начинает шевелиться и затем показывается в совершенно неожиданном облике. Кармен — грозная и свирепая — больше похожа на пожар, двенадцать патрульных из поэмы Блока — со скрытыми козырьками лицами — на метель. Возникает ощущение глубочайшего движения: не то как в детстве при слушании сказки, не то как при попадании в совершенно незнакомое пространство-время.
Головин ищет и находит стихию — он не касается тех предметов, в которых стихии нет. Там, где стихия есть, — там есть и философия и поэзия. Однако это тяготение к стихии сочетается у Головина с печалью обреченности на традиционализм. Традиционализм как последнее прибежище стихии; а на первый взгляд — несопоставимо. Головин показывает, что только так и может быть. Чудо?
Так, как писал эссеистику Головин, в наше время и по-русски не писал никто. Трудно представить, чтобы кто-то решился именно на такой (провокативный, нервически танцующий) стиль — и до и после Головина. После прочтения хотя бы одного эссе можно засомневаться: а это он что, всерьез? Это не эпатаж, не розыгрыш? Такие вопросы могут возникнуть, прежде всего, у тех читателей, кто знаком с многочисленными научными и оккультными терминами. Головин обращается с этими терминами — играя. Ответ один: конечно всерьез. Но есть «но» — если бы сам Головин хоть сколько-нибудь уважал серьезность в современном ее значении. В «Веселой науке» есть мысль, что современное человечество связано с землей, воздухом и водою, однако забыло огонь. Головин в каждом своем эссе высекает искру огня. Огонь — это стихия, поглощающая все остальные. Он страшен, но он и весел. Трагическая маска в изображении Головина улыбается, а в смехе чувствуется судорога агонии.
При чтении заметила для себя, что у многих эссе Головина есть один узнаваемый прием. Автор нападает, огорошивает читателя смелой мыслью, будто родившейся из черепа самого читателя, а после — ускользает в сторону; то есть начинается изложение фактов, лишь время от времени комментируемое рассказчиком. Но в финале рассказчик может снова возникнуть и снова огорошить читателя дубинкой по затылку: иногда в финале эссе есть почти отрицающая начальную (или, наоборот, подтверждающая) мысль.

*
Однако вернусь к мартовскому ветру. Это хулиган, провокатор. Он создает омуты пространства-времени. Несчастный, оказавшийся в таком омуте, будет считать, что его обманули. А ветер идет дальше. «Омуты» Головина умеют ходить — как смерчи. Они вовлекают в свое пространство, а выбраться из них довольно трудно. «Фашист», «колдун», «шарлатан»: вроде бы, эти слова и неуместны в рассказе о Головине, но пугать он любил, так что пусть эти слова останутся как знаки психоатаки на людей, не способных к собственному мнению.
Впечатления от стихов, эссе и песен, найденных на Ютубе, были прямо противоположны «легенде о Головине». Возник образ человека требовательного и внимательного не только к слову, куражливого: образ поэта XVII или XVIII века. В эссе Головин бросает перчатку, нападает, дерется и побеждает. Как и в жизни: внезапно возникает угрожающего вида фигура, задает странный вопрос — и необходимо на него ответить. В этом образе есть черты сфинкса.

*
Мой знакомый так рассказывал о встрече с Головиным. Он и его старший приятель где-то в конце 70-х вышли из кафе «Аромат». Старший приятель много читал, в том числе и на иностранных языках, считал себя эстетом. У обоих были сравнительно длинные волосы. Вдруг перед ними возник человек в белой рубахе и ковбойской шляпе. По-хозяйски оглядел обоих, дернул приятеля за хвост (тот был рыжий) и заявил:
— Щелевое сознание? Подпольный кругозор?
Человек явно иронизировал.
Старший сказал тихонько рыжему:
— Это Головин. Самый крутой человек в Москве.
Рыжий почти непроизвольно заулыбался: экие телеги чувак гонит…

*
Астрология — дисциплина довольно точная. Однако привычнее простые расшифровки. По знаку — тот-то, и характер у тебя такой-то. Но вот что интересно: расшифровки часто никакого отношения не имеют к глубинному значению символа, выражающего основную мысль знака. В одной из христианских легенд священник отвечает на вопрос своего подопечного так. Мол, мы можем и простым глазом увидеть не только мир скорби, землю. Звезды — разве не отблеск райских миров? Собранные в венок созвездия напоминают небесный алфавит.
Евгений Головин родился в конце августа, в первой декаде Девы. Для земли Дева — один из важнейших символов. Юная фигура с крыльями выражает и надежду (смягчившую тяжесть даров Пандоры), и целомудрие (то есть способность в любой ситуации ясно и четко мыслить), и силу. В ведении Девы — все гуманитарные науки. И если кому суждено изобрести что-то новое в науке и искусстве, так это Деве. Христианству этот взгляд не противоречит: Дева родила Богочеловека Иисуса Христа и по рождении называется Приснодевой. Заступничество Богородицы не раз спасало города и целые страны от войн, болезней и голода. Под знаком Девы родились самые выдающиеся умы мира. Однако значение их деятельности никогда не было вполне оценено, разве только через большой промежуток времени после кончины.
Евгений Головин, как и полагается Деве первой декады, умел почти всё. А если и не очень умел, то мог создать впечатление, что умеет. Между его занятиями наблюдалась гармоническая связь. Пение оттачивало его слух в словесности, слух в словесности обострял слух музыкальный. Эссеистика, требующая комплексного, гармонического подхода, — стояла на страже. Головин, оставаясь гениальным поэтом, искал новые формы бытования стиха в мире, где стих скомпрометирован почти полностью. Прекрасное занятие для Девы — сделать то, что в принципе невозможно. Его эссе можно считать большими стихотворениями или средневековыми маленькими поэмами. Они в такой же степени явление поэзии, как и эссеистики. Это — явление в наши плотные миры единой словесной музыки, и замечательно, что такая музыка есть и можно ее слушать.

*
Труды Евгения Головина особенно важны в наше время, когда имена делаются из ничего, а для появления имени нужен тот, кто это оплатит. Не люблю конспирологию, но туда заносит очень часто, — видимо, это у всех. Можно было бы что-то сказать о переделе культурного пространства, но лучше снова перечитать Головина, «Дегуманизацию». Небольшая эта работа может показаться наивной, но акценты там расставлены довольно точно. Айсберг Головина плывет по тепловатому от тления морю нашего времени и таять не собирается.