Рай для патриарха. Повесть

Полине, которая во всём этом не участвовала

Рай призрачен и бесконфликтен.
В нём отсутствуют страсти и пороки.
Сергей Довлатов

Забудут всех, один Катулл живёт, запутавшийся в этом одеяле.
Арсений Ли


NOMINA SUNT ODIOSA  -
Так начинается проза

Смотрю на гребцов и думаю: от хорошего секса дети могут и не появиться. Они не от хорошего секса появляются. Профессионалы так не работают. Кстати, спрашиваю  вас, почему ни один лукреций до сих пор не выдал трактат в терцинах на тему: «Секс – очень тяжёлая работа»? Разве работа не может приносить удовольствия? Все соглашаются, опускают глаза и не пишут. Это я к тому, что у секса и у поэзии – одна общая деталь. Оба-два построены на дыхании. Дышим свободно, размеренно, не сбиваясь. Мисты – не так дышат. Им главное – улететь. А нам дай бог в живых после всего этого остаться.
Полигимния говорит: ты, Катулл, монологичен. Совершенно не слушаешь собеседника. Заходишься речью, и несёт тебя лодочкой с подветренной волны. Полигимния во всём права, и – не права. Собеседник мой – ветер возлюбленный, что наполняет паруса, швыряет солёные брызги в лицо, облегчает работу гребца и орёт ему в самое ухо: «Молодцу плыть недалечко!!!» Вот, плывёт Катулл на пару с римским поэтом Психеей на серьёзное мероприятие, книжку в дороге читает, заметки на полях поскрёбывает, с Полигимнией говорит. А Полигимния в Риме четвёртый сон смотрит. Луна над горизонтом подымается. Римские граждане и гражданочки расстёгивают воротнички. Триера подходит к острову Крит.
Сердобольная матрона советует не ждать главного порта Крит-Пассажирский, а сойти вместе с нелегалами на северном побережье, в грузовой бухте Крит-Сортировочный. До лабиринта им. Минотавра, говорит, по прямой любая попутка подсадит. Сумерки не помеха.
Критские аборигены – народ разговорчивый, туристами не избалованный, к ним всё больше зека по этапу да академики по металлу. Тут ещё в Троянскую войну Крит стратегическим объектом объявляют. Нынешний губернатор решает по культуре ударить. «Долой, – говорит, – бычьи порядки. Мы не только крыть тёлок способны, мы ещё и словом могём!» Лабиринт отреставрировал (культурно-массовый объект всё-таки), решает ежегодный фестиваль поэтов проводить. От поэтов убытку мало, а шуму много. Наивный.
Два пёстрого вида римских гражданина попутку ловят сразу. За полчаса, пока едем, нам не только всё про лабиринт ведают, но и цены на алкоголь по всем окрестным кабакам сообщают. Та-а-ак, понимаю, экономический уровень острова поэты поднимают нормально. Про живой рынок губернатор как-то не подумал…
По старой критской традиции стены лабиринта – зелёные. Чтобы не вызывать раздражение аборигенов: за пиниями не видно. Мол, то, что вы слышите – не вопли откупных, это птички чирикают. Не видно уже этих самых пиний. А птички чирикают. И шагаем мы на дружный гомерический гогот, поскольку так смеяться могут только очень пьяные люди, почти небожители.
Лабиринт представляет собой здание усложнённой формы без входной группы. Ни вывески «Распродажа! Всё по 0,99 таланта!», ни лозунга «Приветствуем участников Первого средиземноморского фестиваля литературных объединений ''Глубина''!», ничего. Ночь. Запах навоза. Звёзды горохом по небу. Стена в четыре моих роста. Смотрит Катулл на Психею, смотрит Психея на Катулла, и решаем мы, как нормальные римские граждане, идти в обход.
Поэты собираются на фестиваль ради четырёх основных дел и одного побочного. Во-первых, вторых и третьих: буль-буль, дым-дым, трах-трах (в смысле, морду набить); ну и, в-четвёртых, дойти до гетер. С момента появления среди поэтов женщин четвёртый вопрос перестал ощущаться столь остро, но полностью снят не был. Потому что ни один уважающий себя поэт не разделит ложе с поэтессой, тем более, если она – мужчина. А что касается побочного вопроса – так после фестивалей издаются книги (у победителей).
Тормознёмся, Катулл, говорите, а почему поэтесса – мужчина? Катулл отвечает: у поэтов пол гендером не измеряется. Хорошие стихи – поэт, а всё остальное в рифму или верлибром – поэтесса. Идут два римских поэта вокруг критского лабиринта, фигню думают. Типа, в греческой поэзии существует два вида стихотворений. Пеаны – восхваления Аполлона, и дифирамбы – восхваления Диониса. Первые воспевают высоты человеческого духа, вторые – глубины людской несознательности. Сталбыть, фестиваль Дионису посвящён, потому и водка подорожала. А значит, стихов о любви будет мало. Печень – она либо любовь, либо выпивку терпит. Иначе клинит.
Всё в этом благословенном мире правильно. Просто нас кормят по мере освоения продукта. Психея высказывает идею про Диониса – и мы видим трёх поэтов обоего пола, передающих посолонь амфору и сигарету. То, что это – поэты, можно не сомневаться: над ними золотым динарием сияет распахнутая дверь, осыпая электрическими искрами глубокие младенческие лица.


A CAPPELLA
Пташка пела

Чего я жду от критского лабиринта? Точно не красных ковровых дорожек и погребальных венков на стенах. Ленты из соображений политкорректности сняли: мало ли с чьей родины сюда во времена тирании свозили несовращённолетних. Некоторая инфантильность ощущается в помещении и сейчас: идёшь по тусклому глухому коридору, а на стенах кровавые мальчики в полный рост: «Кастор и Поллукс. Пятая смена». Психея сжимается, притихает. А Катулл во всю глотку: «Здесь кто-нибудь есть?!» Ни один администратор не дёргается.
Коридоры ветвятся, разбегаются, сходятся. Проверяю ногой все двери: заперто. Достаю из дорожной сумки меч-гладиус, цепляю на пояс. Ножны по ягодице бьют, приободряют. Психея за спиной топ-топ. Эхо под потолок. Сумки дорожные за косяки цепляются. Как мы в пиршественную залу выходим, я и понять толком не успеваю.
Столик такой скромный, мест на тридцать. Во главе – организующая сторона: медведеподобный кифаред Алкей и директор пансионата благородных девиц Псапфа с Лесбоса. Македонцы, этруски, корсиканцы – ни одного приличного римского лица. По недовольному молчанию понимаю: попали на совещание жюри фестиваля. Сцена театральная, паузу держать неловко.
«Привет вам, люди добрые, из стольного граду Риму, – говорю. – Хвала богам и транспортным коммуникациям, приплыли!» Этруски улыбаются. Алкей кифару откладывает, медвежью спину расправляет и басом: «Ну, здравствуй, Катулл!» Афиноглазая пчёлка-Псапфа над благородным собранием взлетает, и быстро-быстро нас в коридоры. По пути объясняет Психее, что на неё место не бронировали, потому Психею подселят тайно, к музам, в палату номер пятнадцать. При наличии Псапфы и вахтёрша оказывается на месте, и весь лабиринт полон народа, и музыка откуда-то сверху. Катуллу выдают карточки на еду и вписывают в книгу новоприбывших. Моя палата – номер шесть.
Ходьба по лабиринту с Псапфой напоминает римское метро: бег, полутьма, гул ветра в трубах, стоп, станция, много людей и света, проехали, гул ветра и снова полутьма. Станция конечная. Номер пятнадцать закрыт на ключ. Музы отсутствуют. Зато у дверей вечно молодой, вечно пьяный блондинчик Симонид Кеосский (лезет целоваться: общественный мужчинка, никак), патлатый Стесихор (самый умный и с фотоаппаратом), юные гречки с кифарами. Сбрасываю с плеча дорожную сумку Психеи, иду искать хозяек пятнадцатой палаты, на Стесихора благородную римлянку оставить можно. Будет ругаться, но тянуть, как чемодан без ручки.
Пока иду до собственной палаты, пара слов о благородной римлянке. Ещё на триере, по пути на Крит, мы разговорились о её книге. Поэт Вергилий пообещал, она и поверила. Ни концепции, ни списка текстов, ни оформления нет. Про деньги я вообще молчу. Это римская поэтическая традиция такая: обсуждаем состав и макет книги.
Психея – поэт бытового ужаса. Гиппократ предупреждает: все ощущения человек получает посредством боли. Но железы внутренней секреции вырабатывают продукт, который боль до определённого уровня делает просто информацией и даже наслаждением. Эндорфин называется. Регулируется уровень эндорфина психологически. Идёт человек в атаку, стрелы насквозь пролетают, а ему не обидно; возьмёт с боем город, развалится в термах и, типа, всякая песчинка станет пятку царапать. Повышать эндорфин – проще некуда. Существует столько полезных препаратов. Но когда эндорфин кончается, человек начинает слышать собственный организм, как слышит его подсознание. В результате: вялость, ломка, абстиненция. Платон предлагает изгнать всех поэтов из идеального государства, сравнивает их с инородными инъекциями в теле общества. Философ.
У Психеи в сознании эндорфин изначально отсутствует. Она слушает город. Каждый подъезд, каждая лестничная клетка кричит в её уши, воет от боли. Ежесекундно. Психея могла бы считаться невероятно красивой, у неё гибкое, зовущее тело, но слух, настроенный на спазмы окружающего пространства, сутулит ей плечи, протягивает под полупрозрачной голубоватой кожей корабельные тросы, сжигает всю жизнерадостность. Пробуешь заговорить с Психеей, она поднимает на тебя утомлённые веки и удивлённо: «Что?» Стихи её – жилища моллюсков – рапаны, собранные на побережье. Прикладываешь такое стихотворение к ушной раковине и слушаешь шум городской судороги.

Девочка плакала
в разрушенном доме
наедине с ночью…
И я прошла мимо,
боясь своего отражения изнутри…
В подъезде,
в который я нервно шагнула, крестясь,
стояла населённость в квартирах и пустота…
И если даже вскрыть вены
взглядом,
здесь останется
красная глушь…

Красная глушь страшнее «красного смеха» египетского писателя. Я тыкаюсь по переходам критского лабиринта в поисках шестой палаты и шепчу строки Психеи как заговор от злых духов, от душ, навсегда впаянных в эти стены.






DUM SPIRO, SPERO
На атмосферу

Нахожу нужную дверь по увядшему погребальному венку с крупными красными амариллисами. Пинком распахиваю дверь. Загаженный стол. Три ложа. Телевизор. Пара этрусков разливают водку в фарфоровые чашки. Кровати три, их – два, сталбыть, жить мне рядом с ними. Ладно, будем искать способы общения. Нахожу относительно чистый пластиковый стаканчик. Этруска зовут Ганнибал. Он – гений. Философ Эпикур привёз его покорять Крит. Этруску зовут Кора, Прозерпинова её фамилия. Она тоже – гений. Она приехала пить водку, танцевать голой и кидаться какашками в жюри. Я их расстраиваю, что в жюри будут этруски. Кора соглашается в соотечественников не кидаться. Я занимаю вещами своё ложе, выясняю, какой алкоголь брать. Этруски склоняются к самому дешёвому. Лишь бы больше. Корневая система наших языков общая, но уровень экспрессии этрусской речи вырастает в соответствии с уровнем эндорфина. Мне за ними не угнаться. Удаляюсь на поиски образованного грека.
Муз, благородных римлян и образованных греков я обнаруживаю одновременно, в палате номер не помню. Этруски в моей палате, как выясняется, относительно трезвы. Музы находят повод: улетают обхаживать Психею. Распорядитель пира поднимает тост: «С приплыздием!» Единственный стоящий на ногах грек соглашается сопровождать меня до разливной лавки при условии, что я оплачиваю ему водку и сигареты. Умиротворённый Вергилий благословляет нас в дорогу.
Судьба изначально воспитывала во мне поэта: т.е. полного придурка, потерявшегося в жизни. Я мог пойти в армию и стать достойным квиритом. Дослужился бы до центуриона. Где-нить в Галии. Оставив на побережьях тамошней Сены с десяток маленьких Гаев Валериев. Меня дважды изгоняли из различных академий. Один раз в качестве школяра, один раз в качестве преподавателя. Но богатый дядюшка с берегов хрустального Сирмиона верил в мой талант и оставлял в Риме. Меня хотели видеть сенатором или, на худой конец, придворным администратором. Я пил, менял жилища, друзей, вкусы и совершенствовал язык, оттачивал его на наждаке собственного бессилия. Рим заговорил о развратнике и похабнике Катулле. Но никто его не прочитал. Судьба хранила меня. Стихи были ужасающи. Я рвался на форумы, не понимая, что мне даёт фору тишина. Однажды меня встретил пьяный Вергилий. На лавочке за пивным киоском я протянул ему рукопись книги. Вергилий выкинул половину. Любимую половину моих пеанов. Оставил исключительно дифирамбы. Да будет благословен Вакх, дарующий нам волю, но не отнимающий рассудок. Катулл свершился. Катулл заговорил.

На четверых – бутылка коньяка.
Мы отыскали одинокий столик
в тени ветвей – возможность уника-
льная поговорить за столько
календарей исчёрканных, пока
целуются стаканчики краями,
а город нас качает на руках
и тропы осыпает воробьями.

Грека, который вызвался вести меня до лавки, зовут Вакхилид. Я-то считал, что Вакхилид – персонаж дифирамбов Пиндара. Нет, живой, идёт рядом, за стены держится. Пиндара не одобряет. Пиндар – это не поэзия. Это монологи юной соблазнительной пифии на треножнике перед храмом. Это вопли экстаза и отчаянья одурманенной алкоголем души. Это истерика благородства. У Вакхилида свой метод. Трофеи слов, обнаруженные наутро после хорошей драки.

Славен этот край месивом
потому что жить дёшево.

Потому что край – весело
в чёрно днище быть брошенным.

Лавка расположена почти рядом. Хлеба и рыбы там нет. Поэты живут в лабиринте вторые сутки. Вдоль стен сверкают ровные фаланги невест в стеклянных туниках, висят сморщенные копчёности, улыбаются корнишоны, трётся о сандалии минералка. Проходя мимо охраны, прикрываю пакетом с продуктами торчащий из-под куртки меч-гладиус, покупаю Вакхилиду сигареты, и тут начинается. Человек, который покупает тебе водку и сигареты, что брат родной, у него можно самое заветное попросить. И Вакхилид решается: «С вами там (римлянами) такая Талия прибыла, – говорит, – помоги её в постель уложить. Во имя греко-римской поэзии».
Водку покупаю я: пить идём в мою палату. Там пусто. Этруски оставляют дверь открытой. Вакхилид переживает, что в его палате могут остаться неспособные к самостоятельному передвижению греки, которым никто (т.е. Гай Валерий Катулл) не нальёт. Собирается принести их на себе. Мировая общественность против. Одну бутылку я сразу прячу на утро.
Быстро набирается человек пятнадцать. Приходит Психея, с каким-то мужиком. В обществе Стесихора заглядывают незнакомые музы. Отлавливаю Талию, выясняю диспозицию. Талии Вакхилид не нравится. Предлагаю своё ложе. Талия предлагает мне свои сигареты. Не способен Катулл отказать красивой музе. Сталбыть, сегодня ночью Катулл учится курить. Открываем окно. Разливаем водку. Говорим о прекрасном. На втором тосте все прекрасно понимают друг друга. Персы, иудеи, египтяне. И никто не выражается на этрусском.


PER ASPERA AD ASTRA  –
Диаспора мордаста

На шестом тосте появляется Вергилий – палата превращается в стадион. Ушедший из большой политики поэт таки остаётся общественным деятелем. Не может человек, создавший альтернативную гражданскую мифологию, не обращать на себя внимание. Если Алкея-медведя можно опасаться только, когда он встаёт на дыбы (не зли и не перечь), то льва-Вергилия необходимо обходить стороной даже спящего. Медведь всеяден, лев – хищник, который в любом обществе найдёт себе завтрак, обед и ужин. Сейчас лев пьян, сыт и добр. Он изрекает.
Крит собирает на фестиваль не просто поэтов. Крит собирает поэтические школы. Одна из них – школа Вергилия. Рим похож на расколотое зеркало. Каждый кусочек отражает свой мир, свой фрагмент неба. Десятки великолепных поэтов проходят через Рим, сотни поэтесс его наводняют. Общественное положение диктует в Риме тиражи и качество бумаги. Народ читает не поэзию. Народ не понимает, что читает политическую пропаганду. Сенаторы пишут речи в столбик. Иногда в рифму. Неизданные поэты Рима читают стихи друг другу на кухнях вслух, базисом римской поэзии становится не знак, а звук. Люди слушают голос. Голос должен быть уникален, ни на кого не похож. Вергилий собирает каждые среду и четверг под крышей четырёхэтажного дома возле форума Трояна всех желающих говорить своим голосом. Говорить от своего лица. Вергилий авторитарен, страшен в гневе, азартен в поиске замены неудачного слова в чужом тексте, всякий пришедший изначально мирится с его лидерством. В награду ты получаешь самые добрые и внимательные глаза, высматривающие среди твоих букв то, что (в понимании Вергилия) способно стать новым эпосом. Школу Вергилия («вергильдию», как самовыражается оратор Цицерон) на фестивале представляют семь человек. Ваш непокорный слуга, Психея и пятеро муз: Каллиопа, Евтерпа, Талия, Терпсихора, Мельпомена. Большая часть наших здесь, слушают вожака.
Вергилий обводит публику зевесовыми очами и начинает: «Завтра с утра вам предстоит выйти на арену. Это не гладиаторские бои – останетесь живы. Физически. Но для поэта физическое – ничто. Сражаться будут наши дикции. Будет оспариваться наше право на песню. Соизмеряться с другими станут наши гонор и понт. На выступление даётся пять минут. Потом Псапфа бьёт в гонг, и микрофон отключают. Каждый из вас должен посчитать: сколько времени длятся его слова, как долго он может позволить себе держать паузу. Читайте друг другу стихи сейчас. Проговаривайте каждую букву. Запомните: стихотворение начинается с первой строки. Это нос боевого корабля, прошивающий насквозь борт противника. Глубоко вдохните. Начинайте чтение первой строки на выдохе. Вторую строку – на вдохе. Это ваши абордажные крючья. После финала задержите дыхание. Подарите себе секунды две тишины, возможность осмотреть окровавленные трупы на захваченной вами палубе. И снова ввязывайтесь в драку, пока длятся пять минут короткой человеческой жизни. Приготовьте себя к тому, что смерть не приходит неожиданно. Остановитесь за мгновение до неё. Пусть звук гонга станет сигналом к аплодисментам».
Вергилий вдыхает, приспускает воздух сквозь зубы и начинает читать глухим размеренным басом, словно действительно идёт морской походкой по качающейся палубе.

урчит и свищет соловей
смеются женщины во сне

солдаты десяти кровей
стоят рядами на Луне

придёт затмение Луны
солдаты станут не видны

Речь забирает у льва много энергии. Движения становятся более сдержанными. На львиной территории обнаруживается жертва.
Невысокий крепкий грек в потёртой кожаной куртке. Психея привела. Мы все разве что не в исподнем, полулёжа, в тапочках. Водку пьём, жизни радуемся, стихи читаем. Грек свою очередь пропускает. Вергилий срывается: «Чатай!» «Не знаю, – говорит, – что читать. Давайте я лучше послушаю». Вергилий нависает над ним: «Куртку сыми!» «Мёрзну, – говорит, – здесь». Вергилий рычит: «У меня рука тяжёлая. Знаешь, кто я?» «Патриарх римской поэзии», – отвечает. Вергилий расплывается в улыбке, демонстрирует оскал. «Сымай куртку, – мрачнеет Вергилий, – шо под ней прячешь? Крылья?» Шестая палата пьёт. Вергилий и Психеев мужик выходят. Талия отрубается. Я обнимаю её за талию, кладусь рядом. Сквозь ресницы вижу: в комнату, пятясь, кого-то втаскивает Вакхилид. Должно быть, грека.


PIA PISEDERIA
Выстлана империя

Будит меня Овидий. Муза при его виде быстро собирается к своим. Заначка моя пуста. Прятал при Вакхилиде. Вакхилид спит на соседнем ложе. Этрусков не видать. На ложе напротив спит неизвестный солдат. Овидий меня опохмеляет и говорит дело. «Катулл, – говорит, – я как римский поэт, пусть даже в изгнании, ясень-пень, хочу, чтобы победа на фестивале досталась Риму. Мои люди будут представлять Понт Эвксинский, лагерь сарматов. Рассчитывают на победу. Но выиграть обязан Рим. Потому что Вергилий. Никому ни-ни, я – ученик Вергилия. Мы в одной когорте. Вергилий в жюри – единственный квирит. Тон задают греки. Этруски раздроблены. Выигрыш непредсказуем. У нас есть только один способ отстоять Рим. Раздавить зал. Я делаю ставку на тебя. Доставай тексты. Будем латать доспех и точить гладиусы».
Когда много лет назад мне подарили книгу Овидия, я был возмущён. Его речь мне казалась резкой и невнятной, излишне эротизированной, претенциозной. Отвергшая меня Лесбия в те дни была влюблена в этрусскую красавицу – поэта Весту. Веста упоминала Овидия в стихах как самого читаемого поэта. С кем бы я ни пытался обсудить Овидия, я натыкался на полное пренебрежение к его персоне. Читать Овидия – как заниматься онанизмом: все пробовали, но прилюдно не сознаются. Крупнейший литературный деятель Средиземноморского бассейна, издавший десяток книг, персона нон грата во всех общественно-полезных акциях, повсеместно известный дебошир и алкоголик. Приезжали поэты из Византии. Пусть пидарасы. Он им таблички в лицо кинул. Говорят, покалечил одного. Был я сызмальства не готов оценить правоту Овидия. Делась со временем куда-то моя политкорректность, прожевал книгу от корки до корки, подшил его доносы на самого себя в пухлое дело римской поэзии. Плюнул на Анакреонта. Заговорил медью. Обернулся к позабытому Горацию. Куража в поэзии захотелось. И, смотришь, сидит передо мной Овидий и ЦРУ (ценные руководящие указания) выдаёт.
Завтрака не помню. Талон потрачен: чё-то я всё-таки ел. Сборов «вергильдии» не помню. Только с Овидием говорил, и вот уже – пиршественная зала. Поперёк сцены стол для жюри. Греки, этруски, византиец, Вергилий с пластырем на лбу. Музы шепчут, что лев таки замочил Психеева мужика (Амур его зовут) в сортире. Амур умер не очень. Ночевал у входа в музей, на диванчике возле пятнадцатой палаты. Талия, когда от меня возвращалась, его застала. Псапфа за спиной выступающего клепсидру готовит, к гонгу приноравливается. Алкей микшерский пульт теребит. Микрофон шумит, плюётся. Последним в жюри приходит всклокоченный старик Эпикур. Восемь судей готовы. Первый средиземноморский фестиваль литературных объединений «Глубина» стартует. Чтения открывает литературное объединение с острова Кипр. Исключительно поэтессы. Вторыми на сцену поднимается Мальта. Начинается счастье.

И — неслышно забрать тебя.
И — уйти, как простая баба.
А трамваи? Трамваи спят,
Наклонившись немного набок.

Шепчет в микрофон Эвридика. Рыженькая, хрупкая, стальная изнутри, нашедшая своего Орфея. На Мальте она и литературную студию тянет, и музыкальную, и в общественном комитете права жителей рыбацких посёлков защищает. Её возлюбленный выходит следом, голос его безо всякого микрофона накрывает весь зал звёздным покрывалом:

М Ы   К А С А Е М С Я   Н Е Б Е С   В О Л О С А М И ! ! ! ! ! !

Нет равного голоса на всём Средиземном море. Птицы влетают в открытые форточки. Псы со всей округи припадают к окнам зала. Зрители очарованы. Жюри разве что не дерётся, шуршат.
Новые и новые люди выходят к микрофону. Оглядываются на клепсидру, ёжатся, бубнят, спотыкаются. Жюри слушает текст, решает политические проблемы. Победа школы – перевес в культурных отношениях, смена акцентов на экономической карте.
Встаёт Вергилий: «Поэты! Мы собрались здесь не ради наград и званий. Фестиваль – это общение, это открытая школа! Слушайте друг друга. Читайте не для жюри, а людям, глядящим на вас из зала, вашим братьям и сёстрам в слове. Вы никогда, возможно, больше не увидите друг друга, но сегодняшний день обогатит вашу речь. Мы…» Седой бородатый грек пытается осадить Вергилия. Этруски Вергилия поддерживают. Алкей понимает, что спланированное мероприятие выходит из-под контроля, и теряет интерес к технике. Звук гуляет. Поэты выходят и читают в зал, наплевав на микрофон. Жюри ведёт собственную борьбу на судейских табличках.
Римская литература представлена не только неотериками. ЛИТО «Учёные-поэты» читает стихи о любви. Плохие стихи о плохой любви. Звучит гонг, микрофон отключается, поэтесса извиняется, уходит. Вергилий присылает табличку. Почерк понять невозможно: тройка, пятёрка, знак бесконечности, знак деления, проценты… Музы нервничают. Отсылаю обратно с припиской: «ПИШИ ПЕЧАТНО». Этруски, через голову седовласого грека, передают письмо. Вергилий жестикулирует. Идите, тренируйтесь, вам выступать ещё не скоро, понимаю я. Звучит гонг, Псапфа объявляет этрусскую школу Эпикура, давешних Ганнибала и Кору Прозерпинову.
Встречается тип женщин, когда любуешься на расстоянии. Кора поднимается. Переливаясь на солнце бронзовой чешуёй, лизнув микрофон раздвоенным язычком, вступает в игру. Не гадюка-гюрза, а трёхметровый варан с острова Коммодо.
Впоследствии Овидий заявит, что выступила она скромно.

Если честно мои мысли какая-то каша
Не мешало бы подлечиться. Ничего не понимаю
Хочу Новый год. Хочу ёлку.
Но чё толку
Даже волку не придёт в голову нажраться такого говна
Сумма моих страданий ничему не равна

После выступления Коры я ухожу, гения Ганнибала слушать не в состоянии. Готов даже покурить. На воздухе встречаю Талию. Идём до торговой точки. За сигаретами.
Совместно проведённая ночь – плохая тема для беседы. Пытаемся связать в узелки пересечения наших нитей. Честолюбие – страшный грех. Но избавляться от него надо, чего-нибудь достигнув. Не раньше. Честолюбие – огонь, согревающий малых мира сего, неспособных другим путём прийти к небу. Я познакомился с Талией на литературном конкурсе при римском университете. Она взяла первое место, я разделил с Полигимнией второе. И по заслугам. Пришёл пьяный. После своего выступления весь конкурс протёрся с подвернувшейся малолеткой в мужской раздевалке. Выдворен охраной. Пытался прижать и Полигимнию, но она соглашалась быть только единственной. Так что ушёл с иудейкой Мариам. Приз подарил на следующий день приятелю на день рождения: денег ему на подарок после конкурса не оставалось. Талию встречал в коридорах, хотел утешиться её гениальностью. Судьба мудрее: моя ярость привела Талию к Вергилию. Вот ночь совместно провели. Одетыми. Я обещаю посвятить Талии поэму. Весёлую поэму. Над этой поэмой будут смеяться. Сейчас вы слушаете, как Катулл разливается соловьём во славу Полигимнии. Вы улыбаетесь. А над поэмой будете смеяться. Катулл напишет.


IN PACE
Потрепаться

На крылечке – дым радугой. Жюри делает перерыв и выходит покурить в полном составе вместе с большим куском зала. Отчитавшие от нечитавших отличаются легко – по градусу. Они успели. Протягивают мне. Неее. Нах мне это величие с птичкины половые органы. Мне на арену. Гонором о понт бряцать. Тепло. Зелень на веточках проклёвывается. По всей округе поэты гуляют. Парами. Готовятся. Единственная одинокая фигурка ко мне идёт. Маленький, губастый, вкрадчивый до ласковости. Алкман. Для Катулла поэзия началась со списка в три имени: Вергилий, Проперций и Алкман. Ещё гимназистом Катулл таскался с крохотным изданием «Несвоевременные записки», подсовывая его всем собратьям по перу. «Заумь», – отвечали собратья. Они не понимали, что это слово – похвала. Они под кифары орали Анакреонта на переменах между уроками. Эстетика – не дальше гимнастического зала. «Мы хотим перемен!» – единственный лозунг. Анакреонт – величайший поэт. В их исполнении я его тихо ненавидел. Я читал Проперция. В полном одиночестве. Вслух. Наизусть. Голубям на форуме. Облакам над головой.

В библиотеку имени меня
Записывают только сумасшедших.
Они горды своим несовершенством:
Читая снизу вверх и против шерсти,
Жгут мои книги, греясь у огня
Библиотеки имени меня.

Я ничего не знал про Проперция, кроме его стихов. И даже когда он умер, и его жизнь была разложена на прозекторском столе и вскрыта весёлыми языками на пьяных кухнях, для меня оставались стихи. Идеальные гармонически. Само имя его было – пропорция. А к Вергилию и Алкману я пришёл позже. Когда познакомился. С живыми.
Алкман собеседника держит за кадык: прервать его монолог – утратить собственное дыхание. Умён, увлекателен, утомителен. Основная теория Алкмана: культура умирает, когда изживает самца. Функция самца – оплодотворять во всех смыслах, колоть в бок ленивых, взрывать устоявшееся. По закону самосохранения культуре необходим самец в каждой отрасли. Языковую держит Поэт. Трахающий всё подряд, лезущий во все бутылки, посылающий на своё достоинство все авторитеты.

Я, который цвет на цвет менял
не вполне откровенно;
я, встающий под «Национал»:
«На!» – подобие члена…

Золотце Эвридика дарит мне предлог к отступлению. По журналистской надобности Алкман уходит в зал. Теперь говорит Катулл. В микрофон. Для мальтийской прессы.
«Фестиваль прописал в своём положении повышение культурного уровня Средиземного моря и, в частности, острова Крит. Я думаю, аборигены нас воспринимают как толпу орущих по ночам алкоголиков. Сталбыть, уровень повышается иначе.
             Возможно, существует некая духовная общность, общий интеллект определённого места, то, что называется ''гений места''. Поэты – специя, афродизиак, подложенный в кушанье этого гения. Мы уедем, а отравленный нами гений станет сцеживать яд в рождающихся на его территории детей. Мы не соблазним ни одну аборигенку, но после нас на Кипре появятся десятки молодых дарований. Не обязательно литературных. Вирус артистизма в крови передаётся не через кровь, а через воздух».
Из окон сигналят. На арену чтений выходят Овидий и его сарматы. Я вбегаю на втором тексте. Овидий кивает, заметив меня. Так улыбаются стражи египетских гробниц, колоссы в четыре человеческих роста: «Следующий текст я посвящаю Катуллу!» Переливается медь латыни, глушит зал, словно рыбу веслом на галечном пляже Сирмиона.

Драгомощенко всё-таки сука. Ты далее (по парадигме)
сочиняешь меня – и ау получается длинным.
Эхо встрянет в строку, и тема сливается в сигме,
взятой пьяницей для красоты – так и пишутся гимны
там где эта дрянная страна в людей и любовниц их тает –
мы с тобою, подруга, как ты понимаешь – в ходу:
Драгомощенко всё-таки сука – строка мне вослед отбивает
в непонятно каком – но точно четвёртом году.

Старый воин всегда на передовой. Изгнанник выходит к публике как гладиатор: «Идущий на смерть, Империя, приветствует тебя!» Овидий проходит мимо. Делаем вид, что не знакомы. После Овидия читает его супруга Кианея. Читает драгоценные слезинки в словесной оправе.

плеснула тебе
в лицо
страх
ошпарился

Смена городов, национальностей, школ напоминает контрастный душ. От переизбытка эмоций начинается сатириаз. Я пробираюсь поближе к музам. Присутствие знакомого женского тела успокаивает.
Объявляют остров Итака. За руку выводят слепца. «Поверните меня к залу». «Подведите ко мне микрофон». Его глухие фразы отдают Аидом. Воздух становится вязким. Голос его – «греческий огонь». Сгустки пламени, перелетающие через стены нашей самовлюблённости. Тоска его и гнев – неразлучны. Не любо – не слушай. Не любо – но слушаешь. Гомер.

Живёшь не по часам, но всё же,
как варвар, ощущаешь кожей
рожденье дыма…

Вергилий ревёт: «Гений!» Терпсихора наклоняется к моему уху и шепчет: «Сколько претензии». Слепца уводят. Он сидит во втором ряду и вдыхает наши голоса ушами.
Подходит время «вергильдии». Патриарх нервничает. Я открываю группу. Подхожу к микрофону. Триста моих секунд заранее отрепетированы. Вдох. Первая треть выдоха. Первая строка. Вдох. Вторая строка. Выдох. Держу ритм. Триера подходит к острову Крит.
После меня (так слышится) Психея читает почти шёпотом. Каллиопа вещает. Евтерпа ведёт голос, словно кистью пишет огненные римские буквы прямо по воздуху.

Где спят мои глаза когда я слышу
Во сне стихи о лодке и слезе
Где руки тёплые графитом пишут
По вертикали в снежной полосе
Листа  и без того зачёркнутого клеткой
Линейкой белизной ли пустотой
Ли кляксой меткой ли плохой отметкой
Вставай из класса вон иди домой

Эпикур подпрыгивает на месте, что-то помечает в бумажках. Евтерпа явно привлекла его внимание. Музы, пройдя школу Вергилия, читают каждая по-своему, непохоже. Возвращаются в тесный круг. Обнимаются. Выпускают следующую сестру. Талия комедит. Терпсихора танцует словами. Мудро и осторожно.

Любовь к оттенкам леса и травы…
За фразами в отточенных отточьях,
где вздохи прорастают из листвы
и мысли помещают между строчек, –
не высказав, не превращая в текст,
вне опошленья либо упрощенья, –
доводит нас семиверстовый лес
до полной бессловесности общенья…

Мельпомена рвёт:

Меня уронила скамейка,
Меня растоптала земля,
Расплющила узкоколейка,
Трамвайным звонком веселя.

А потом долгожданное:

Снежинки падают, падают, такие, прямо, колючие,
В мою разбитую лодочку, да на ключицы-уключины.
А вёселки – прям конечности, прям крылышки загребущие,
Вморозились в зеркало Вечности, в ледышку прям вездесущую!
Со всех сторон мою лодочку ледышки эти замучили!
А снежинки всё падают, падают – такие, с…

(в сторону от микрофона, с характерным жестом)

…уки, колючие!
И нет конца их падению в мою несчастную лодочку!
Февраль, бл…

(одними губами, одним дыханием хватая зал)

ядь, мой день рождения! Хотела сплавать за водочкой…

Литературный клуб «Афалина» аплодирует стоя, в полном составе. Мельпомена проходит мимо нас, сразу к ним. Читает Корсика. Объявляют обеденный перерыв. Вергилий ловит меня в коридоре и требует: «Иди к Гомеру. Бери все координаты. Его надо печатать в Риме».
В зале остаются человека четыре. Все с Итаки. Гомер. Женщина-поводырь. Пожилая матрона в коляске. Сопровождающая её девочка. Катулл представляется. Поводырь объясняет Гомеру, что это тот самый молодой человек, что матерился в хороших стихах. На фоне многих сегодня звучащих я даже не думал, что мои диалектизмы сочтут матом. Гомер меня журит, но книгу подписывает. Интересуется, кого я читаю. Хочу назвать Алкмана, но вспоминаю, что греки его не любят. Называю несколько малоизвестных имён. Гомер ни про кого не слышал. Эт хорошо: не попса. Говорим о Риме. О его мифах и реалиях. Гомер желает зазвучать на латыни. Обещаю публикацию, уношу в руках драгоценный свиток. Навстречу идут люди. Перебрасываемся фразами по поводу Гомера: «Это я не себе. Это я для Вергилия. Это он – наследник».


ALTER EGO
Мой коллега

Опасаясь непредвиденных трат, все порции на кухне пронумеровывают в соответствии с зарегистрированными поэтами. Каждому выдают карточки. Большинство карточки теряют в первую же ночь. Со мной за одним столом оказываются голодные греки в ассортименте. С разных островов и принадлежащие к разным школам. Хотя бы говорят на одном языке. Округлая брюнетка подсаживается поближе. Видимо, теория Алкмана о самцовости поэта в Греции – в большом почёте. Катулл не против.
На семерых человек в соответствии с предъявленным документом выдают три салата и три жарких. Супницу убрать не успевают. Так и едим из общего котла. Во славу греко-римской поэзии. Моим сотрапезникам ещё выступать. Они веселы и беспечны. Греки. Игрушки богов.
На крыльце лабиринта курят. Кианея одна. Подхожу: «Киа, позволь Катуллу высказать восхищение». Киа улыбается. Ворошит мои волосы. Смеётся. Говорит, как я полысел, постарел. «Киа, – увожу тему, – твои стихи – замочные скважины. Заглядываешь в них – и сразу оказываешься по ту сторону двери». Подходит Овидий. Киа делится образом. Овидий доволен. Чтения продолжаются.
Традиционно (вторая половина чтений) в зале присутствуют помимо жюри исключительно ещё не выступавшие и сочувствующие. Все отстрелявшиеся курят на улице. Катулл сидит на втором ряду. Катуллу интересно. Так выясняется, что неизвестного солдата, спавшего на соседней кровати этим утром, зовут Одиссей. Пишет по-царски. Подхожу, высказываю. Одиссей разводит руками: «Шестая палата. Все – гении». Ну да, думаю, Ганнибал говорил, что он – гений, надо его всё-таки послушать. Сквозь полупустой зал ко мне пробирается Вакхилид и шёпотом: «Это я заначил твою водку. Выпить будешь?». Выхожу из залы, иду выпить. Ещё с лестницы слышен из шестой палаты голос Овидия.
Овидий объясняет четырём грекам, что они, которые сейчас с ним пьют, – все гении, а он (Овидий) – бог. Аполлон. По-римски – Феб. Греки не возмущаются. Святотатство, и всё такое, но так ты сам хотя бы гений. И то хлеб. Я въезжаю в дискуссию с требованием развести понятия. Выясняется: гений – это не человек, а человеческая способность выходить за рамки материального, заходить за грань своего «я», становиться кем-то иным в момент творчества, большим, чем был в обыденной жизни. А бог – это возможность творить вне всяких рамок, вне всяких выходов, просто с места, по собственному желанию. Выпиваю чашу приличия. Водка согрелась и выдохлась. Ситуация располагает, решаю сыграть бога: выдаю с ходу речь в честь Вакхилида. С рефреном: «На Крите – вечное лето!» Возвращаюсь в залу. Чтения подходят к итогу.
Сирийская женщина-змея читает многоголосое стихотворение. Взяты классические греческие трагедии, выбраны лучшие монологи и связаны воедино её собственными текстами. Золотое шитьё, слепленное пластилином. Жюри спит. Вергилий не выдерживает и уходит к себе в палату. Право голосовать от своего имени передаёт этрускам. Читает организующая сторона, литературный клуб «Афалина». Двенадцать человек. С разной экспрессией, поставленными голосами, но неуловимо похоже. Читающий пятым словно повторяет начало стихотворения второго, заканчивает, словно третий, но используя слова из лексикона первого и четвёртого. Симонид Кеосский читает в маске. Только этим и выделяется. Кричит в микрофон Пиндар. Жюри аплодирует стоя. Любимец богов. Говорят, он с самим Аполлоном ручкался. Стесихор читает сплошным неторопливым потоком. Наплевать на время. Времени нет. Он не даёт себе двух секунд осмотреться на палубе, он методично шинкует всех подвернувшихся под его саблю.

это неважно ходит по комнате как колонист-
захватчик.
в профиль Колумб со спины Ермак.
ставь ноги на ширине; зажмурься и наклонись
не плачь и-
-наче ссылка виселица тюрьма
это неважно ступает на выжженный материк
незнакомо.

Последний остров. Жюри закрывает папки и удаляется считать результаты. Руковожу переноской мебели. Таскаем продукты из кухни в залу. Готовимся к пиршеству. Заглядываю по дороге в шестую палату. В полном одиночестве Одиссей смотрит футбол по телевизору. «На Трою похоже», – говорит.
В полной бессмысленности протекает пара часов. Пока не проносится по коридорам лабиринта птенец птеродактиля Мельпомена, созывая всех верных Вергилию. Патриарх запирает нас в своей палате и вещает: «Ма-ла-тцы!» Все отличились. Все попали в лонг-лист фестиваля, некоторые – в шорт, один – лауреат. Вергильдия взяла первое место. Но – молчок! У нас есть целая ночь, чтобы не знать регалий, не думать о первенстве, а вместе со всеми пить, брататься и сестриться, читать стихи. Ночь поэтов. Вергильдия спускается в пиршественную залу. Столы ломятся. Шампанское льётся. Медведерыкий Алкей подходит к микрофону.
Описывать пир – преступление перед читателем. Оставим три фрагмента.
Первый. Терпсихора говорит Вергилию: «Участь поэта. То есть нечего, то некуда».
Второй. Эпикур желает танцевать на столе. Его выводят в центр зала. Хорошо танцует. Терпсихора присоединяется. Ещё несколько женщин. Кучерявые волосы старика Эпикура сами собой складываются в крохотные рожки. Прыгай, старик, прыгай! Танцуй, Вакх!
Третий. Греки спят лицами в салат, римские музы проносят над ними блюда с рыбой и мясом в пятнадцатую палату, в музей. Пиршество становится интимным. Приглашенные Евтерпой местные певицы скрашивают неожиданно интернациональный круг.
Всё происходит так, как просил нас сделать Вергилий. Льётся водка, читаются стихи. Этруски обнимаются в коридоре. Эпикур лезет целоваться к римским музам. Отметил-таки во время чтений. Катулл предъявляет свои права на Евтерпу, широким жестом дарит ей свадебный африканский головной убор. Евтерпа благодарит глазами. Прочие музы посылают Эпикура просто. Приходит седой бородатый грек, читает поэму о лошадёночке. Благословляет всех. В наш круг заглядывает крохотная брюнетка. Клио. Она читала что-то про иудейские войны. Ничёшная такая. Красным маркером Вергилий пишет автограф на её голом животе: «На Крите – вечное лето!». Помечает территорию. «Это моё!» – кричит Катулл: «В смысле стихотворение!» Вакх-Дионис-Эпикур, естественно, на ничейную симпатичную территорию немедленно претендует. Глядя в пустоту глазами утреннего льда, он произносит:

Тихо течёт Непрядва
Нукась портки сымай
Нахуй а то и на два
Нами разбит Мамай

Вы мудаки и суки
Суки и мудаки
Я умываю руки
Все до одной руки

И припадает сухими губами к ладошке Клио. Муза в отпаде. Певицы в ужасе. Такого количества пьяных поэтов они ещё не встречали. Рифмованной этрусской речи не слышали. Катулл с Евтерпой идут провожать их на проходящий мимо лабиринта транспорт.
Начало апреля. На Крите – вечное лето. Ночь нежна, словно подогретое молоко. Приятно в нём вариться молодым козлятам. Прячутся в пиниях парочки. Не слышны звуки разборок. Долгожданная тишина кошкой вылизывает себя над островом.
Транспорта нет долго. Певицы статные, видные, длинноволосые. Евтерпа в африканском головном уборе красуется. Аборигены постепенно начинают интересоваться. Высылают парламентёра. Тяжело говорить поэту с потенциальным читателем высоким слогом. На этрусском объясняю, что не сутенёр, и это женщины, а не пидарасы, плюс африканский головной убор примерить может исключительно невеста, мой собеседник невестой моей становиться не собирается, хотя я его и уважаю, но не хочу… В этот момент я – гений. Некто другой находит нужные слова и выражения. Не сам Катулл. Адепт Меркурия. Евтерпа ловит попутку. Абориген возвращается в свой круг. Просвещать собутыльников на тему свадебных обрядов Центральной Африки.


POST FACTUM
Кулаками не машут

Дежавю – состояние, когда ты веришь, что твоя судьба предрешена. Повторённые ощущения. Катулл и поэт Евтерпа приближаются ко входу лабиринта. Тьма поглотила ненавистный Катуллу остров. В свете открытой двери три поэта обоего пола передают по кругу амфору и сигарету. Алкман, Талия и Архилох. Сирийская женщина-змея танцует вокруг них. Она потеряла своего мужчину, она пьяна, она соблазняет столбы и лестничные пролёты. Талия счастлива, что Алкман переключается на меня. Архилох гневно ретируется. Не любим мы друг друга почему-то.
Холодно. Греюсь о тёплые плечи Евтерпы. Талия улыбается. Никаких. Алкман неразговорчив, он в кои-то веки сам желает слушать. Не верю. Алкман обижается. И вот уже три других поэта передают посолонь амфору и сигарету. Римских поэта. Женщину-змею, целующую ступеньки пожарной лестницы, можно не считать.
Из распахнутых окон мужского туалета на втором этаже раздаётся громкий голос Мельпомены: «Отворяйте, суки!!!» Зовём Мельпомену к нам. Мельпомена спускается прилично, через дверь. «Я, – говорит, – слышу знакомые голоса. Думала, вы в туалете заперлись. У меня водка кончилась». «Так в пятнадцатой её до хренища!» – удивляюсь. «Меня к водке этруски не пускают, они покой своего духовного лидера берегут. Они там с Клио почивать изволили». «Кто такой Клио?» – возмущаюсь. «Ей Вергилий на животе маркером расписывался». Боевая группа в количестве четырёх римлян выступает против этрусской коалиции.
Этруски из шестой палаты пьяны и добродушны. Они лежат у дверей и молят нас не нарушать отдых Эпикура-Диониса-Вакха. Соблазнение и поимение Клио – важнейшее событие для литературного процесса Средиземноморья. Бить этрусков жалко. Уступать – римские гонор и понт не позволяют. Во времена моих первых поллюций на Сирмионе подростков, запершихся в туалете попарно, выкуривали идиотскими песнями, сбивающими ритм. «На сукУ сидит ворОн и грызёт своя ногА! ОтчегО грызёт ногА – оттогО судьба такой!» Находим Орфея. И тут происходит неожиданное. Мне (римлянину!) приходится защищать этруска (!) от гнева грека (!). Оказывается, прошлой ночью гений Ганнибал заходит в палату, где располагаются мальтийцы, и ласково так спрашивает: «Извините, пожалуйста, а где здесь у вас можно блевануть?» «В шкафу», – ржут мальтийцы. Ганнибал отворяет дверцу и делает своё чёрное дело. На сандалии, на туники, на предметы личной гигиены. И уходит. Орфей в этот момент спит. Убирает непотребство Эвридика. Ганнибала в ту ночь не поймали, а на чтениях бить было неудобно. Орфей вменяем. Катулл умеет объяснить первостепенную задачу. Садимся в круг: Орфей, Катулл, Евтерпа, Эвридика, Мельпомена, Талия, Мнема, ещё кто-то и начинаем петь Горация.

Сколько лет всё ходили грязные.
Оттого сделались похожие.
А под дождём оказались разные.
Большинство-то честные, хорошие!

В дверном проёме, ведущем из общего коридора на маленькую площадку перед пятнадцатой палатой, появляется большой и довольный Вергилий. «А знаете, как я с Горацием познакомился?» – спрашивает он по окончании песни. И не дожидаясь ответа, начинает рассказ.
«В Риме все общественные туалеты платные. Деньги не пахнут. Но недалеко от форума Трояна имеется старый заколоченный дом с высокими трубами. Вот римские поэты и пристращаются залезать на его крышу и садиться на эти трубы. Сидит, сталбыть, Вергилий на одной трубе, а на соседней такой маленький сгорбленный человечек – Горацый…»
Тут Вергилия осеняет: «А почему не в палате, а на полу в коридоре поём?» «Дык, Эпикура с ритма сбиваем». Этруски к двери прижимаются, понимают, что Вергилий их сейчас, как щенков, одной левой. А Вергилий через них перегибается и в дверь одним пальчиком: «Тук-тук-тук. Эпикур, выходи. Жёлтый лев пришёл». А в ответ тишина. «Мельпомена, сокровище моё, – говорит, – зайди ты. Всё-таки там обнажённая девушка твоей комплекции. Тысячу раз такую же в зеркале видала». И открывает дверь, вместе с этрусками, проскользающими по линолеуму.
Отвоёванную территорию занимает Евтерпа. Одна. Она хочет спать. Одна. Водку и продукты выносим в круг. Катулл организует стаканчики. Орфей поёт. Ганнибал передаёт закуску. Мельпомена разливает. Присоединяются Психея с Амуром. А над симпозиумом поэтов греческой иконой – просветлённый старик с младенцем на коленях. «Вергилий, она взяла меня за руку, и моё сердце перевернулось, моё сердце остановилось, моё сердце замерло», – плачет кудрявый Вакх. «Ганнибал, я прощаю тебе тебя, потому, что ты – поэт», – смеётся пьяный Орфей. «Я люблю вас!» – поднимает тост Катулл. «ВОТ ТАК И ВЫГЛЯДИТ РАЙ!!!» – гудит патриарх римской поэзии. Никто с ним и не спорит.
Дежавю – плохое чувство, оно говорит о шаблоне, о неисполненном, о требующем исполнения. Вергилий видит Психеева мужика. «Чатай». Амур читает. Хорошие стихи читает Амур. Этого аборигена высшие силы выбрали видеокамерой критского мира. Поэт бытового ужаса Психея почувствовала родную душу. Психея слышит, Амур видит. Он записывает проходящее перед его глазами в столбцы рифмованных строчек. Но воспроизведение этих столбцов приносит ему такую муку, что Амур готов отнекиваться от них, вести левый базар, типичный для не избранного высшими силами аборигена. Вергилий свирепеет. Вергилий принимает страдания Амура за позу. Психея разрывается между учителем и любимым.
Входит относительно трезвый бог Аполлон-Овидий, говорит, что гениальный поэт Пиндар (Очень уж хрупкая натура. Всё время его защищать приходится) упал на пол в коридоре, может простудиться, и надо бы его перенести на какой-нибудь диванчик. «Только не к музею!» – протестуют музы. Я пьян. Мне смешно. Я наизусть декламирую бессмертные строки Пиндара:

я задушен его никотином.
я задушен его перегаром.
он связался с каким-то блондином.
он решил, что мы больше не пара.

и не видит, что я на грани.
что я кровью истёк. что ранен.
что меня уронили на пол.
оторвали мне, суки, лапу.

Аполлон-Овидий махает на меня рукой, забирает Орфея. Я зачехляю Орфееву кифару. Музы улетают полюбопытствовать на гениального Пиндара. Вергилий отвлекается от Амура. Каллиопа забирает у Вергилия маркер. Теперь спящий гений – шедевр боди-арта. Живая статуя, посвящённая первому средиземноморскому фестивалю литературных объединений «Глубина». Триумфальная фишка. Музы совместно решают, где именно написать на Пиндаре название фестиваля. Вергилий цитирует: «Мысли приходят в голову изнутри». Буква «А» на лоб не влезает. Мимо нас пытается попасть в свой номер неизвестный мужчина. «Ты – фавн!» – указывает на него Вергилий. Мужчина становится на четвереньки и убегает. Цок-цок-цок. Эпикур с Клио запираются в мужском туалете. Стонут оба. Разливаем по новой. Амур просит минералки. Катулл уходит на её поиски. Стены гнутся, и потолок постоянно бьёт по макушке. Поролоновый рай какой-то.
Когда я возвращаюсь, поролон потерян безвозвратно. Старик уводит младенца искать мягкое и чистое укрытие. Вергилий не даёт им вернуться в пятнадцатую палату и не пускает в свою палату, где прописан Эпикур, ибо там собирается (помимо Эпикура) ночевать сам. Приближающаяся буря уносит всех греков. Талия идёт спать на своё законное (прописанное) ложе. Терпсихору и Каллиопу заманивают в свой склеп египтяне. Мельпомена улетает птеродактилем на бреющем полёте в поисках новой амфоры. Четверо остаются в опустевшем раю.
Инертный, сидящий на полу в блаженной алкогольной истоме Вергилий объясняет Амуру, что не желает его бить; Психея сомнабулически доказывает Вергилию, что Амура неправильно понимают; Амур лучше бы молчал, но он желает разобраться с Вергилием по понятиям. Вергилий, служивший государству, считает Амура подлым висельником; Амур, воспитанный на блатняке, считает Вергилия тюремщиком, сатрапом, Навуходоносором. Катулл большим лохматым сенбернаром выслушивает пьяную брехню, размышляя: кого выводить отсюда первым. Останавливать Вергилия? Я не остановлю. Пошло. Осаживать Амура? Чистый подхалимаж перед Вергилием. Вмешивать сюда Психею не по-мужски. Я выжидаю, присутствую пустым прикупом в дурной карточной игре. Положение спасает Мельпомена. Она возвращается без водки, с воплем: «Меня женщина-змея укусила!» Вергилий уносит музу в свою палату, обработать укус. Психея уводит к себе захмелевшего Амура.
Катулл остаётся посреди пустых стаканчиков и тарелок. Мимо него домой слетаются утомлённые поэзией римские музы. Терпсихора останавливается, заглядывает в глаза и молча вручает пакетик зелёного чая. «Гринфилд». Зелёные поля навсегда. Катулл убирает пакетик в нагрудный карман, закрывает глаза, и такая благодать спускается на него с неба, что исчезают телесные границы, и Катулл становится сначала этим самым лабиринтом имени Минотавра, потом островом Крит, затем всем Средиземноморским бассейном. «Ничто, – шепчет Катулл,  – не происходит без меня и против меня. Это не то, чего я не хочу, а то, что я есть. Человек сам является собственным раем. И сейчас я в раю».
За спиной просветлённого Катулла муза истории Клио проводит за руку в спящую пятнадцатую палату Вакха-Эпикура-Диониса.


VOX  POPULI – VOX DEI
Распяли иудея

И месяцы спустя про Катулла пишут, что бегал голым по Криту. Ну да, я пребывал в раю. Мне было не до условностей. Сейчас и не вспомнить, чем всё кончилось.
В шестой палате, когда я вернулся, Одиссей и этруски пытались лечь спать. Кора Прозерпинова прописана несколько ниже, но она желает возлежать рядом с братом Ганнибалом. Сетка продавлена. Вдвоём не умещаются. Уступаю своё ложе. Катулл однажды спал на фортепьяно, сверху, в шестнадцать лет, в редакции малотиражки. Только устраиваюсь в новой люльке поудобней, так за дверьми какие-то сволочи бузят. А я уже сплю. Выхожу за дверь и ору. В коридоре никого. Только у стенки зарёванная Мнема, из гречек. «Ночевать негде?» – спрашиваю. Кивает. Грелка из неё плохая выходит. Ганнибалово ложе, действительно, на одного. Мнема тут же отрубается, а я лежу на раме, думаю. В дверь бьются. Встаю. Открываю. Ору. С криком про Вергилия убегают снова. Закрываю дверь, возвращаюсь в постель. Мнема, не просыпаясь, переводит с греческого: её ко мне ревнуют, но боятся ученика грозного Вергилия, который много греков в сортире замочил. Улыбаюсь. Сплю. Вот и весь бег нагишом, типа.
Просыпаюсь от просьбы Мнемы принести ей энергетик. Это она во сне губами шевелит. Энергетик стоит за тумбочкой в палате, где живут Вергилий и Эпикур. Хороший квест с утра. В палате пусто. Одеваюсь. Иду радовать женщину. В коридорах после буйной ночи представлены три группы объектов: спящие в обнимку тела, пустые амфоры и отторгнутая в результате перепива полупереваренная закуска. Расстояние между группами объектов иногда минимальное. Палата Вергилия пуста. Я беру энергетик и приношу Мнеме. Бродить по лабиринту, полному спящих тел, интересно. Ухожу. Встречаю заспанную Псапфу. Она отовсюду выуживает тарелки с едой, унесённые из пиршественной залы. Помогаю. Выбрасывать красную рыбу под оливковым соусом в помойное ведро жалко. Обидно. Стыдно. Выбрасываю. Нужна посуда.
В ожидании скорого завтрака выхожу подышать на улицу. По колено в росе вокруг лабиринта бродит Архилох. Вот и сходятся два одиночества. Архилох с ходу: «Ты, Катулл, дешёвка! Блёстка. В тебе нет сути, только форма. Зачем описывать, какой рукой бог послал воробушку сыр?! Ты мне трагедию покажи!» Пустой спор, но сохранить лицо надо: «Архилох, мне важно передать атмосферу, создать пространство, в которое можно войти. Называя предметы, я даю им душу; наполняя предметами текст, я заселяю его; заселённый текст сам собой начинает расти в сознании зрителя; так он уходит за границы кадра, а там начинается самое важное». Появляется Овидий. Прямо с крыльца: «АРХИЛОХ! ТЫ – ГЕНИЙ!!!» Архилох забывает Катулла. Архилох общается с Овидием: «Я – гений, а ты кто?» «А я – бог!» – Овидий счастлив. Появляется Эпикур: «О чём речь?» Овидий, не меняя улыбки: «Да говорю, что я – Овидий – гений, а ты – Эпикур – бог!» Архилох молчит. Смотрю на Эпикура, вспоминаю про Мнемо и энергетик, откланиваюсь.
Мнема уходит сама. Этруски и Одиссей прибирают палату. Поэты медленно готовятся к возвращению в привычные социальные роли, примеряют старые маски. Эксод, актёры уходят со сцены. Собираю сумку, помогаю собираться музам. Талия жалуется, что Эпикур проник к ним в палату ночью, занял свободную кровать и шумно любил Клио. Клио верещала. Талии печально. Она строгих нравов. Вот уж не предполагал, а оно как. Радуюсь за Эпикура: судя по сплетням, не меньше трёх раз за ночь. Ай, молодца! Самого его нахожу курящим в туалете. Одиноким.
Старый сатир поднимает морщинистое лицо: «Как тебе моя девочка?» Показываю знаком: ничёшно. «Это ты виноват! Увёл от меня красивую восточную женщину. Спасибо тебе. А почему сам с Евтерпой не спал? Я всё видел. Она одна ночевала». Развожу руками, смеюсь: «Приглянулась Мнема». Оказывается, Эпикур и к Мнеме клинья подбивал. Расходимся довольные беседой. Самцы.
На крыльце медведь-Алкей провожает участников фестиваля. Раздаёт сигареты. Пожимает руки. Матерится шёпотом. Ещё немного. Ещё пара часов. И все уедут.
На лодку билеты покупаем сразу, этруски и квириты вместе: на одном сапожке живём. Недосчитываемся Психеи. Побитый Амур сделал ей предложение. Эпикур оплакивает разлуку с Клио. Пивом. Кормчий угрожает выбросить поэтов прямо в море, если не перестанут орать. Продолжаем. Не выбрасывает. Ганнибал радостно мочится с кормы. В лучах заходящего солнца он прекрасен.
Римский порт встречает нас платными туалетами. Деньги не пахнут. Евтерпа и Катулл держат на руках пьяную и страдающую сестру свою Мельпомену. Мельпомена желает пи-пи. Доходим до ближайшей высотки. В домофон Мельпомена произносит магическое заклинание: «Наша газета». Бесплатную прессу любят. Рим любит всё халявное. Дорогой город. Выходит из подъезда Мельпомена почти весёлой. Оставлять её нельзя. В центральную часть города в таком виде не пустят. Ведём в катакомбы. К христианам. Они всех пускают. Главное, проскочить мимо фискалов. Фискалы высматривают врагов государства. Именно на них мы (похмельные, грязные, мокрые) больше всего и похожи. Делаем вид, что живём тут, машем руками, спорим, обсуждаем Психею. Нас игнорируют. Попадаем в катакомбы.
Удивительно, но нам рады. Тихая и смиренная Урания ставит чайник на плиту, согревает оладушки, режет странный куполообразный пирог, посыпанный цветным сахаром. «Вот и кулич к гостям. Праздник сегодня великий, – приговаривает, – вас ко мне ангелы привели». Мельпомена забирается с ногами в кресло, пьёт настой на травах и засыпает. Евтерпа жуёт оладушки, утыкается в компьютер. Я рассказываю Урании о победе «вергильдии» на фестивале, забывая, что для неё все наши радости – шелуха, блёстки. Но поэзия – полёт Духа. Святого Духа, по её вере. Урания улыбается, в ответ ведает, что ночь провела в молитве, и за нас молилась тоже. А утром пела вместе со всеми псалмы. Царь иудейский, Бог в этот день воскрес. Звонит мобильник. Полигимния интересуется: видел ли я Пиндара? Ну что ей ответить? И Аполлона тоже видел. Собственной персоной. Полигимния не верит. Боги – эт так, фигура речи. Да какая фигура, когда Урания мне говорит, что речи Бога слышала, видела, как Его на распятие вели, говорила с очевидцем, который в рану между рёбер Бога персты вкладывал. И нет статуй у воскресшего Бога. Изображают его силуэтом рыбы. Урания долго может говорить о своём Боге. В каждой песне у неё Бог дышит:

Все равно проходит всякая боль, обида,
Остается чувство, – его бы не выдать,
Неприкаянности, такой любви,
Что беглым корабликом вниз по реке плыви
Согбенной души, памяти, горя, мира…

Засыпает Катулл. В раю засыпает. Иудейском, греческом, римском. Нет больше различий. Все поэты – братья и сёстры в Слове. В начале всего стояло Слово. И каждое стихотворение – молитва. И каждое посвящённое – благословение. И каждое прочитанное чьё-либо стихотворение – свечка на вечную жизнь его автору. Протирает глаза Катулл, достаёт из нагрудного кармана пакетик чая, подаренный Терпсихорой, и заваривает в большой глиняной кружке. Долго может говорить Урания про своего Бога. Нельзя ничего пропустить.


НЕОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

Ввиду неадекватности поэтического перевода все классические римские и греческие тексты заменены стихами уральских авторов. Римские и греческие прототипы взяты из сборника «Об античной поэзии» Михаила Гаспарова, мифологического словаря и хрестоматии по литературе. А что касается уральских авторов…

— Катулл. Сергей Ивкин. Екатеринбургский поэт и художник, координатор литературного клуба «Капитан ЛебядкинЪ». (ЛК «КЛЪ»). Пьяница и балагур, весь фестиваль почему-то остававшийся трезвым.
— Полигимния. Полина Семёнова. Брюнетка с широко распахнутыми глазами. Скептик и циник, любительница Чака Палланека и Курта Воннегута, поэт-минималист. (ЛК «КЛЪ»).
— Психея. Ольга Речкалова. Утончённая сомнамбула. Трагический лирик. Питерский тип красоты. (ЛК «КЛЪ»).
— Алкей. Олег Синицин. Челябинский издатель, поэт, музыкант. Куратор литературного клуба «Подводная лодка» (ЛК «ПЛ»). В прошлом – подводник.
— Псапфа (Сафо). Наталья Деревягина. Секретарь ЛК «ПЛ», один из основных функционеров литературной жизни г. Челябинска. Садовник, возделывающий свой сад.
— Симонид Кеосский. Александр Маниченко. На момент издания книги студент Литературного института им. Горького. Отличительной особенностью его ранних текстов была любовь к анатомии, к соотношению тех или иных эмоций с конкретными частями организма. При разборе его стихов в ЛК «ПЛ» появился термин «вивисекс».
— Стесихор. Андрей (Эндрюс) Черкасов. Один из самых умных молодых поэтов г. Челябинска. Фотограф. Политолог. На момент издания книги студент Литературного института им. Горького и куратор Челябинского региона на сайте «Литературная карта России».
— Ганнибал. Руслан Комадей. Похож на маленького Пушкина, ведёт себя, как молодой Рембо. На момент событий ему – пятнадцать. Нижнетагильская поэтическая школа Евгения Туренко «МИРЪ». (Студия «МИРЪ»).
— Кора Прозерпинова. Вита Корнева. Отличается обилием табуированной лексики в стихах и экспрессивным поведением. Очень красивая девушка. (Студия «МИРЪ»).
— Вергилий. Андрей Санников. Екатеринбургский поэт, журналист, куратор мастерской при журнале «Урал» (ЛК «КЛЪ»). За книгу «Луна сломалась» в 2006 году получил «уральского Нобеля» (литературную премию им. П. П. Бажова). Евгения Изварина сказала, что его стихи – это «эльфийский мат». Последователь Бориса Божнева и Алексея Решетова.
— Вакхилид. Сергей Арешин. Его стихи напоминают зековские татуировки, в них нет различия между добром и злом, между святостью и кощунством, между нежностью и ненавистью. Есть только честность и бесчестие. (ЛК «ПЛ»).
— Пиндар. Янис Грантс. «Сыночек Хармса», как его называют в г. Челябинске, но абсолютно самостоятельный поэт. Очень «слэмовый», очень искренний, очень глубокий. Его гомосексуальный ореол – рационально построенная маска, намеренно воздвигнутая дистанция от литературных блядей. (ЛК «ПЛ»).
— Талия. Евгения Вотина. Поклонница арт-хауса, превращающая в кино и перфоманс всё окружающее пространство, а себя – в живую инсталляцию. Её «дневниковые» тексты похожи на упорядоченный хаос мастерской скульптора. (ЛК «КЛЪ»).
— Каллиопа. Ольга Ядрышникова. Серьёзный традиционный лирик. Основная тема – вера и предательство. (ЛК «КЛЪ»).
— Евтерпа. Елена Оболикшта. Одухотворённое лицо, золотой голос, стихи, построенные из крыльев стрекоз и утренней росы. (ЛК «КЛЪ»).
— Терпсихора. Марина Лихоманова. Математик, работающий корректором. Деловая злость как проявление доброты и заботы в её жизни и поэзии – один из ведущих парадоксов. (ЛК «КЛЪ»).
— Мельпомена. Мария Кротова. «Птенец птеродактиля». Филологическая школа, приправленная солидным количеством панка. Застенчивая и хрупкая в быту, становящаяся одержимой при любом соприкосновении с литературой. (ЛК «КЛЪ»).
— Амур. Станислав Фёдоров. Челябинский поэт. Его стихи напоминают съёмку любительской камерой, заглядывающей в самые невероятные уголки простой человеческой жизни.
— Овидий. Александр Петрушкин. Победитель фестиваля «Глубина», отдавший своё право на издание по итогам фестиваля книги Янису Грантсу. Один из крупнейших культуртрегеров Урала, ныне лидер поэтического семинара «Северная зона». (ПС «СЗ»). Его стихи похожи на гул ветра в тоннеле метро, на разрушенные храмы с едва сохранившимися фрагментами фресок, на радиоактивные города.
— Лесбия. Екатерина Соловьёва. Екатеринбургский ювелир, пишущая очень музыкальные стихи. Яркая бойцовая блондинка.
— Веста. Екатерина Симонова. Форпост лесбийской поэзии на Урале. В её стихах можно жить, ссориться, мириться и любиться, пить водку и швыряться бутылками, бегать по крышам и засыпать в подвалах, потому что придуманный Екатериной город вмещает в себя богемные комнатки всей России. (Экс-студия «МИРЪ»).
— Анакреонт. Некий образ творчества Виктора Цоя, лидера группы «КИНО», сформированный у автора в старших классах гимназии №9 г. Екатеринбурга.
— Гораций. Александр Башлачёв (СашБаш). Уникальный поэт и музыкант, некоторое время проживавший в г. Екатеринбурге. Его песня «Время колокольчиков» стала символом перестроечного поколения.
— Эпикур. Евгений Туренко. Лидер нижнетагильской поэтической школы, отрицающий «школу» в литературе как таковую. Один из крупнейших культуртрегеров Урала. Его работа с тропами иногда отдаёт сальеризмом, но результаты потрясают изысканной (до болезненности) чувственностью. На момент издания книги проживает в городе Винёв в Примосковье.
— Эвридика. Маргарита Ерёменко. Поэт, журналист, общественный деятель, депутат г. Касли. Организатор ежегодных «Каслинских чтений». «Местечковость» её текстов – мифологизация близких сердцу окраин, ловля последних примет «развалившейся империи». (Студия «МИРЪ»).
— Орфей. Алексей Халтурин. Рок-поэт башлачёвской традиции. Когда он поёт, на слушателя падают дымящиеся куски музыки, слова оставляют рубцы.
— Алкман. Дмитрий Кондрашов. Челябинский поэт, журналист, специалист по чёрному пиару. Диссидентский тип, одержимый масштабными идеями. Известен историей, как на вечере у поэта Дмитрия Быкова его приняли за Виктора Пелевина и попытались взять интервью. Его стихи – «игра в борхес» в четырёхмерном пространстве. (ЛК «ПЛ»).
— Проперций. Роман Тягунов. Екатеринбургский поэт, математик, склонный к лозунгу, палиндрому, поэтическому афоризму. Погиб при невыясненных обстоятельствах в ночь «первого» миллениума. Принята версия самоубийства.
— Кианея. Наталья Косолапова. Кыштымский поэт-минималист. Если Леонардо да Винчи говорил учиться живописи у плесени, то Наталья учится поэзии у трещин на штукатурке. Её миниатюры похожи на замочные скважины, за которыми виден огромный и совершенно не сказочный мир. (ПС «СЗ»).
— Гомер. Юрий Тоскалёв. Слепой поэт из челябинской области, очень эффектно подающий свои бродскизмы.
— Греческие певицы. Дуэт «Тамань»: Татьяна Власова и Мария Штох. Авторская песня в традициях Елены Камбуровой и Николая Якимова. Ныне живут в Москве и Америке.
— Клио. Елизавета Волошина. Молоденькая поэтесса из г. Усть-Катава в Челябинской области, воспитанная в лоне советской поэтической пропаганды.
— Архилох. Салават Кадыров. Задиристый и гневный гражданский лирик. Абсолютный самородок, мощный, бешеный. (ПС «СЗ»).
— Мнема. Елена Отцевич. Челябинская муза. Регулярная причина внутрилитературных скандалов. (ЛК «ПЛ»).
— Урания. Екатерина Гришаева. Екатеринбургский поэт. Набожная, словно Екатерина из «Грозы» Островского, и отчаянная, словно героини советского кинематографа: «Комсомолка, спортсменка, красавица». (ЛК «КЛЪ»).

апрель-июнь 2007