Машенька греет куриную ножку и небо в опрятных чаинках...

***
В исходном тексте «Балтийского дневника» Фанайловой есть отметка: «Я очень редко сижу на этой отмели, чайки, кофейный бриз». «Ты дурная мать» - говорит Тригорин, - «впрочем, уже соседка, и та старлетка, что роль твою примеряет, конечно не смотрит вниз». В исходном тексте «Балтийского дневника» без авторства (здесь не к месту) упоминается некто на палубе, мыс Виолент согнув по линии сгиба, он приближает лупу к Триесту, двояковогнутую дугу – нераскаянный стеклодув. «Я плохой барометр» - говорит Фанайлова, - «мне бы родиться чехом, всем этим помехам впригонку выпасть из галочьего гнезда, я очень редко сижу на этой отмели, как человек с огрехом, и красным смехом во лбу не горит звезда». Я плохое дитя своим откровениям, неоткровенна, впрочем, это запас откровенности (слишком нерасхитим), стихов и рубленого крошева – так ли мы кровоточим, как это нужно для памяти, как мы того хотим.
***
"Симона В. спускается во ад"
Елена Фанайлова

Симона В. несет свою голову – к этому мы привыкли, спускается в пятый круг ада, жует крапленые ананасы, ее аппетит безобразен, как суть вещей – написано в “Курицын weekly”, она вскрывает нарывы, вгрызается в атом массы. Симона заходит в вокзальный буфет, где курочка Ряба несет золотые вериги, она рождается заново, вытереть стол перчаткой тщетно пытается, пусть моя левая не узнает, что в правой двойной взрывчаткой зеркальце-зеркальце, мир возрожден из книги. Симона В. идет к чревоугодникам, дарит им томик Бродского, все мы стары, младенцем здесь не останешься – пилам риторики нечем заняться в сквере. Он поедает своих детей, вытирает рот полотенцем – каждому по потребностям, всем по тщедушной вере. Симона В. встречает Вергилия, он говорит на латыни, странная женщина и получает только останки фразы, я никого не люблю, но себя отменить отныне глупо пытаться, и смерти не кареглазы. Симона В. несет свою голову в дар тому, кто на площадь придти не смеет, разве что смотрит в окно, заплатив три пенни хозяину, три минуты, здесь не нужна усидчивость, скорость, сейчас стемнеет, и не увидишь главного. Вот они все, обуты, одеты, накормлены знанием, вот и Симона адом разочарована, и в запустении кто-то гудит над ухом, прими этот дар в знак моей воплощенности, всё остается рядом, жизнь моя полнится этой безбрежностью, как запределье – слухом.

***
Рождение музыки отменяется – месяц пути до фьорда, развеяли пух над провинцией, каждый вздохнул о своем. Все наши согласные вымрут, звучащие слишком гордо, один человек с белой рыбкой поджег обжитой водоем. И он говорит: «Неизвестно, куда я приехал на самом деле – на полпланеты раскинулся цепким руном sweet home. Болонка Павлова и подстрочный доктор Менгеле, подарите мне другой комплект хромосом. Здесь негде тонуть помутневшим моим эскадрам, но в этой системе знаков заложен другой ответ». И кто-то нервно смеется, курит Gitanes за кадром, а кто-то еще бросает на мокрые бревна плед. Один человек стал деревом и в монологе Бога расставил все точки над буквою «і», стыдясь своей травоядности. Истины слишком много – она превращается в лунный туман и грязь. И что ему делать с ней – неуживчивой, странной, сложной, как перипетии сюжета романа в пятьсот страниц. Но все они вдруг спасутся, избегнут той смерти ложной, которая множит черты осторожно бессложных лиц
***
I.
Ближе к полуночи Верхний город превращается в бумажный фонарик
Изумрудно-серого цвета с прорезями для цветов душицы.
За ворота выносят поднос с запеченной в яблоках саламандрой,
И розовоперстая Эос несет за ней каменный поводок.
Ближе к полуночи в Верхний город стекаются мысли со всей Поднебесной
С глоссарием, списком пробелов (внутри поролон и тимьян).
И если несчастный путник доберется до середины,
Запах тимьяна превратит его душу в злак.
Но в этой кроне день не сменяется ночью, и время суток
Определяют по отблеску саламандры в лесном пруду.
Ближе к полуночи Верхний город становится мышеловкой –
Здесь тесно вдвоем, но порознь не выжить, и потому
Я рисую слепых голубков на укутанных в известь стенах,
И за каждой стеной открывается вход в лабиринт.
Ближе к полуночи мир проступает под калькой и светится изумрудом,
Сегодня пора рушить стены, но в этом пруду
День не сменяется ночью, а рядом цветут незабудки,
И земноводное с небом в глазах потеряло копеечный хвост.

II.
Ворон не выклюет глаз Лигейе неслышно, но
Ветер играет на арфе в дубовой кроне,
Все пальцы исколоты, сломано веретено,
И мы теряем память в пустом вагоне.

Здесь только найденыши, а перетянешь жгут
И сердце сыграет с тобой так нечестно в салки.
А письма твои развеют, потом сожгут –
Здесь пепел на фунт и сидят на ветвях русалки.

И те, кто не верит, увидят кромешный рай
Еще при жизни в условиях Черноземья.
А ты соберешь эти письма. Ну, собирай,
И все безопасные рифмы однажды съем я.

Здесь только найденыши сказку «бон аппети»
Твердят, на заклание можно идти несмело,
А я оставляю тебе на шестом пути
Свое многословное в коконе стылом тело.

И ворон не выклюет глаз Лигейе, и, может быть,
Вся память о будущем к нам возвращается по крупицам.
Но мы онемеем и будем тихонько плыть,
Завидуя томным сверчкам и небесным птицам

***
Машенька греет куриную ножку, и небо в опрятных чаинках
Мерно бежит за окном, удаляясь в малинник густой.
Скоро наступит февраль и тебе уже некуда деться –
Памятным знаком в подснежную пыль прорасти.
Зеркало треснуло дважды и к памяти не дотянуться –
Скорость рожденья фонемы тебя отменяет в строке.
Вечером я открываю кукушкины письма:
«Милая, лишь захотеть – и небывшее станет крестом.
Ты проиграть эту тяжбу с собой умудрилась
И на столе твоем тлеет чужой «Голуаз».
Но без подробностей – всё происходит примерно
Так, как приснилось в сочельник – ты помнишь, мой друг?».
Мы разминулись на несколько дивных столетий.
Голос мой тонок, душа превращается в слух.
На потолке в отражении сумрачном Невский
И гувернантка теряет селедочный хвост.
Дети бросают на лёд золотые монеты,
Лед обжигает металл – как узнать мне тебя?
Завтра среда, от Коринфа оставшийся пепел
Бросив на грядки свои, будем верить в слова.
Машенька выйдет походкою легкой с перрона
И растворится кофейною стружкой в парном молоке