Борис Кутенков

Надеялся заснуть. Стихотворения



***
новости бэйби о жданном-негаданном
больше не врасплох
келья дымит фимиамом и ладаном
сверху смеётся японский бог
жизнь оказалась не рощами-кущами
путь не трава не сныть
мало что может свернуть идущего
умершего убить
храни меня боль от того что упущено
от всего что могло бы быть

ты воспитаешь весёлого первенца
скоро через года
дай боже кредит жить во что не верится
не верилось никогда
в май-первомай зашагаем уверенно
не отставай держись
я распрямлюсь дочитаю пелевина
проще взгляну на жизнь
понапишу если плёнка прокрутится
много дурных стихов
помнишь как пили в таверне на фрунзенской
кнопку нажми it’s off

там остаётся из памяти выкован
бронзовый человек
кто его бедного вылюбит выкормит
уронит обратно в снег
прошлого отсвет прохладно-коричневый
я уязвим ужаль
жаль только жить в эту пору вторичную
но и того не жаль

***
И исшед вон … плакася горько.
(Евангелие от Луки. 22:61-62).

Человеку снится туман, золотые льды,
будто нет никакой любви, никакой беды,
ни ночных звонков, ни дневной череды обломов.
Будто все пришли, кто не может уже прийти,
кто давно иные избрал пути:
сходят с мраморных плит и советских фотоальбомов.

Каждый снова молод, хорош, правдив,
в рюкзаках у них непростой мотив:
две струны, трын-трава, недоучка-скрипка.
Вновь аккорды знакомые ищет во сне рука.
Завтра будет зыбкой его тоска,
как сейчас – неподдельна его улыбка.

Оживают сразу столько любимых черт,
окружают его, поздравляют неясно с чем,
достают стаканы, коньяк и шпроты.
Человек просыпается на заре,
понимает, что на календаре
нынче праздник Страстной субботы.

Человек опять невесел, незряч, несмел,
не умеет смеяться, как не умел.
Тёмен день, и во мраке сада туманны лица.
Чем бессмертней – тем ярче пылают черновики:
так славней всего изменяют ученики,
и на смерть за тобой готовые, и в темницу.

И опять колыма: на работу-домой-домой.
Тащит крест в одиночку, ещё он живой-живой.
А посмотрит в зеркало – отшатнётся:
там в глаза ему младенец глядит седой,
на него не похож ни одной чертой,
тянет руки, заливисто так смеётся.

***
Не научившись жить по чьей-то мудрой воле, -
лишь гибнуть по своей - и видеть наперёд, -
заглянешь за окно: там вечный дворник Коля
весь дивный этот мир метёт себе, метёт.
Что снег ему, что зной, - в треухе непременном.
Печаль пустых очей, как водится, светла.
Сияй, сияй, дыра у правого колена,
лети, моя листва, мети, его метла.
Мети, мети за всех, кто умерли и живы.
Вот - в клеточку листок, в линеечку - тетрадь.
Такие, оп-ля-ля, гражданские мотивы,
такое вот, браток, уменье рифмовать.
Вот - сонный мой диктант, примеры-уравненья,
имён безличных ряд и скорый перегной;
под уличный шансон, упорно, муравейно,
движением одним равняй меня с землёй.
Я так хочу, как все. Смирись, моя страница,
пусть пёстрый на свету сгорает черновик.
Когда б ты знала сор, из коего язвится
язвительность моя, таблетка под язык, -
ты глянула б не так на мой избыток бреда.
Я отойду, а он останется мести,
оплакивать, сгребать и складывать в пакеты;
мне тяжело дышать, но я в пути, в пути.
И рвутся из груди родные -оро, -оло.
Закончен марафет, лишь алый льётся свет
на всё, как быть могло, как будет скоро, скоро,
чему названья нет и будущего нет.

Поэзия

Не пойдём в закрытый клуб,
будем дома пить вино, -
под ничейность робких губ,
под нерусское кино.
Цветочек алый, зверь лесной,
под рок-баллады соловья,
СD-шка с жизнью расписной, -
скажи, что стоит смерть моя.
На экране золотой
полусвет, полупожар.
Всё, что было не-тобой, -
превратится в полый шар.
Качнётся вбок, потом назад,
наладит перебой в судьбе
и плёнку отмотает над
присутствием твоим-в-тебе.
А прокрутишь наугад -
время длится по-другому:
мы идём сквозь город-сад
молча, лиственно, знакомо.
Тихий вечер без печали.
Комната в дыму и пыли.
Всё, что нам наобещали, -
выполнили. Не забыли.

После всего

.
I. Вадиму Банникову

Не говори со мною о телесном, -
ах, нет, об аленьком, цветочном, о лесном,
о звере тёмном, из глубин глядящем,
о мифе, темнооком и парящем,
плывущем посуху с надломленным веслом.
Короче говоря - о настоящем,
полночном - не во сне, так изнутри, -
но боже, боже, - ни о ком живущем,
поэте, мир творящем и поющем,
о пробующем - нет, не говори.

II. Cегодня не вернётся человек,
ушедший за вином и хлебом.
Его хозяйственная верная жена
застынет, поседеет у окна,
отсчитывая час, неделю, век
в приросшем к телу рубище нелепом.
Пройдёт сто лет. Всё - бронза и скелет.
Всё так же человека нет и нет.
Лишь смотрят в тишину сырые вещи
и падают с верёвки бельевой,
и всё - лишь сон вещей, лишь сон зловещий
меж расстояньем и Москвой.

III.

А где упал - там незабудка
Расширилась, как вещий глаз.
Ты стал природою. И жутко
Мне на неё смотреть сейчас.

Инна Лиснянская

Всё станет о тебе прохладным следом,
бутонной завязью, смешной, как смерть сама:
в вареньях тёплых - яблочное лето,
в бетонных кладках - луч пыльцы и света,
а после - баночно-укромная зима.
Там ночь сластится девочкой невинной,
в её ветвистых пальцах тает мёд,
и время, разделясь на половины
(одна - вовне, другая - пар глубинный),
отныне по-особому течёт.
И в этом сне, разбуженном и сладком,
как райский плод - разрезан, растворён, -
ты стала всем - уже с обратным знаком,
всё ты - но в измерении инаком.
Всё - минус-ты. Присутствие твоё.
Вне близости, вне твоего хотенья.
Так адово, так ливнево, навзрыд,
где всё, что было, - будет белым шумом,
засахаренной болью, звёздной тенью.
И зажило. И больше не болит.

IV. Всё проходит, всё проходит.
Всё проходит, не болит.
Где-то что-то происходит.
Время - мрамор и гранит.
Все цвета - сурьма да охра,
память - посох да сума.
День темнеет. Ночь оглохла.
Спит усталая зима.
Снится ей большая Ницца.
Жёлтый остров заливной.
Полустёртая страница.
Крейсер с пёстрой полосой.
С дымной трубкой у борта -
суета и маета.
Белопенная печаль,
отплывающая вдаль.

***
Теперь – о чём? О звоне колоколен,
о мышцах виноградин и давилен.
Се человек: силён – а стал безволен,
се артефакт: был волен – стал бессилен.
- Ну как же так, ведь при тебе, ragazzo,
бинты, лекарства, чистая водица.
- Иные лица среди прежних декораций.
Мне страшно. Надо заново родиться.

Спустись к реке, где кисть моя тонка,
где двое до последнего мазка
исследовали положенье звука,
не понимая: дело языка –
не дело рук, но – приложивших руку.
Ещё, ещё, несмелая рука
запечатлит на уголке портрета:
среди неполучившегося лета
на всём стоит печать черновика.

- Да ты о чём? Неужто стал безроден?
- Да всё о том: был смысл – и вот украден.
Но – как всегда: о тайнах подворотен,
колоколах, о звоне виноградин.

***
Если станут биографы время искать в дневниках
для надутых портретов и пухлых лихих диссертаций,
подскажи им, пожалуйста, чтобы не смели соваться
в эти бредни терновые, мой утопический страх,
в эту тряскую пору, где мне девятнадцать и двадцать:
я им сам расскажу и все карты оставлю в руках.
Истекающий клюквенным соком естественной речи:
господа, налетайте, читайте, не стоит бояться.
Будет капелька мифа, чуть-чуть мемуарного глянца.
Нерождённые дети. Убитые судьбы. Невстречи.

- Эй, звезда, посмотри-ка, не видно ль в потомстве следа?
Ну тогда подчини всё тому, чтоб не зря умирать,
чтобы влага не смыла с плиты рукотворное имя.
Память выбросит слайды: разлитая в небе беда,
раздражённая просьба – о времени и о себе.
Мы шатаемся праздной толпой по июньской Москве.
(Если олухи годы спустя не поленятся нас изучать, -
подскажи им, пожалуйста: пусть вспоминают такими).

Рома М., Света Г., Лёня З. (мы чуть позже поймём,
как слова заменяемы, как совпаденья случайны).
А пока нас кривая ведёт от распаренной чайной
прямо к дому поэта, увитому диким плющом.

Рома М. говорит, сигарету приблизив ко рту,
почему, мол, поэты такие в быту, как в аду,
нервно лгут, сквернословят, ругают коллег.
Я, плечами пожав, бормочу лабуду, ерунду,
что поэту диктует, мол, голос по сторону ту,
что поэт, мол, иной человек и вообще, не совсем человек.

… Я не знаю и нынче. Вопросы, ответы, вопросы.
Вечер дышит на ладан. Уносится дым папиросы.
Мы расходимся: Питер, Китай, полюса-направленья.
Переезды одних, переезды других, перемены во мне.
Подтверждается фраза из давнего стихотворенья,
что ни с кем, ни о чём и, наверно, не в этой стране.

Я стою, провожаю-встречаю – такая работа:
понимать, раскрывая объятья: опять никого там,
как горластое чадо, баюкать обиду свою…

… Если всем нам задумают памятник нерукотворный, -
придержи мне, пожалуйста, место на самом краю.

***
Это - я почти забыл,
это - я почти заснул.
- Ничего ты не забыл,
не забыл и не заснул.
Только ночью, с горем споря,
из-за гула голосов,
из-за леса, из-за моря,
из кукушечных часов,
словно острая игла,
в час, когда недвижна плоть, -
из-за левого угла
выходи меня колоть.

- А, надеялся заснуть?
А, надеялся забыть?
Не дано тебе заснуть,
не заснуть и не забыть.
Разве что попить немного,
отхлебнуть чуть-чуть воды.
Из-за чёрта, из-за бога,
из-за чёртовой черты.
Раз-два-три, давай играть,
светлячок, фонарик, нить.
Выходи меня терзать,
приходи меня убить.
Мальчик маленький с ножом,
кровь чужая на ноже.
- Поздно, Боря, пить боржом,
восемнадцать мне уже.
Туки-тук, найду везде,
понимаю, с чем играю,
бодро руки потираю,
скоро скроюсь в темноте.
*   *   *  
Как провожают уходящих навсегда, -
не как иных, не уходящих навсегда.
Зима, ночной перрон, и зубы в два ряда
о пластиковый чай.
В замёрзшем горле вырастает человек,
как снегу прежнему на смену - новый снег.
И чтобы он сейчас не прыгнул из-под век -
шути, болтай, крепчай.

Не надо слёзностей, заламываний рук.
Как звуку прежнему на смену - новый звук,
останется тебе - и-мэйл, контакт, фэйсбук.
Дрожит фонарный круг.
Как было много их - из сердца, с глаз долой,
на кон поставивших болотистый покой,
умеющих рывком покончить с маетой,
и с прошлым, и с тобой.

Так старше стал на человека - человек.
Так веку новому - на смену прежний век.
С уходом каждого - привычнее беда:
так застывает лёд.
Так провожают уходящих навсегда:
лишь ты стоишь, пока уходят поезда.
А кто-то "Не скучай" начертит на окне.
И мимо проплывёт.

***
Всё к зиме выдыхается понемногу.
Хороша заметённая сном дорога,
вспышка света, огонь в окне.
Я с тобой наконец говорю свободно,
можно справа налево и что угодно, -
ты уже не ответишь мне.
Хорошо теперь, ничему не веря,
не ютиться возле небесной двери,
а юродствовать вдоволь на Рождество:
у конфорки с газом по пьяни греться,
панибратствуя с бездной, в неё смотреться,
как в гримёрочное трюмо.
Нарядиться в кричащий о помощи галстук,
мельтешить, пестреть и прилюдно гаснуть;
хохоча, к виску подносить прицел;
и, дурачась, - весело и вчерашне -
прокричать о прощенье друзьям предавшим,
искажая их лица на том конце.

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера