Анак Шамиль

Платье бабушки Сабрии. Стихи (Перевод С. Куняева)





Шамиль Анак запомнился современникам как человек очень скромный и в высшей степени интеллигентный. В 1959 году он вернулся в родное село из Москвы, где преподавал в литинституте им. М. Горького, а потом – с 1964 года и до самой смерти – жил в районном центре, поселке Раевский.

Шамиль Анак – поэт европейского мышления, свободно владел десятком иностранных языков. В шестидесятые годы именно он в татарской поэзии возобновил традиции свободного стиха, верлибра, жанра од.

Первый сборник его стихов «Солнце на дороге» вышел в издательстве «Советский писатель» в Москве. В столичных издательствах увидели свет и последующие его книги – «Оды мирным вещам», «Три синих холма», «Полночный бой часов». Впечатления от поездки в Чехословакию стали основой циклов стихов «Репортаж из сердца Европы» и «Пражская тетрадь», они печатались на русском языке в журнале «Дружба народов», в переводе на чешский – в журнале «Ziwot» («Жизнь», Чехословакия), отдельный книгой изданы на башкирском языке в Уфе.

Учеба Шамиля Анака на Восточном отделении филологического факультета предопределила его большой интерес к турецкой литературе. В 24 года он переводит на башкирский и татарский языки стихи, поэмы и пьесы Назыма Хикмета, которые отдельными сборниками выходят в Уфе и Казани, пьесы этого классика турецкой литературы ставятся на сцене Башкирского театра драмы имени М. Гафури.

Поэт оставил после себя полтора десятка книг и добрую память в сердцах всех, кто знал его лично и кто знаком с его творчеством.







Полночный бой часов


Не спящих по ночам не признают

те, для кого божественен уют.

Они храпят,

когда пропойцы пьют,

когда часы на башне полночь бьют.

А люди, обделённые судьбой,

в смятенье слышат этот грозный бой.

Безумье, гениальность и разврат –

безумствуют,

работают,

не спят!

Двенадцать.

Впереди – вся ночь.

Взлетай и падай.

Кайся и пророчь!

Раскаты меди над землёй летят.

Часы бьют полночь.

Праведники спят!





*  *  *

Не напрасен закон у людей:

отдавая себя без остатка,

ничего не просить.



Разве только для памяти –

абсолютный пустяк, –

ну, допустим, песчинку

с любимой руки…



Мы навьючиваем рюкзаки

и уходим в тайгу и в пустыню,

помогаем в беде

и товарищам,

и незнакомым…



Не напрасно

это стало законом

у людей:

делать всё для людей.





Платье бабушки Сабрии


О платье не переставала мечтать,

но ей отвечала усталая мать:

– Оставь бесполезные эти мечты!

Надела бы платьице старшей сестры.



А девушкой стала – промолвила вслух:

– Пойти бы к подругам, проведать подруг!

Да в чём же?! –

Родители ей говорят:

– Вот станешь невестой – подарим наряд!



Невесте не скажешь: «Ещё подрасти!»

Невесте сказали: «Ты, дочка, прости.

Сестру выдавали – немалый расход,

к тому же тяжёлый нам выдался год,

мы к свадьбе не справим тебе ничего…»



Заплакала Сабрия – только всего.



Но платье подарено от жениха.



Красуется в новеньком платье сноха.

Два дня красовалась.

На третий свекровь

сказала:

– Ты, Сабрия, не прекословь,

обнову сними – да подальше в сундук.

Пора за работу, гулять недосуг.

Рожала детей одного за другим.

О платье ли думать? Лежит – и бог с ним!

Мечтала:

«Вот вырастут дети, дождусь,

тогда наряжусь, на себя погляжусь».



А выросли дети – и ей говорят:

– Зачем тебе, старая, новый наряд?



Когда умирала, просила о том,

чтоб «в платье, подаренном вашим отцом,

меня схоронили».

Когда умерла,

подумали дети:

«Там сырость и мгла,

истлеет красивый наряд ни за грош,

и простенький ситец на саван хорош».



Земные щедроты испивши до дна,

оставив наследникам платье своё,

укрытая ситцем лежала она,

и кротость сияла на лике её…





Вдовец и вдова


Поженились вдовец и вдова –

легли четверо к голове голова.

             Татарская пословица




На подушке одной, к голове голова,

одинокие двое – вдовец и вдова.

Между ними лежит,

как межа, как черта,

их былая судьба,

их былая тщета.

Чтоб черту перейти,

чтобы тело обнять,

чтоб засеять межу,

чтобы душу понять –

надо преодолеть перевалы годов,

бесконечности дней и тоску вечеров.



Ты целуешь меня – только это не я.

Обнимаю тебя – только это не ты.

Чтоб остаться вдвоём – нет ни ночи, ни дня.

Четвертованы наши дела и мечты.

Но в этот таинственный час

нас не двое в постели,

а четверо нас.

Всюду четверо нас – к голове голова.

Одиноко тоскуют вдовец и вдова.

Между ними лежит,

как межа, как черта,

их былая судьба,

их живая тщета.





Скажи, человек…


Скажи, человек,

есть у тебя весть средь зимы о лете?

Есть у тебя весть о пшеничном зерне,

которое покоится во влажной глубине?

О птицах,

к нам летящих в дальней стороне?



Понятен ли тебе язык земли?

Язык птиц, язык трав?

С какого слова начинается

завязь любви?



Какая сила

колышет грудь земного шара?

Страх или тревогу означает

гром атома в вышине?



Есть ли у тебя вести из дальних далей?

Что знаешь ты о вселенной?

О тайне тайн?

О прошедшем, о грядущем?

О жизни, о смерти?





*  *  *

С чего мы так уверены,

что птицы и звери между собой не говорят

и на тысячеметровой глубине рыбы немы?

Какие тому основания?

Может,

у камня есть душа, а у дерева плоть живая?



Разве у великой природы не своя великая жизнь,

не всегда нам понятная?

(Быть может, о самых сокровенных её тайнах

мы и не догадываемся?)



Можем ли мы быть уверены,

что не сокрыто от нас её подлинное лицо?

Мне думается,

нам известны пока лишь её знаки и символы.





*  *  *

Есть ряд вещей, которые я люблю.

Из времён года –

люблю позднюю осень, похожую на лето;



из деревьев –

я берёзы люблю в их молочном сиянии;



а из людей мне по душе беспокойные

(не досаждает даже ворчливость стариков);

я и сам беспокойная душа,

заботы мира – мои собственные заботы;



люблю я добрые вести,

тоскую, если запаздывают письма друга;



и есть у меня привычка –

стою, подолгу вглядываюсь

в полустёршиеся строчки

на могильных камнях безвестных мне людей…





Древняя надмогильная надпись

Здесь покоится дочь Ахмета Сабира,

всю жизнь одинокая, вдова, сирота.

Мир её праху.

Из старой надмогильной надписи



Тринадцать родила (троих прямо во ржи),

одиннадцать оставила на кладбище

(шестерых прямо с колыбели),

из чёртовой дюжины выросли двое –

одного унёс чёрный ворон войны,

другого отняла чужбина…

«Как два соска на вымени кобылицы,

двое вас, – говаривала им она, –

не заставляйте старую мать плакать о вас».

А проплакала все ночи,

И когда умирала,

Некому было закрыть её очи…



Жила,

от чёрной зари до чёрной зари работала,

носила домотканое, такала сама,

ела – камнем в горле застревало,

хлебом попрекала свекровь,

смертным боем бил муж,

полагала, так должно,

счастлива или нет –

даже об этом некогда было подумать.



Потеряла мужа, потеряла детей,

не сдавалась (крестьянские женщины крепки),

разговаривала сама с собой, с коровой своей,

с землёй.

И ушла туда же, к ней, к земле.



Мир праху её.





«Знакум»


Однажды осенью, я был ещё совсем маленьким,

к нам во двор въехала крестьянская телега,

доверху нагруженная яблоками.



Потом она к нам приезжала не раз,

и весной, и осенью, перед снегами,

но я больше всего запомнил первый приезд.



Мой дед выбежал из дома, радушно повторяя:

«Айда, айда!»

С телеги соскочил рослый, плотный человек

в сатиновой рубахе, перетянутой ремнём

(у нас в деревне так не одевались,

тем более пояса не носили – это был грех),

но больше всего меня поразила его борода.



Я с восхищением глядел на него

и нисколько не боялся:

это был «урус, который уносит детей».

Каждый раз, приезжая,

он давал мне большое красное яблоко

и улыбался, что-то говоря деду,

но я не понимал его грохочущих слов.



Он подхватывал меня, высоко подбрасывал,

щекотал своей большой русой бородой,

я заливался смехом, он тоже смеялся

и неизменно повторял:

«Якши малайка!»



Это был друг деда, его «знакум»,

дорогой гость в нашем доме.

Несмотря на то что деревенский мулла

не раз выговаривал деду:

«Доброму мусульманину негоже якшаться

с кяфиром»,

мой дед не изменял этой дружбе,

говоря: «Бог един для всех».



Позже, когда деда не стало,

«знакум» больше не заезжал к нам,

и я почти тосковал по нему –

по его смеху, по его бороде, по его рукам.





Тактичность


В

доме

где

покойник

смерть

не

ругают

так

как

она

тут

рядом

и

может

услышать

то

что

о

ней

говорят



Перевод С. Куняева

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера