ГАМБУРГСКИЙ СЧЁТ

Обсуждение рассказа Всеволода Глуховцева «Письмо»



Третье заседание нашего литературно-критического клуба посвящено обсуждению рассказа известного уфимского прозайка Всеволода Глуховцева «Письмо» («Дружба народов» № 10, 2010, http://magazines.russ.ru/druzhba/2010/10/gl8.html).

Перед тем как начать, поздравим Всеволода Глуховцева с принятием его в Союз российских писателей и пожелаем ему дальнейшего творческого роста, чему должно способствовать и наше заседание.



СЛОВО ОБСУЖДАЮЩИХ



Игорь Фролов:


Завязка заинтриговала, именно завязка – две линии – москвички Юлии и уфимца Сергея (отображение Сергея-москвича). По пути отмечал то, что мешало. Например, философскую присказку, которую я бы (будь я автор) при промежуточном или окончательном редактировании обязательно отбросил. Понятно, что присказкой автор хотел обратить внимание читателя на это начало, мол, не все так просто, всмотрись, – но это нужно сделать как-то иначе. Как и с другими философско-поэтическими ремарками – если автор расставляет их как указатели смысла, то для меня, следящего сюжет, они являются досадными перерывами – как реклама в фильме, – и эта сбивка мешает мне вникнуть в смысл ремарки, да и несколько пафосная интонация, подъем на ходули автора – ухудшает отношение к повествованию. Я вообще не люблю прямые философствования в художественном тексте – это сразу превращает литературу в иллюстрацию идеи, а иллюстрирование определяет заданность, подгонку художественной фактуры под идею. Идея в художественном произведении должна рождаться из образов, композиции, смен ритма и других художественных приемов, а не проговариваться прямым текстом. Но это мое мнение.

Цепляли слух такие стилистические конструкции, как «сидел столбом», «низкая громада озера», а «голос потек сиропом» – явно ближе к банальности, чем сладкий голос. Лишние детали описания людей – например, как героиня произносит букву «л», – это нигде не сыграет, ничего не добавит к характеру, только заставляя читателя проговаривать про себя слово, чтобы понять, как его произносит героиня.

Первым всплеском моего читательского интереса стал момент, когда молодой сослуживец оскорбляет героиню почти прямым текстом в тот момент, когда она ждет обратного. Вторая точка – совпадение имен-отчеств героев, проекция ее ненависти на далекого тезку своего обидчика. Третий пункт, усиливающий мой читательский интерес, – этот далекий герой, уфимец, который, как мне показалось, довольно близок автору. Действие переносится в Уфу, автор описанием образа мысли и жизни героя создает основную завязку – очень мощную, очень обязывающую к равномощной развязке. Фаустовский мотив, насколько я понял, звучит здесь явственно – или мотив шагреневой кожи, или портрета Дориана, – только наоборот, словно эти мотивы скрестили с мотивами премудрого пескаря и человека в футляре. Герой, в обмен на спокойную уютную жизнь в норке, не отдает миру свой талант, он даже пишет шифром, – потому что талант, выпусти его на свободу, чреват беспокойством вплоть до гибели.

Вот – решил я – действительно интересная завязка! Женщина, обиженная двойником героя, как рука бога, посылает ему письмо, которое обязательно взорвет его жизнь, вспыхнет ли он и сгорит, или чем-то пожертвует, но талант высвободит, – короче, гроза катарсиса надвигалась!

А потом была развязка. Герой пошел, куда указало письмо глупой москвички. Там его встретила полупьяная некрасивая незнакомка и наговорила кучу слов про грядущий конец всего, а он сказал ей, что главный талант есть бессмертие, и она заговорила его на вечную жизнь и лишила памяти, а он потом пошел к проституткам и переспал с явно той незнакомкой, потом дома написал нечто прекрасное, а наутро чуть не утонул в ванне, и все кончилось осенью за окном и рассуждением автора или героя, мол, аз есмь...

Была ли в конце продажа души за бессмертие или талант, был ли Мефистофель в женском обличье – это понять трудно, слишком много вариантов. Конец размыт широкой кистью, и это тот самый конец, которого я боялся, фирменный глуховцевский конец, который я знаю со времен первого его текста, мною прочитанного, – «Перевала Миллера». Когда завязывается детективный или фантастическо-мистический сюжет и ты ждешь разрешения как оргазма, а все спускается на философских тормозах, размывается, ничем, по сути, не кончается. Если автор хочет донести до читателя неконкретность, многовариантность бытия, то я, как читатель заведенный и заинтересованный, хочу нормального разрешения. А иначе я становлюсь злым, возвращаюсь к началу рассказа и вижу, что это начало при таком конце к этому концу отношения не имеет, – его можно было бы отсечь беспрепятственно и начать с письма в почтовом ящике, а далее по тексту, выкидывая по пути лишние слова и предложения, где философствуют вельми витиевато. Лучше один точный образ, чем много рассуждений.



Денис Лапицкий:


Опасаюсь того, что обсуждение пойдет по принципу «что важнее, замысел или исполнение». Потому что мое восприятие было подкошено именно исполнением.

Те или иные нюансы-наблюдения, введенные в текст, должны, в принципе, резонировать с каким-то внутренним ощущением у читателя.

Но мои рассветы не пахнут горелым маслом, и «словесные находки» истинного джентльмена Сергея не кажутся мне находками.

И сделанный несколько раз «перезапуск» повествования слишком походит на осечки перед выстрелом.

Самая удачная часть – пожалуй, от начала «уфимского» эпизода и до решения Куракова пойти к озеру.

Особенно про молчаливый сговор с жизнью.

Ну хорошо ведь.

Но все, что «после», – расползается в нечто неясное; все, что до... Не знаю, когда я читаю, как «Слезы плеснули изнутри в глаза», мне делается грустно.

Но больше всего – о да – хочется определенности в финале.

В общем, на мой вкус, у Всеволода Глуховцева есть рассказы много лучше.

В итоге – ощущение непропеченности текста плюс неочищенность муки, из которой замешивалось тесто этого текста. Девиз вождя мирового пролетариата идеален: лучше меньше, да лучше!



Салават Вахитов:


Написано красиво, и идея замечательная. Первая часть рассказа читалась легко и с интересом. Живой, динамичный ритм повествования этому способствовал. Отдаю должное умело построенным диалогам – конфликтным, ёмким, точным. Во второй части произошла перебивка ритма, довольно резкая, появились «философские мотивы», и текст, наполненный «размышлизмами», стал тяжеловат.

Осталось сомнение в необходимости присказки. Она понятна, но впечатление такое, что рассказ имеет два начала. Есть и языковые огрехи, которые лучше исправить. Так, в небольшом тексте слово «слишком» встречается семь раз (и даже по два раза в одном предложении), у Глуховцева это слово-паразит, которое безболезненно удаляется или заменяется другим словом. Когда автор пишет, что Юлия Евгеньевна «аккуратно промокнула губами край дымящейся поверхности кофе», возникает желание объяснить читателю, что героиня всего лишь пригубила дымящийся кофе. Явный перебор с красивостью. «Слезы плеснули изнутри в глаза» не годится, что-то здесь не так. Наверное, «изнутри». Кстати, «плеснуть» – тоже любимое слово автора. Сравните: «изнутри горячо плеснуло в мозг». Но я перебираю с замечаниями, поскольку у писателя много прекрасных языковых находок. Вот, например: «Глоток хорошего напитка – почти поцелуй» – свежо и шикарно!



Александр Иликаев:


Любая сбивка, по-моему, если она сделана намеренно, призвана мобилизовать внимание читателя, переключить его на другую сюжетную линию, освежить впечатления, встряхнуть. В данном рассказе она еще играет роль интригообразующей детали. Читателю необходимо понять, что речь сейчас пойдет о тезке офисного пустозвона. Но, я уже написал об этом в своем посте, мне показалось, что данный сюжет требует не импрессионистской, а нуль-стилевой манеры изложения. Последняя, кстати, характерна для некоторых рассказов Фролова из «Теории танца» и творчества Св. Ваганта (я не припомню ни одного твоего рассказа Глуховцева, написанного в импрессионистской манере).

Лишний раз убедился в справедливости «общего» мнения. Рассказ г-на Глуховцева читал прежде. Сейчас просмотрел, так сказать, критическим взглядом. Присказка действительно не нужна – скучна. Сцена в офисе показалась затянутой. Настоящий интерес вызвала жизнь уфимского героя. Кстати, узнаваем не только прообраз, но и парк Якутова, Солдатское озеро, местные выпивохи в юбках.

Меня сочтут слабым писателем, скорее даже графоманом или безумно отставшим от жизни молодым старичком, не понимающим современной манеры письма, но я вот уже который раз замечаю, что по стилистике рассказ Глуховцева тождествен любому рассказу г-д Фролова или Горюхина. Он написан в импрессионистской манере, которая негласно считается единственно возможной в «некоммерческой» литературе. Я все-таки в толк не возьму, что помешало Глуховцеву изложить сюжет новеллы языком «Роя»? Мне лично показалось, что, несмотря на смазанный, по мысли г-на Фролова, конец, сюжет рассказа достаточно сложен и драматичен для стилистики а-ля Набокофф. Я поражаюсь: если тебя осенила гениальная идея с завязкой, интригой, зачем говорить о и без того сильных вещах аллегориями? Ну изложи ты просто сюжет. Я выскажу кощунственную мысль (на самом деле просто повторю Моэма) – тогда, когда автор начинает плясать за плугом, у читателя возникает правильное подозрение, что автору, в сущности, писать не о чем.

Но Глуховцеву явно было писать о чем. И мне кажется, одна из причин того, что автор не смог использовать свой же сюжет на все 100, именно в следовании стереотипу: если ты пишешь «не для коммерции», то ты должен обязательно выражаться сплошными аллегориями. А ведь только и нужно было, что изложить голые факты. Признаюсь, после первого прочтения я так и не разобрался в интриге. Потребовалось еще прочитать пост Фролова. Другое дело, что мне понравился импрессионистский фрагмент с некрасивой проституткой, рассуждающей об убийстве эрцгерцога. Уфимские проститутки, между прочим, пишут романы... И вообще, очень тонко автор передал психологию тотального одиночества.

Предвижу закономерный вопрос. А что я имел в виду под импрессионистской манерой письма? Я под ней понимаю современную манеру не излагать события, а скорее посредством создания атмосферы, выписывания настроения персонажей (с помощью системы аллегорий, гипербол, метафор) очерчивать какие-то события. К примеру: «Юлия Евгеньевна аккуратно промокнула губами край дымящейся поверхности кофе». Г-н Вахитов справедливо недоумевает: «Это что она такое сделала?» И выдает собственный вариант: «Юлия Евгеньевна пригубила дымящийся кофе». Фраза не банальная. Просто фраза, из которой мы узнаем только то, что она нам сообщает. Это пример ноль-стиля. Я понимаю, что современный рассказ не может состоять из одних таких фраз, нужные какие-то периоды. Но почему, когда нужно просто изложить события, авторы начинают изощряться в сомнительном умении «сказать, не сказав»? Боятся обвинений в «наивности» стиля? Но, между прочим, я заметил, что проза молодых как будто избегает всякой двусмысленности. Почитайте г-на Файзуллина. У него все просто. Герой встал, почистил зубы, пошел вмазался, сел не на тот автобус, потому что его девушка бросила, и тэ пэ и тэ дэ (сейчас я не говорю про интригу файзуллинских рассказов, она, разумеется, сложнее и изощреннее набросанной схемы, я имею в виду манеру изложения). А вот еще сегодня глянул на отрывок из романа уфимской писательницы Нелли Мартовой. Написано ноль-стилем. И неплохо написано, поскольку, я надеюсь (целиком книгу не читал), интересна сама история.



Игорь Савельев:

«Письмо» Всеволода Глуховцева понравилось мне одним свойством, которое, может быть, и нельзя однозначно записать в победы автора, потому что – не уверен, что автор добился этого сознательно. А если все же сознательно, то эрцгерцог появляется здесь не случайно. Издали этот рассказ очень похож на превосходную стилизацию под прозу времен Серебряного века, декаданса. Превосходную – потому что именно «стилизация без стилизации». Если бы автор этого добивался, то непременно «проговорился» бы (думаю, именно на уровне стилистики). Но тут этого нет. Есть именно такая концепция в духе ретро: роковое письмо, роковая женщина на фоне шлюх (почти по Блоку), роковая встреча, разговоры о мироздании, творческий человек-затворник и т. д. Довольно необычно всё это видеть в новомодном антураже «офисного планктона», например.

С этой точки зрения – здорово.

Вне этой точки зрения – многое начинает провисать. Рассказу всё-таки временами не хватает динамики, некоторые стилевые решения могут показаться приторными, философские беседы – странными «гостями» в современной прозе, а главное, скачет ритм: хлёсткое «офисное» начало настраивает на один лад, а получается – другое. А вот концовка странной не показалась. Почему многие любят, чтобы им всё разжевали и на блюдечке положили?

Но мне всё же в целом понравилось. Как раз тем, что рассказ выламывается из канонов современной короткой прозы (и не только короткой), в которой уже начало преобладать – пользуясь популярным термином – клиповое сознание. У рассказа Всеволода не такой темп, к которому мы привыкли (а порой и слишком), и в этом, по-моему, нет никакого криминала. Но всё-таки ощущается при этом некоторая непроработанность, даже небрежность. Но такие вещи поправимы.


Артур Кудашев:


Красиво завёл: «начала дней слегка отделены от прочей жизни». Браво! Восхищен, без иронии. Ритмика дантовская прямо («земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу»).

Понравилась мне свежеразбуженая бумага, сразу представил промасленную бумагу, которой в советских гастрономах оборачивали сливочное масло, по созвучию тут есть и булка, и буженина, и жена...

Вообще Глуховцев, это видно, любит слово, язык, филологию, понимает и ценит вкус языковых нюансов: «“л” – не так, чтоб “ль”, но все-таки уже не “л”».

Диалоги хорошие, не плоские, живые, переливаются, это я люблю.

Удачные вводные абзацы. Грамотные, не затянутые портреты персонажей, в лучших традициях. Мысли героя – все точно, неглупо, узнаваемо.

Хороший, интригующий заход с написанным от руки письмом. Хотя я бы пустил его пораньше. Но это я бы.

«Август начертал вопрос» – такую фразу я бы не удивился найти и у Фролова. Может, это что-то поколенческое...

А вот «шизел от непонимания» героя, мне кажется, унижает.

Речи пьяной дамы мне напомнили цитаты из Юлиана Семенова («в любви я Эйнштейн» и в том же духе). Может быть, автор хотел показать тонкую душевную организацию героини, – а вышла пьяная раздражающая брехня. Очень достоверная, кстати. Здесь в точку. Хотя, видимо, в другую, не в ту, куда намеревались.

Судя по финалу, Глуховцев действительно вёл меня в другую сторону. В леса философии, в равнины лирики. А подвел к некрашеному дощатому забору банальности и пустоты. Изображенному, впрочем, мастерски.

Резюме. Глуховцев – литератор грамотный, опытный, умный, наблюдательный. Не всегда понятно – к чему ведет, хотелось бы большей ясности, но это, как говорится, мои проблемы.



Марина Кравцова:


На мой взгляд, тема рассказа не новая, – быстротечность времени, мелочность суеты на фоне бренности жизни и еще одиночество. Одиноки его герои: одна коренная москвичка, «баба тертая», не позволяющая себе мечтать, но где-то втайне надеющаяся на неожиданную встречу, и потому внезапную грубость хамоватого клерка воспринимает на свой счет… Он – провинциал-обыватель, ученый, который после защиты «ехал на своей диссертации, проходя раз в пять лет конкурсы, где претендентом на должность являлся он один». Он «закрыт в своей капсуле», и его дни неизменно похожи один на другой.

Интересна деталь: поцелуй женщины сравнивается со вкусом дешевого пива. Их встреча тоже происходит с этим вкусом. Что ж, какова женщина, таков и поцелуй (то бишь напиток).

На мой взгляд, «слабым» местом в рассказе является стиль, доминирующий над содержанием. «Не прикладывается линейка логики» к основной интриге: женщина случайно натыкается на знакомое имя (так звали, вероятно, ее давнюю любовь), посылает странное письмо с назначением встречи. Уже одно это весьма сомнительно, поскольку она живет в Москве, он – в Уфе. Ради этой встречи она, бросая все, помчится в другой город? Тогда зачем письмо? Пьяная дама (разумеется, это не она) называет письмо бездарным и читает герою мораль о бренности бытия, бессмысленности жизни и о том, что «мир катится в пропасть». Впрочем, полагаясь на профессионализм автора, который, возможно, специально акцентировал «загадку», попытаюсь предположить, что в сюжетной линии рассказа четкость женской роли не столь важна. (Хотя внутренне не могу с этим согласиться.)

Кураков встретил не ту, которую ждал, но, не сумев «развернуться во весь рост» и «вырасти», в отличие от героини, более разумен и подвижен: «А я не боюсь…Может быть, мир и катится в пропасть… А в чем я убежден и потому спокоен – что лично я, конкретно я, я буду жив и пройду через годы…»

Несмотря на нерешительность, бесцельность, а также запоздалый инфантилизм, Кураков вызывает больше симпатий, чем Юлия. Он живет в согласии с контрактом, находя в мелочах маленькие черты позитива. Нежданная встреча будит «спавшего» писателя, заставляет сомневаться и вновь тянуться к перу.

«Все вернется», заканчивает автор рассказ мыслью Куракова. Это значит, герой понял: смерти нет и нет одиночества… Рассвет – это пробуждение и надежда на вечную жизнь.

Одно печально. Герои Глуховцева двигаются на ощупь, они не борцы, они потерялись без возможности найтись. Так бывает в жизни. А душа стосковалась совсем по другим образам – личностям, ярким, незабываемым и ищущим свое место в мире, катящемся в пропасть, с громадным потенциалом остановить падение.



Сергей Матюшин:


Рассказ Глуховцева – скорее всего, первый черновик или конспект небольшой повести. Этот корявый, претенциозный текст не позволяет себя читать, небрежный, приблизительный по всем параметрам. Редакторский конь там нигде не валялся.

«Философические» размышлизмы персонажа убоги и бессмысленны (недоперепил?), впрочем, он явно болен начальной формой депрессии (светобоязнь), а клиника – не предмет художеств. исследования.

А м. б., у Глуховцева такая особая, самобытная манера письма. Тогда ладно.

Но выяснять это и подтверждать – дело филологов и аналитиков.

Мне – не по силам. Литературы в рассказе Глуховцева нет.



Андрей Овчинников:

Мое субъективное мнение: рассказ «Письмо» – пример того, что когда беллетрист, в данном случае фантаст, берется за несвойственное ему дело, ничего хорошего из этого не получается. Кроме скуки и неловкости от стиля автора, я никаких других чувств не испытал. Ощущение такое, будто бы перед глазами черновик, который нуждается в не просто крепком, но прямо-таки безжалостном редактировании.

Текст просто изобилует стилистическими и смысловыми ошибками, говоря либо о небрежном отношении автора к своей работе, либо о попустительстве редакторов.

Автору не удалось избежать «соседствующих» слов, например «слишком». «Юлия Евгеньевна, слишком затянутая в джинсы, с заметным слоем пудры на лице, аккуратно промокнула губами край дымящейся поверхности кофе, оставив на чашечке слишком пунцовый след». Что значит «слишком пунцовый»? Бывает не слишком? Пунцовый – это и есть насыщенный ярко-красный или багровый цвет.

А эти «изнутри»? «В дамской уборной она заперлась изнутри…» Следующая строчка: «Слезы плеснули изнутри в глаза». Для чего понадобилось автору уточнение, что героиня заперлась в туалете именно изнутри, а не снаружи? Слезы, плеснувшие изнутри в глаза, тоже не лучшая из находок.

Анатомические подробности совсем не украшают текст. Челюсть, массивный подбородок и носогубные складки не лучший прием для описания внешности женщины. Это как же надо не любить женщин?!

Дальше больше: «загнала слезы и сопли вглубь, сглотнула их». Для чего понадобилось глотать сопли героине, неясно, благо что находилась она одна, в туалете, перед раковиной? Невнимательность автора к слову рождает такие перлы, как: «Кураков включал настольный абажур», «косой маршрут». Как можно включить абажур, бывают ли абажуры настольными? Что значит «косой маршрут»? Как может маршрут, т. е. заранее выбранное направление, быть косым? По отношению к чему? А «душевно сражаться за макияж» – это как?

«Один раз заход в эту сторону жизни дал такой внезапный результат», «Слова “Сергей Анатольевич” противно ткнули в оба глаза. Сергей – в левый, Анатольевич – в правый». И т. д. и т. п…

Для объективности хотел перечитать рассказ еще раз – и не смог. Скучно, господа, как сказал классик…



Юрий Горюхин:

Рассказ Глуховцева меня не удивил, он построен по обычному для этого писателя лекалу. Сначала как бы картинка из жизни, потом скачок во времени, пространстве, да в чем угодно, опять картинка из жизни, но уже не четкая и ясная, а в неком мистическом тумане, после картинки в тумане возврат в исходное состояние.

Но к существу вопроса, то есть непосредственно к рассказу «Письмо». «Начала дней слегка отделены от прочей жизни» – это первая фраза «Письма». Сразу запнулся и задумался: «начала» каких дней? Жизни человека, человечества, Земли-матушки? Выясняется, что речь о буквальных началах – утренних рассветах. То есть утренние рассветы «слегка отделены от прочей жизни», но «прочая жизнь» и остальные времена суток из разных синонимических рядов, – «слегка» нарушается стройность смыслов.

Я сознательно забуксовал на первой фразе, потому что мои стилистические претензии сводятся к одному понятию – недостоверность. Недостоверность складывается из перегрузки эпитетами, фигурами речи, неточными, а порой ошеломляющими описаниями бытовых деталей, из очень надуманных психологических портретов персонажей.

«Свежеразбуженная бумага», «брызнул бурунчик шальной мысли» (как ни пытался, не мог себе представить брызгающий бурунчик), «аккуратно промокнула губами край дымящейся поверхности кофе», «залпом сглотнула кофе» (залпом, да еще и сглотнула!), «нижняя губа приготовилась черпнуть из ванны» (весьма эротично), «разом сплеснув на пол литр-полтора воды» (автор увлекся аллитерацией – или для него действительно важно, что «разом» так не по-русски «сплеснулось» от одного до полутора литров воды из ванны?) – все навскидку, без лупы и скальпеля.

Персонажи. Ну что же все они такие вычурные?! Даже если представить, что работают они не в занюханной конторке по рассылке дайджест-ридеров, а в журнале «В мире мудрых мыслей», все равно настолько высосан из пальца их пульсирующий сквозь семь пядей интеллект, что скулы сводит. Слава богу, автор недолго мучает читателей первой картинкой из жизни, Юля Евгеньевна, которая, прошу прощения, «пердунья» (наверное, таким образом автор ненавязчиво намекает читателю, что она ведунья-колдунья), вырывает из «дорогого кожаного блокнота» (других блокнотов у московского офисного планктона, видимо, не бывает) листочек с «вычурными монограммами» и прямиком отправляет нас к главному герою, по совместительству автору, в город Уфу. Понятно, что именно в столице Башкортостана и лежит тот мистический туман, несущий основную смысловую нагрузку рассказа. Автор-персонаж нам рассказывает о себе и своей уфимской жизни. Уфа представлена невнятно, почти обезличенно, меняй хоть на Саратов, хоть на Челябинск, в парке с кафешкой у озера можно распознать и сад имени Аксакова, и парк имени Якутова, и сипайловский Кашкадан. Сам автор достаточно узнаваем, непонятно только, зачем он своему альтер эго пустил фоном невеселую половую жизнь, да еще в таком сомнительном контексте. Затем мы погружаемся в основной замысел, то есть в философский туман рассуждений почти без действия и сюжета. Погружаемся, грузимся, глаза наши слипаются, но мы вовремя просыпаемся вместе с персонажем, трем глаза и спрашиваем вместе с ним, что это было? В поисках ответа ползем по строчкам назад вверх и, конечно же, находим: «сущее не делится на разум без остатка, и есть на белом свете то, к чему не приложить линейку логики, хоть ты усрись». И понимаем, что вот она, квинтэссенция рассказа, другой банальности не найти, хоть ты… Далее по тексту.





СЛОВО ОБСУЖДЕННОГО



Всеволод Глуховцев:

Уважаемые коллеги, спасибо всем откликнувшимся за слова одобрения и критики. К последней я отнесся со всем вниманием, хотя мнения о себе как об авторе не изменил. Отдельная благодарность редакции БП и лично Игорю Фролову – за идею ГС. Надеюсь, она превратится в отличную традицию.

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера