Имени ближнего не окровлю. Стихотворения

ПТИЧЬЯ ГРАМОТА

Драгоценный мой, Старший воробей...
Вы бы хотели быть голубем или же соловьём.
Но до первого Вам... а что касается... впрочем,
все выпускники нашего воробейника
имели амбиции слыть кем-то ещё:
утюгом, чайником, складным стулом.

Возлюбленный мой, круглоглазый и чёрноклювый,
Ваши эскапады оканчиваются одинаково:
болью верных Вам птиц,
полипропиленовыми протезами,
пальцами, замотанными изолентой,
светодиодами под крылом.

Нежнейший, я тоскую по Вам
с того самого дня, когда в основание шеи
принял в себя Ваш след
германской руной Альгиц.

Высшая добродетель и страсть воробья
в служении наимудрейшему.
Так нас учили.
Плохо.
Очень плохо.

ПРОВИНЦИЯ

1.
птицеликий мой, даже между нами,
и не объясняй: где не так живу

звонкая рука – вышитое знамя –
хлещет по щекам, валится в траву

белая река, чёрная запруда
алые поля, синяя руда

знание, что я – родом не отсюда
значит, умирать – еду не сюда

2.
не довинтился таким, как все
но не хочу к чужим
вот и топорщусь во всей красе
скальпель, тампон, зажим

тайного общества головня
меж асбестовых плит
мне не избавиться от меня
весь небосвод болит

3.
внутренний Решетов – истинный твой фольклор
то, что запомнил сызмальства, как держать
где до рассвета выходишь в поганый двор
после заката торопишься клюв разжать

с юга на север по облаку след саней
время со всех шкатулок сорвать печать
та, что прижмётся грудями к твоей спине
эта и будет, барин, тебя встречать

4.
тута своя мифология, басни, сны
вот и разбросаны девять моих миров
те, что сознанию не страшны, –
те недостойны слов

всё за изнанку тянешься посмотреть
что там останется в мёрзлой твоей горсти
даже такое знакомое слово «смерть»
пробуешь отскрести

5.
каменный поезд
след муравьиных трасс
между колёс пробирается шелупонь
всюду Сибирь
и насколько хватает глаз
в каждом болоте горит золотой огонь

самым последним властителем был Колчак
что там из Омска слышно-то, благородь?
«молятся императору при свечах
пробуют голову расколоть»

6.
так вот по жизни несло куда
Господу интерес
что там семья, институт, среда…
озеро, горы, лес.

досыта манну ловивший ртом
пру на своих двоих
холод космический за бортом
и геликоптер нихт

7.
дрыхнет к стене привалясь Урал
под перестук колёс
ночью в полнеба горит отвал
через костяк берёз

кружится ангел – благая весть
пишется: шёлк да гладь –
личное право остаться здесь
зарится отобрать

* * *

                         Андрею Сальникову

Изогнутое зеркало испуга,
улыбка, пронесённая у рта,
в мои объятья над гудящим лугом
стекающая нагота,

расколотая чаша отреченья,
в десертной ложке спящий домовой,
и все мои случайных рек стеченья
большой водой лежат передо мной.

* * *

белое пламя в очах совы
просто завидую, что Всевы

шний отвечает твоим устам
там, где был воздух, звенит хрусталь

мне говорят о твоих грудях
о животе, о пупке / лобке

так говорят о других краях
о путешествии по реке

и я подумывал даже, но
я понимал, что не ты женой

станешь моею, а потому
телу не взять, что дано уму


ЭЛЕКТРОННАЯ ПОЧТА
                                        
                                       Янису Грантсу

Симми Глассу печатает Эсме
(с любовью и прочей мерзостью): «Я согласна
варить тебе кашу из круп небесных,
будить по ночам, когда ты сшибаешь асов,
катиться к родне, у которых шамрок
и магендовид висят на равных,
прощать твоему напарнику Александру
его боевые раны».

Симми Гласс отвечает Эсме
цитатами из Достоевского (их опустим):
«Существование не совместно
и несовместимо. Пустошь
на месте довоенного представления
о браке затягивается не бытом.
Я – не тот, кто обнимет твои колени,
я научился не быть им».

Эсме печатает: «Смерть – не уход
в комнату по соседству.
Мне с тобой не легко,
но у тебя есть сердце.
Все проведённые нами дни
я говорила с ним».

Симми сидит, сжимая виски,
с полупустою бутылкою виски.
Смотрит на продранные носки.
Пишет в предсмертной записке:
«Имени ближнего не окровлю.
Не лови меня на краю».


ИМЕНА

Мы всем деревьям дали имена:
шурша листвою в сумерках с работы,
мы говорили с каждым: «Вот те на!
а мы и не узнали сразу, кто ты».

Не Дантовская выставка искусств,
а души выходили из тумана.
Взъерошенный весёлый тощий куст
мы окрестили именем Романа.
Ему махали: "Здравствуй, Тягунов"
(его кора была почти горячей
и дольше всех зелёное руно
на нём держалось на углу со Стачек).

Там были и Блаженный, и Парнок,
обэриуты между гаражами,
горел на Бродском золотой венок,
К.Р. и Блок друг другу руки жали.
Глазков стоял, невзрачен и сутул
(секретный часовой Поэтограда),
и Решетов ладони протянул
над детским садом.

Клён Мандельштам пёр сквозь кирпич стены,
Ахматова смотрела на витрину…
Но не было рябин и бузины,
чтобы одну из них назвать Марина.

Немые собеседники в снегу,
и не осталось никаких эмоций,

но вот уже 2 года не могу
идти пешком к метро по Краснофлотцев.