Поэзия как существо

Поэзия как существо

Что есть поэзия – слух, видение, стихия или существо – ответить почти невозможно. Однако надо иметь в виду, что ответы есть, и много – самых разных. Но все они значения не имеют. Вопрос: что есть – кажется неловким. Скорее уж – как она есть. Или: что не есть поэзия. Поэзия – вся в прошлом, вся в предсуществовании, вся в небытии. И, тем не менее, осязаема и внятна, как божество.

Какая рифма лучше к божеству, чем существо. И, однако, это неверная рифма: в ней слышен обратный скрежет. Скорее уж: существо-божество. В этой области она (прошлая, умершая, возлюбленная, отвергнутая) и обитает.

Поэзия чувствует себя самоё как существо-божество. Она во всём, что её вмещает (пейзаж, погода, лицо, тело, картина) видит только себя и любуется только собой. Она принимает поклонение только того, в чём видит себя. И не может представить, что есть нечто кроме неё. Внешние явления пугают и настораживают поэзию: она исчезает, возвращается в своё блаженное, окроплённое мысленной кровью многих страданий поэтов, небытиё. Поэзию ничто не интересует кроме неё самой. Есть такое слово: аутоэротизм. Оно было бы применимо к поэзии, если бы поэзия так хорошо не усваивала бы драгоценные подарки, которые подносят её избранные ею поэты. Но избранный поэт (здесь будем говорить о допоэтическом), повинуясь жестокому долженствованию жреца и влюблённого, сначала сам готовит дар: новые слова, приходящие из области, поэзии будто бы неведомой, линии строк, структуры речи. И поэзия любит такого поэта. Её аутизм исчезает, но исчезает и она сама.

Поэт безответно влюблён в поэзию: она настолько хороша, что будь каждый поэт прекрасен как лицо Китса или шея Байрона, всё равно ощутил бы своё уродство рядом с нею. Поэзия так же безответно влюблена в поэта (но не в каждого), как дочь царя змей любит человеческого сына. Союзом поэзии и поэта возникающее чувство назвать нельзя – слишком много несогласий – но драма величественна. Гибнут оба.

Сравнений и воспоминаний, если порассуждать на тему любви поэзии и поэта, можно найти множество. И все они будут опрокинуты. Ромео и Джульетта - а старый Верлен?

Как существо, чувствующее себя божеством, поэзия не любит Бога. Существо Бога – Христос. Поэзия не любит Христа. Если древний Пан, родитель поэзии, смог принять новый и смертельный для него мир (почти как Симеон Богоприимец), то его вечно юная подопечная и дочь не сделает этого никогда. Поэзия спорит со Христом, как спорит человек. Она вся в обаянии счастья и гнева. Счастья – надо же показать Христу, что она была счастлива без Него и будет так же счастлива впредь. И гнева: Христос слишком хорошо знает её недостатки. Ни перед кем поэзия не бывает так отвратительна, ни перед кем её вздорный характер более не проявляется. Она жестока и недостижимо прекрасна, как у Бодлера и Малларме. Она причудлива и таинственна, как фея Эзры Паунда. Но христианство снимает с поэзии маску. Зря снимает? Мне ведомы эти беспомощные мысли. Ведь поэзия не вымысел – божество. Христианство подносит к губам поэзии зеркало. Мгновение – и оно покроется туманом.

Поэзия подслеповата на оба глаза и глуховата на правое ухо. Она, как настоящее божество, прихрамывает; иногда на обе ноги. Видение обостряется, если внешнее зрение нарушено. Кассандра, Гомер, и далее. Отсутствие внешнего слуха восполняется слухом внутренним, а в словах остаётся биение древних нефтяных ритмов. Лёгкая красивая походка сама по себе божество. Но если её нет, появляются крылья.

Образ поэзии как неземного существа, погибающего от неустройства земного мира, но воскресающего и уходящего в своё блаженное небытиё, был создан романтиками и развит в поэзии модерна. Модерн создал почву для анализа и комбинаций, чем воспользовался постмодерн. Область поэтического текста стала настолько разреженной, что сквозь неё будто проступило искомое бытие поэзии – её ничто. То, что Малларме далось путём аскетики (в слове) и онтологических поисков, у Геннадия Айги было в самом начале пути. О постмодернизме лучше молчать – это развитая и хорошо известная всем пишущим тема. Меня интересует только характер поэзии – и далее, характер современной поэзии. Его можно изучать часами.

В «Структуре современной лирики» Гуго Фридриха (в переводе Евгения Головина) есть два термина, непривычных, но весьма ёмких. И сейчас очень бы хотелось подобного терминологического жеста. «Фасцинирование» и «тёмный дикт». Как их перевести? Навязывание и невнятное говорение? Эти полупричастия, которым не суждено дорасти до искомых существительных, возможно, выражают оттенки, но в разговоре о поэзии кажутся немного смешными. Термины «фасцинирование» и «дикт», как автор и переводчик показали читателю, прекрасно подходят к поэзии до середины двадцатого столетия. Малларме как предок - Тракль и Лорка как потомки. Исключительный случай Рембо. В их поэзии действительно было нечто хлещущее, резкое, вызывающее.

Но в современном корпусе русскоязычной поэзии (или, если следовать немцу, дикте) фасцинирования нет. Чем провокативнее, чем забористее описанные вещи и слова, тем меньше в них вызова. И потому с точки зрения исследователя будущего темперамент и стиль одного мало отличается от темперамента и стиля другого, третьего и четвёртого, хотя это очень разные авторы. Их поэзия ничего не совершает. Она есть то самое «недеяние воздуха», о котором мне однажды довелось услышать.

Но это «недеяние» далеко от вскормленного романтиками и развитого в модерне «ничто», «недостижимого», идеала. Это статика медленно идущей по разграбленной стране колонны военных.

Малларме отказывался от поисков смысла в поэзии. Рембо презирал их. Они отучили свою поэзию от заученных внешних жестов, как можно отучить воспитанницу гимназии от глупого книксена. Но это вовсе не значит, что масса стихотворцев всех последующих времён и народов перестала совершать эти внешние жесты: рифма, ритм, нарративность, поучительность – да это срез поэтического отдела любого современного толстого русского журнала! Уникальное открытие – дрожащий, ломаный язык огня словесности – оказался очень скоро никому не нужным, хотя тут же явилась масса подражателей. Затем это открытие, уже забывшее о себе, было извлечено как мощи. И прославлено – более всего в современной русской поэзии.

Место динамики заняла подчёркнутая статика. Восхищение мастерской линией (подчас, как у Рембо, крутой, а подчас, как у Малларме – тающей на глазах) уступило место снисходительности. Ясность ушла, но её место занял гротеск, мало что общего имеющий с гротеском Бодлера и Элиота. Лишь иногда, в основном, у авторов сороковых годов рождения, возникают (скорее, возникали) плотные и полные образы, соответствующие онтологическим критериям отцов современного дикта.

Зато появилось новое зрение. Новое мироощущение. Глубокое и яркое одиночество последних титанов уступило место отчаянному празднику непослушания, которому придаётся значение вселенской катастрофы. Уже ничего не надо ниспровергать. Ни от чего не надо отказываться. Маяковский, Кавафис, Элитис, Сильвия Плат ушли в прошлое. Примета современной поэзии – почти весёлое, почти праздничное мародёрство. Солдаты современной словесности забирают всё и пользуются всем, смешивая стили и эпохи, пренебрегая канонами стиля – просто так. А не ради чего-то. Поэзия, некогда божество поэтов, занимает место маркитантки и боевой подруги. Её никто не свергал с престола и пьедестала. Никто из современных поэтов уже не помнит, как именно поэзия там была. Но если помнят, что была – хорошо.

Если рисовать картину современной поэзии, выйдет брехтовский эпизод (отчасти напоминающий эпизоды «Мамаши Кураж и её детей»). Разруха, голод, бомбёжка. Мука кругом такая, что уже и мародёрство не кажется преступлением. A la Guerre com a la guerre. Как подтверждение – навязчиво (фасцинируя) возникающая в произведениях молодых и сравнительно молодых авторов тема войны, о которой они и понятия не имели. Благородная умершая возлюбленная воскресла – как почти незаметное, но необходимое (и это надо ценить) существо. Но как вынести циничные насмешки ленивых и жадных до наживы детей, уходящих от пуль и любящих грабить?

И тогда поэзия кричит Богу, что Он неправ. Она снова говорит о своей ненависти ко Христу. Однако в этих пронзительных и часто глуповатых воплях есть странная нежная тяга. Поэзия ведь не человек. Она (как и – простите – человеческая душа) родом из рая. И обязательно туда вернётся. Сейчас нет человека, на которого эта крылатая гостья могла бы опереться в тяготах своих земных скитаний. Но есть полк, за которым можно следовать долго-долго, пока не перестреляют всех.

«Меня расстреляют солдаты Господа Бога», - сказал Жану Кокто умирающий Раймон Радиге, написавший за всю свою недолгую жизнь только один роман. Эта фраза предельно точно выражает чувства поэзии к Богу.

Поэзия боится религии и не может без неё. А современная поэзия – без христианства (ведь для того, чтобы поиздеваться над ним, нужно сначала взять христианские символы). А современные поэты-новобранцы боятся поэзии, как возлюбленной, к которой охладели. И тем сильнее их страх, чем более поэзия являет в больших поэтах свою божественную сущность.