Иван Полторацкий

КНИЖНАЯ ЛАВКА: Несколько попыток затаить дыхание


Там написано так… Там написано так, что всё. Понимаешь. Всё!
Я думаю, что я написал вещь, равную по рангу и Рабле, и Сервантесу, и Свифту, думаю я. Но могу и ошибаться же.
Юрий Коваль. Из беседы с И. Скуридиной


Небольшое вступление, в котором речь пойдёт об интимных вещах: мальках, бесконечностях и сорока годах

Писать о недочитанных книгах всё равно, что читать недописанные — противоестественно. Но в обоих случаях возникает бесконечность, простор для самостоятельного существования книги. В случае недочитанности бесконечность заполняется самым очевидным образом, во втором случае — она невосполнима. Прочитанная книга становится утверждённой и плотной реальностью, недочитанная — таит в себе красоту недосказанности, возможность преобразиться в любой момент.

Недочитывать, затаить дыхание.

«Суер-Выер» — одна из тех редких книг, которые особенно хочется длить. Бороться с желанием немедленно заглянуть в конец книги, за край острова, прочитать весь пергамент за один день и ходить ошалевшим от счастья. Мне удалось растянуть удовольствие от этой книги на пару лет. Столько радости обрушилось с самых первых страниц, и я решил, что читать эту книгу необходимо вслух и любимому человеку. Потому что невыносимо. Подобное происходило только с «Москвой-Петушками», где каждая станция неоднократно прочитывалась вслух. Не больше одной станции, одного острова в день, даже если это «Серп и Молот — Карачарово». О духовном родстве этих книг речь пойдёт немного дальше

Но каждая попытка подобного длительного чтения завершалась достаточно быстро, от «фока» до «грота». Потом приходилось искать терпеливого и понимающего слушателя заново, но снова только до грота. Не судьба. Очень хорошо читать «Суера» летом, на уровне моря, опустив ноги в тёплую воду для покусывания мальками. Или отправиться в кругосветное путешествие длиною в 29 дней. Только нужно, чтобы рядом был надёжный и понимающий человек для чтения глав по очереди.

Когда-то давно я читал «Суера» своей маме, до слёз, жаль, что теперь это невозможно.

Дочитал я его за два дня. Но после прочтения эта книга не перешла в разряд прочитанных. И это неудивительно. Удивительна сама история написания «Суера». Он писался 40 лет, и был закончен незадолго до смерти Юрия Коваля. Шуточное сочинение, начатое на задних студенческих партах, заявило свои права на жизнь и разрослось в самое значительное произведение в жизни Юрия Коваля, написавшего немало прекрасных книг. Это — путешествие всей жизни.



Попытка осмысления № 1, где происходит рождение и вознесение жанра, исследуется прочность пергамента, и впервые возникает ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН

«У нас была такая иногда игра… вот, какое-то слово вдруг приходит в голову, и его как-то можно остро почувствовать и обыграть это слово. И вот как-то совершенно непонятно откуда у меня в голове возникло слово «пергамент», просто так. И я спросила Юру немедленно, я спросила его: «Послушай, Юра, а вот есть ли у тебя пергамент?» Он сделал небольшую паузу и тут же сказал: «Да, есть. Вот он!» И показал на «Суера», черновик «Суера», который лежал на столе. Вот так вот… а до этого жанр ещё не был определён… вот так он стал «пергаментом»
Наталья Дегтярь, жена Юрия Коваля




Жанр книги определяется автором как «пергамент». Что можно сказать об особенностях этого жанра? Только то, что в мире существует один-единственный пергамент. Романов неисчислимо, а пергамент один. «Суер-Выер» в 1996 году получил премию «Странник» в номинации «повесть» и порой издаётся в качестве романа, но это только потому, что рождение нового жанра — процесс очень длительный, осознавать его ещё будут долго, а номинировать необходимо уже сейчас. Пергамент — твёрдый жанр. Самый твёрдый изо всех существующих, он участвует в плавании на равных правах с остальными членами команды. Одним из открытий Коваля является то, что он ввёл жанр в структуру художественного текста как самостоятельный субъект,

— существующий в пространстве текста:

«– Вы хотите сказать, что на судне имеется цензура?

– Я об этом говорил, и не раз. Когда верёвочный хотел послать их судно на …, я не велел. Не позволил писать такое флажками, осквернять флажки «Лавра».

– А уста?

– Что уста?

– Устно-то вы сами посылали, и не раз.

– Ну знаешь, брат, цензура есть цензура, она не всесильна, всюду не успевает. Но на флажки я всегда успею!

– Но на пергаменте я «чиркаю» отнюдь не флажками.

– А нам это нетрудно перевести! Чепуха! Эй, верёвочный! Изобрази-ка флажками, чего там начиркал этот господин, а уж мы проверим, цензурно это или нецензурно. Давай-давай, тяни верёвки!– На всё дело, пожалуй, флажков не хватит, – сказал верёвочный Верблюдов, заглянув в пергамент. –

Ну ладно, поехали с Богом! И он вытянул на верёвках в небо первую фразу пергамента:

ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.

– Твёрдо, – читал капитан, – мыслете… так-так, наш… како… КРЕПДЕШИН НОЧИ… ого! это образ!, сильно, сильно написано, ну прямо Надсон, Бальмонт, Байрон, Блок и Брюсов сразу! Тэк-тэк… живот, добро…

ЖИДКОЕ ТЕЛО… достаточно».

Глава LXVI. Прелесть прозы



— вне текста: Глава XLIX. Ненависть1

— и влияющий на сам текст:

«Впившись пальцами в надбровные свои дуги, я сидел в каюте, раскачиваясь на стуле, осознавал гулбину2 своего падения. Да, со мной и раньше бывало так:идёшь, идёшь над пропастью, вдрюг2 – бах! – рюмка ромы2 – и в обрыв. И летишь, летишь…»

Глава LXV. Кусок поросятины

Пергамент включает в себя черты всех существующих и несуществующих жанров, от энциклопедии до поэмы. «Суер-Выер» это — самостоятельное пространство, легко принимающее в себя что угодно и преображающее это самое «что угодно» до неузнаваемости. «Пергамент» — так мог бы называться поэтический сборник.

Попытка осмысления № 3, в которой действуют главные герои, язык говорит за себя, и  возвращается КРЕПДЕШИН.

В книге нет ни ведущей идеи, ни сюжетной линии. Их с лихвой заменяет идеальная конструкция – путешествие как процесс: фрегат «Лавр Георгиевич» странствует по мировому океану, открывая новые острова, а иногда и не открывая, особенно не стремясь к итоговому Острову Истины. Характер главных героев (Сэр Суер-Выер, Дяй (автор пергамента) старпом Пахомыч, боцман Чугайло, лоцман  Кацман, мичман Хренов/ механик Семёнов) меняется в зависимости от ситуации. Каждый остров – своеобразная притча (или антипритча), где носителем морали ( или аморальности, но обоснованной) выступает Сэр капитан Суер-Выер, как самый опытный и мудрый мореплаватель. Характеры персонажей не имеют особого значения, они представляют собой набор обобщённых, но чрезвычайно обаятельных, признаков. Для притчи важна не внутренняя психология героя, а их реакция на происходящие события со скрытым сакральным  значением, поэтому и не имеет смысла отличать Хренова от Семёнова. Часто вся команда действует как один персонаж под местоимением «мы»:


«Только уже ночью, подплывая к «Лавру», мы обнаружили, что, кроме мичмана, прихватили с собой случайно ещё одного Хренова. Ложного.

Это Пахомыч расстарался в темноте.

– Не понимаю, старпом, – досадовал Суер, – на кой хрен нам на «Лавре» два Хренова? Я и одним сыт погорло.

– Не знаю, кэп, – оправдывался Пахомыч. – Орут

все: «Хренов, Хренов» – ну я и перепутал, прихватил лишнего.

– А лишнего Семёнова вы не прихватили?

– Надо пересчитаться, – растерянно отвечал старпом. Стали считать Семёновых, которых, слава Богу, оказалось один.

– А вдруг это не наш Семёнов? – тревожился капитан. – Потрясите его.

Мы потрясли подозреваемого. Он мычал и хватался за какие-то пассатижи.

– Наш, – успокоился капитан…»


Глава XVII. Мудрость капитана.

Схема идеального путешествия необходима для свободного существования того языка, которым написана книга. Именно язык – главный герой  пергамента, солнце, вокруг которого вращается вселенная. Каждое слово, каждый пробел и знак препинания стоят на своём месте и работают для движения текста. За 40 лет Юрий Коваль довёл свою книгу, не побоимся, до совершенства. Знаковым становится первое же предложение с которого начинается книга: «тёмный крепдешин ночи окутал жидкое тело океана».

Попытка осмысления № 5, где торжествует логика, всё связывает фрегат и, да, проглядывает Истина.

А потом начинает поскрипывать ватерлиния и вдумчивый читатель попадается на крючок, соскочить с которого уже никогда не сможет.

Главная движущая сила пергамента — логика. Всё, начиная от внутренней формы слов, до микросюжета каждого острова-притчи и всего произведения в целом пронизано необыкновенной, абсурдной, но нерушимой логической связью. Проникнувшись ковалиной логикой можно пытаться предугадать развитие событий на каждом острове. Это безумно увлекательно, но мысль автора чаще всего оказывается неожиданнее любых ожиданий. Если впервой главе «оборвалось шестнадцать храпов, и тридцать три мозолистых подошвы выбили на палубе утреннюю зорю», то внимательный читатель к середине пергамента будет вознаграждён историей о блуждающей подошве; шляпа летит книзу дном не просто так, а чтобы перевернуться и вылить на капитана своё содержимое; серпилия пальм – это растение, кабанчик вокабул – животное, сервант – национальность, а остров пониженной гениальности лежит на четыре с половиной метра ниже уровня океана.

Морские термины составляют в пергаменте совершенно особый пласт лексики. Первая же команда капитана: «грот–фок на гитовы!» звучит как заклинание, после которого и разворачивается действие. Сама фонетика, свободная от нагромождений смысла, звучит как мощный призыв к действию. Команда «Лавра Георгиевича»  буквально на каждой странице обрасопливает что надо, дует в грот и травит фок-стаксели налево.

«Три мачты – Фок, Грот и Бизань, оснащённые пампасами и парусами, во многом определяли лик «Лавра» и связывали всё вокруг себя, как гениальное слово «ДА» связывает два других гениальных слова – «ЛЕОНАРДО» и «ВИНЧИ». Тремя главнейшими мачтами облик «Лавра», однако, не исчерпывался, и наш капитан сэр Суер-Выер, когда имел желание, добавлял к Фоку – Строт, ко Гроту– Эск, с Бизанью же утраивались ещё большие сложности.Если капитан хотел кого-то наказать, он ссылал куда-нибудь на сенокос или на уборку картофеля именно за Бизань, а если этого ему казалось мало, ставилтогда за Бизанью дополнительную мачту – Рязань, аесли уж не хватало и Рязани, ничего не поделаешь – Сызрань».

Глава LXXXII. Лик «Лавра»



Напряжённый лиризм повествования порой превращается в ритмическую прозу, а из ритмической прозы в верлибр, написанный лесенкой.

Внутри пергамента есть множество прекрасных стихов, экспромтов, одна эпитафия и три пьесы, не испорченные Шекспиром.

В сущности пергамент есть поэзия в чистом виде, высшая форма существования языка.

На одиноком Острове Истины, кроме самой Истины,  которой там «до хрена» встречаются такие  пронзительные строки:

«Я шёл неторопливо, разглядывая

лица девушек и деревьев,

перья птиц и товарные вагоны,

хозблоки и профиль Данте».


Глава XCIV. Остров Истины



Попытка осмысления № 7, в которой развеиваются заблуждения, произрастает репа и усугубляется педагогический дискурс

По поводу пергамента могут возникнуть некоторые обидные для книги заблуждения.

Первое, что это — абсурдная и весёлая книга.

Конечно, чувство юмора, как и чувство языка, никогда не отказывают Юрию Ковалю, но «Суер- Выер» — очень разное произведение :и страшное, и грустное, и щемящее, и смешное.

Остров тёплых щенков, с любовью посвящённый жене писателя — это трогательная притча о детстве, нежности и одиночестве.

Суер плакал как ребёнок. Он снова и снова кидался на колени и перецеловывал всех щенков. С большим трудом погрузились мы в шлюпку. Только лоцман катался ещё по траве, разделяя со щенками

прощальный кусок ливерной колбасы.

Тут к нему подскочил какой-то кабанчик вокабул, боднул его в зад, и лоцман влетел в шлюпку.

А в шлюпке мы обнаружили какого-то совершенно неоттрёпанного щенка. Ему ничего в жизни не досталось

– Возьмем его с собою, капитан, – умолял старпом. – Оттрепем на борту, накормим. И команде будет повеселей!

– Нельзя, – сказал капитан, – ему нельзя жить с людьми. Ну, оттрепем, накормим, а там он превратится в собаку и скоро умрёт. Нет.

– Извините, сэр, – не выдержал я, – неужели вы предполагаете, что на продолжительность жизни собаки влияет именно человек?

– Не сомневаюсь, – сказал капитан. – К тому же преданность, или, если хочешь, собачья преданность, или, если хочешь – любовь, сокращает век, хотя и украшает жизнь.

И мы оттрепали по очереди этого щенка, отпустили его, и он вплавь добрался до берега.



На острове особых веселий живут товарищи Живов, Жипцов и Жилдобин, проползающие под землёй и допрашивающие мертвецов прямо в могилах. И это чудовищно.

Остров Едореп (так и тянет написать Единорос) отличается таким низким небом, что оно давит на людей. У людей этого острова только одно занятие — сажать репу, потому что морковку — запрещено, а картошку — невозможно. Но на предложение капитана увезти жителей острова на «Лавре», репоеды отвечают категорическим отказом

«Приполз к нам и наш едореп.

– Спасибо, – говорит, – не поедем. Отказываемся.

– А что так?

– Родину покидать не хотим. Здесь родились, здесь уж и помрём. Да и какая там она, чужая-то картошка?

– Да ведь небо задавит.

– Может, отпустит, а? – сказал он с надеждой. И морковь разрешат? Нет, останусь. У вас табачку-то нет?

– Неужели при таком небе ещё и курите? – спросил я.

– А куда денешься? – отвечал наш респондент. – И курим, и пьём, если, конечно, поднесут.

Мы оставили ему табаку, немного спирту и поползли обратно на «Лавра». За спиною слышался детский смех.

Ребятишки придумали новую игру. Они подпрыгивали и вцеплялись в небо изо всех сил и, немного покачавшись, с хохотом падали на землю».

Глава LXXXVIII. Остров Едореп



Второе распространённое заблуждение заключается в том, что «Суер-Выер» — детская книга. Это даже опасно, потому что ребёнок может вырасти диссидентом. Один из любителей пергамента говорил, что прочитал своим детям всего «Суера» вслух, кроме острова голых женщин.

Конечно, Юрий Коваль известен как замечательный детский писатель, но как вы объясните своим детям, что:

«Чугайло запил.

Туго, гнусно, занудно, простецки и матерно»?

А как же быть с Рабле и Свифтом, которые тоже в общем-то не для детей писали и частенько выглядывают со страниц пергамента? Что делать с островом большого вна, бездной наслаждений, корабельным священником Фалл Фаллычем, искренней любовью команды к грогу и браге и тем, что «остров посланных на выглядит как «откровенный каменный фаллос работы федоскинских мастеров и палехской школы», а остров  «ведомых уем – откровенный фаллос, но не каменный, как в пункте 12, а засаженный морковью»?!

Лучше поберечь детей от раннего экскурса в дебри мировой культуры и познакомить их с другими удивительными книгами Юрия Коваля: «Недопёсок», «Приключения Васи Куролесова и «Самая лёгкой лодка в мире».

Попытка осмысления № 9, где преодолевается постмодернизм, отправляется электричка и наводятся определённые размыщления

Безусловно, «Суер-Выер» не принадлежит к постмодернизму. Потому что это добрая книга. А «добрый постмодернизм» звучит как-то издевательски. Тем не менее автор с особой бережностью относится к мировой культуре и с огромной любовью и нежностью вплетает в повествование каждый её элемент. На первой же странице мы встречаем примечание, где автор признаётся, что «падение культуры пристального чтения в конце XX века принудило автора не только к сдваиванию и к страиванию, но даже, как видим, и к сошестерению некоторых глав».

Юрий Коваль – второй писатель, действительно преодолевший постмодернизм с его утилитарным отношением к художественному тексту. Используя метод постмодернистского монтажа, как средство обращения к  мировой культуре, он создал уникальное, цельное, собственное произведение, не зависящее от тех источников, на которые оно опирается. То есть «Суера» можно читать, даже не владея обширным контекстом, хотя без  глубинного слоя «Суер-Выер» теряет половину своего обаяния.

А первым писателем,  преодолевшим постмодернизм, был Венедикт Ерофеев. «Суер- Выер» и «Москва- Петушки» духовно очень близкие, хоть и разные, в сущности,  книги. Их объединяет общая идея путешествия, разделённого остановками, предельная языковая чуткость, сакрализация спиртного и двусторонняя карнавальность, в которой за внешней комичностью  скрывается глубокая экзистенциальная тоска. В пергаменте нет прямого упоминания о Веничке, но история младенца Ю, найденного на острове, на котором совершенно ничего не было, даже пустоты,  дискуссия о том, какого  рода буква Ю, а кроме того таблица основных перегаров наводят на определённые размышления.

И, вовремя почитанные, обе эти книги становятся жизнеопределяющими.

Они учат человека любви, внимательности и свободе.

Заключение, в котором присутствует недоумение оттого, что пергамент не стал культовым и его практически нет в книжных магазинах; радость оттого, что ищущий находит; и благодарность Юрию Ковалю и всем его друзьям за очень нужную книгу. Да, и к тому же заключение — очень неудобное слово, так что лучше завершить наши попытки осмысления каким-нибудь исключением, пусть это будет крыжовник, иначе снова придётся написать много заключающих слов.

А книга так и остаётся недочитанной. И это навсегда.


Дыхание. Затаить.



1 Ввиду особой ценности каждого слова «Пергамента» редакция, используя последние достижения науки и техники, а также благодаря героизму своих сотрудников, сумела восстановить не только главу «Остров Гербарий», размытую в Москве питерским наводнением, но и главу «Ненависть», пострадавшую при прозотрясении. Полный текст глав см. в «Приложении». – Примеч. ред.



2 Именно так в пергаменте: «гулбина» и др.