РЫЦАРЬ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ. К 195-летию со дня рождения А.К. Толстого

                

Вспоминается довоенное время. Маленькая сельская больница, где работает мать. Вокруг больницы – ромашковые луга, клеверища, темные еловые леса, цветущие в ту весну алыми цветами. Старая санитарка бормочет, что это не к добру. По воскресеньям мы с матерью идем пешком к станции встречать отца – он приезжает навестить нас из города. Отец любит стихи и по дороге что-нибудь обязательно мне читает, а в последний свой приезд, за неделю до 22 июня, он научил меня маленькому стихотворению, которое с того дня я запомнил на всю жизнь:
Край ты мой, родимый край,
Конский бег на воле,
В небе крик орлиных стай,
Волчий голос в поле!

Гой ты, родина моя!
Гой ты, бор дремучий!
Свист полночный соловья,
Ветер, степь да тучи!
Стихи можно было петь или кричать на бегу, задыхаясь от ветра в ромашковом поле; крик орлиных стай в синем летнем небе, волчий голос и дремучий бор – вся эта стихия трепетала, колыхалась, оживала вокруг маленького белобрысого мальчика, вдруг почувствовавшего, что поэзия и явь едины.
Много позже я узнал, что стихотворение "Край ты мой, родимый край" написал Алексей Константинович Толстой.
В книге "Силуэты русских писателей" (1906 г.) известного в свое время критика Юлия Айхенвальда есть небольшое эссе о творчестве Алексея Толстого. Критик, отдавая дань заслугам Толстого, тем не менее не скупится на упреки. "Вялая проза и рассудочность", "маскарад национализма", "поверхностная стилизация", "дробность вдохновения"... Подобных высказываний в статье немало. В той или иной степени некоторые из этих изъянов были присущи перу Толстого. Более того, если взглянуть на него на фоне всей литературы XIX века, то ясным становится, что он не был "властителем дум", не стоял в ряду первых поэтов.
Но тем не менее лучшие его стихи стали хрестоматийными и вошли в золотой фонд русской поэзии, где почетно остаться не то что целым стихотворением, а строфой или даже строчкой. На стихи его малыми и великими русскими композиторами написаны десятки романсов – некоторые стихи имеют до восемнадцати романсовых вариантов! В его исторических драмах, уже более семидесяти лет не сходящих с подмостков русских театров, играли самые замечательные актеры разных времен – от Станиславского до Смоктуновского. Его "Князь Серебряный" – это "Айвенго" отечественной прозы. Его "Козьма Прутков" из литературной шутки, из пустяка вдруг стал действующим лицом литературной и даже общественной жизни. Все это объяснить гораздо труднее, чем сделать Алексею Константиновичу Толстому упреки в "бутафорстве" и "вторичности". (Как будто не было у нас других мастеров театральной бутафории или других эталонов вторичности вроде Потапенко. Где они сейчас?) А. Толстой есть в каждой более или менее приличной домашней библиотеке. Только в советское время сочинения его были изданы на разных языках 47 раз общим тиражом более чем в 5 миллионов экземпляров.
Что же привлекает нас в Алексее Константиновиче Толстом? Что не позволяет забыть его? Ну, конечно, прежде всего талант. "Острою секирой ранена береза", "Перо его местию дышит", "Державные уста змеилися улыбкой" - с такой свободной силой мог говорить только поэт большого дарования. А если вспомнить его хрестоматийные стихи? "Князь Михайло Репнин", "Василий Шибанов", "Шумит на дворе непогода", "Колокольчики мои...", "Не ветер, вея с высоты...", ну и, конечно, "Средь шумного бала..." и "То было раннею весной...". Его поэзия – ступень к познанию русской классики, она врата в ее великое государство. Во вратах долго не задерживаются, но мимо них не пройти.
От наиболее значительных стихотворений Толстого веет каким-то особым духом жизнелюбия, душевной молодости, слиянности с природой, и это свойство его лирики будет привлекательно для любого времени. К тому же оно, это жизнелюбие, у поэта имело не литературное происхождение, а проистекало из его образа жизни, из его склада души и пристрастий. В автобиографическом очерке Толстой пишет: "Между нашими записными охотниками я скоро приобрел известную репутацию хорошего охотника на медведей и лосей и всецело погрузился в стихию, которая столь же мало согласовалась с моими артистическими инстинктами, как и с условиями моей официальной жизни. Мне кажется, я обязан этой жизни охотника тем, что почти все мои стихотворенья писаны в мажорном тоне... Я думаю в старости рассказать многие захватывающие эпизоды из этой жизни в лесах, которую я вел в мои лучшие годы".
Признание замечательное, и дело здесь не просто в охоте, хотя вроде бы речь идет только о ней. Читая эти строки, я думаю о том, что великие просторы русской земли, разнообразие и богатство ее природы, конечно же, имеют глубинную связь не только с темами и сюжетами, но и с самой сутью нашей литературы, с некоторой особой струей вольной праздничности и душевного здоровья, почти что уже изжитых к середине XIX века в литературе западноевропейской.
Винтовку сняв с гвоздя, я оставляю дом,
Иду меж озимей, чернеющей дорогой,
Смотрю на кучу скирд, на сломанный забор;
На пруд и мельницу, на дикий косогор,
На берег ручейка болотисто-отлогий
И в ближний лес вхожу...
Вспоминается Пушкин с его "Осенью", тургеневские "Записки охотника", сцены охоты из "Войны и мира", многое из поэзии Некрасова и, конечно же, стихи Ивана Бунина... Словом, почти все наиболее здоровые страницы русской поэзии и прозы, утверждающие счастливую возможность слияния природы и человека. В эту мажорную книгу вписал несколько вечных строчек и Алексей Константинович Толстой.
Особенность Толстого-поэта в том, что на некоторую стилевую "вторичность" и "расхожесть" его лирики наложила печать самобытность его характера, его положение в русской литературе, подчеркнутая оригинальность литературно-общественной позиции. Блистательный вельможа XIX века, личный друг Александра II, он вдруг сразу же после коронации нового царя оставил военную службу, карьеру, государственную деятельность, чтобы отдаться любимому делу - служению искусству.
Вошел правитель Иоанн
В чертог Дамасского владыки:
"О, государь, внемли! мой сан,
Величье, пышность, власть и сила -
Все мне несносно, все постыло.
Иным призванием влеком,
Я не могу народом править:
Простым рожден я быть певцом..."
Это из поэмы "Иоанн Дамаскин"... В письме к царю с просьбой об отставке поэт пишет: "Служба и искусство несовместимы. Одно вредит другому..." Чуть ниже в письме Толстой рассуждает о том, что у него остается возможность служить государю и отечеству по-своему: "Говорить во что бы то ни стало правду и это - единственная должность, возможная для меня и, к счастью, не требующая мундира". Вспоминается Пушкин с его камер-юнкерством, с гордой формулой "...истину царям с улыбкой говорить". Да и вообще нечто пушкинское по характеру, в своих масштабах, разумеется, есть в творчестве и жизни Алексея Константиновича Толстого. Прежде всего понятия о чести, независимости, сознание достоинства, к которому обязывает звание русский литератор. Недаром его любимые герои - князь Репнин, князь Серебряный, воевода Иван Петрович Шуйский - люди рыцарского склада, чести и слова. Они гибнут, но не предают своих убеждений, не расстаются со своими благородными представлениями о человеке. Донкихоты русской истории, плоды светлой фантазии графа Толстого!
Его, на мой взгляд, несправедливо порою называли писателем тенденциозным. Он не был таким. Одна тенденция, правда, была ему всегда близка: в литературе и жизни поэт всегда защищал и отстаивал гонимых и страдающих. Его тенденцией была человечность.
Он, не принимавший крайностей того движения, которое в 60-е годы называлось общим словом "нигилизм", после выхода в свет романа "Отцы и дети" пишет жене: "Если бы я встретился с Базаровым, я уверен, что мы стали бы друзьями, несмотря на то, что мы продолжали бы спорить". К этим словам надо вспомнить, что именно он, граф Толстой, заступался перед царем за Чернышевского, взгляды которого на политику и на искусство были чужды ему, что именно он сыграл, может быть, решающую роль в освобождении из ссылки Шевченко.
Истина, как он ее понимал, была ему дороже дружбы, положения, кастовости. Близкими людьми были для Толстого московские славянофилы, в том числе И. С. Аксаков. Но все же в письме к Стасюлевичу он считает необходимым заявить: "Хотя я враг всякой предвзятой мысли в искусстве, всякой тенденции, но мои убеждения высказывались невольно в "Царе Борисе", и я невольно заявил мою антипатию к русопятам, становящимся спиною к Европе". Алексей Толстой не был атеистом, но, признав за собою власть высшего начала - Искусства, писал царю, обвиняя русское духовенство и чиновничество в разрушении прекрасных древнерусских церквей: "На моих глазах, Ваше Величество, лет шесть тому назад снесли древнюю колокольню Страстного монастыря, она рухнула на мостовую, как поваленное дерево, так что не отломился ни один кирпич, настолько прочна была кладка, а на ее месте соорудили новую псевдорусскую церковь... И все это бессмысленное и непоправимое варварство творится по всей России на глазах и с благословения губернаторов и высшего духовенства".
Вот каков он был в жизни, рыцарь-утопист, мысливший порою так реально и одновременно всегда вздыхавший о золотых временах домонгольской Руси, жизни, не искаженной якобы тогда тиранией и борьбой за власть. А разве в его настойчивом стремлении что-то объяснить самодержцу через головы чиновничье-бюрократической иерархии нет того чувства, которое Пушкину продиктовало "Стансы"?
Семейным сходством будь же горд:
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.
Такие поучения тоже в традиции большой русской классической поэзии. Чехов сказал как-то приблизительно следующее: что Толстой надел театральный костюм, да так и позабыл его снять. Я думаю, что Антон Павлович был несправедлив. Толстой обладал врожденным чувством долга и чести, и в эпоху жестокой общественно-литературной борьбы он отстаивал свою, не абсолютную, конечно, во многом наивную, но благородную платформу.
Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обеими – досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь...
Но нам Алексей Константинович Толстой близок и дорог прежде всего своей трепетной, полной любви к природе своей родины и ее народу поэзией, своими историческими драмами, своей острой и яркой сатирой.