Григорий Гершзон

Из книги «Моя жизнь»

ИЗ КНИГИ «МОЯ ЖИЗНЬ. МОЯ СТРАНА. МОЁ ТЕЛЕВИДЕНИЕ»


Окончание


 


СЕМЬЯ


 


Мы жили обычной жизнью, и до семидесятых годов тема отъезда в семье не поднималась и не обсуждалась.


Более того, а это я понимаю сегодня, папа и мама оберегали нас, своих детей, от всего этого, насколько они могли. Никогда в открытую не говорили в доме на антисоветские темы: уроки жизни, пережитый горький опыт не позволяли говорить правду.


Но еврейский дух проникал в семью, накапливался и растворялся в нас, детях. Еврейские праздники в доме, маца на Пейсах, день поста на Йом Кипур – всё это было в семье. И всегда папа мечтал об Израиле. Это была его юношеская мечта. Он родился и жил в Польше до 1939 года, был членом сионистской организации «Ха-шомер ха-цаир», цель которой была подготовка еврейской молодёжи к жизни в Палестине.


Мечта папы об Израиле на протяжении многих лет разбивалась вдребезги. Сначала помешала война. Затем в 1946 году была возможность вернуться в Польшу, оттуда – в Израиль, но не получилось: после рождения старшей дочери, Софы, мама сильно заболела. Последний шанс представился в 1957 году, когда все бывшие польские граждане могли вернуться в Польшу, но из далёкого Казахстана это осуществить было сложно.


Мы чуть ли не с пелёнок знали, что папа постоянно сидел у радиоприёмника и слушал «голоса»: «Голос Америки», «Голос Израиля», «Свободу». Сначала мне это казалось странным, ведь я, взрослея, знал, что это запрещено. А потом мне стало интересно, и я тоже начал слушать.


И когда мы узнали о ленинградском «самолётном деле» и о том, что началась трудная, сложная алия (выезд в Израиль), то говорить об этом слух начали и в нашей семье. К сожалению, говорили мы об этом слишком долго, потому что в 1979 году, перед Олимпиадой в Москве, «калитка» в Израиль опять закрылась. Вот именно тогда мы и начали подавать документы на выезд в Израиль.


 


СПРАВКА


 


Это был тяжёлый период в нашей жизни. Мне и моей жене Ане по двадцать пять лет. Работали мы на Республиканском телевидении в Алма-Ате. Идеологический фронт, как раньше говорили. Казалось бы, что сложного в том, чтобы взять справку с места работы?


Но в отделе кадров мне сказали, что справку с места работы я получу только после того, как пройдут необходимые в подобном случае собрания-обсуждения, на которых обязаны провести с нами разъяснительную работу.


И вот тут-то всё и началось. Меня и Аню вызвали в Комитет по телевидению и радиовещанию, и с нами провело беседу высокое начальство. Выясняли мотивы нашего решения, «искренне» удивлялись, как это мы, молодые, перспективные телевизионщики, готовы всё бросить и решиться на такое… Нам предложили ещё подумать. Мне казалось, что если я твёрдо скажу им, что нам думать не о чем, то получу эти справки с работы, и от нас отстанут. Но этого не произошло, нам было сказано, что справки выдадут лишь после того, когда нас «разберут» на студии телевидения.


 И вот наступил этот день. Собралась вся дирекция телевидения, партком, в обязательном порядке все начальники отделов. И началась настоящая травля. Я хорошо помню этот день. 15-20 взрослых людей сидели полукругом в большой комнате. Нас, двадцатипятилетних, посадили напротив, как подсудимых. По долгу службы, а может быть, по собственной инициативе, особенно выделялась крашеная блондинка, парторг телевидения Светлана Татенко. Она умело, по-журналистки, вела собрание, давая время от времени слово то одному, то другому. Оскорбляли, называли нас фашистами. Прозвучала такая фраза: вот если бы мы решили поехать в Америку или Германию, можно было бы понять, но стремиться в фашистское государство? Каждый по кругу обязан был высказаться в наш адрес. Кто-то говорил, о каком-то знакомом, который уехал в Израиль и выбросился там из окна. Кто-то кричал, что мы будем там убивать арабов, а они наши братья и друзья…


Парторг Татенко с вдохновением стала призывать нас к нашей комсомольской совести. Но я не был комсомольцем. Не растерявшись, она плавно перешла на Аню. Мол, пусть этот «не комсомолец» уезжает сам, а коллектив телевидения позаботится о молодой, симпатичной. И маленького ребёнка поставят на ноги, и замуж ещё выйдешь… Но Аня не захотела нового мужа и коллективного воспитания сына. И я опять пошёл за справками. И опять мне их не дали...


Теперь предстояло разбирать Аню-комсомолку. В отделе кадров сказали, что это последняя формальность, и затем выдадут нам справки с места работы.


Начальник звукоцеха Мусин, где работала Аня, с сильным казахским акцентом тоже успокаивал: «Это надо пройти, но всё будет хорошо, мы же как одна семья».


Мы поверили, тем более что на комсомольское собрание соберутся свои – коллеги. Ну что там может быть ещё такого? Меня на собрание не пустили – не комсомолец. Аня была уверена, что друзья не могут сказать о ней ничего плохого.


Но именно они говорили о ней гадости, унижали её, осуждали.


Выйдя в коридор, она потеряла сознание. Вызвали «скорую помощь», и Аню отвезли в больницу.


В резолюции комсомольского собрания записали рекомендацию – уволить. Я пошёл к директору телевидения Изе Эйноховичу Фиделю и сказал ему, что если цель этой травли – увольнение, так увольняйте. Больше ни на какие собрания мы не ходим. Кстати, на общем собрании Фидель сидел, опустив низко голову… Я даже пожалел его, подумав о том, как было ему нелегко. Но он об увольнении не говорил. И вообще, эта тема –  «осуждения» – практически была закрыта.


 


ОТКАЗ


 


Мы продолжали работать, брать справки. Подавать документы в ОВИР надо было после каждого отказа, все справки собирать заново. И теперь это делалось без особых проблем. Я думаю, что к такому решению приложил руку и КГБ.


В начале восьмидесятых годов в Алма-Ате было всего несколько семей отказников, и поднимать большой шум из-за этого было невыгодно. Нас не выпускали, но не увольняли. Жить и работать в таких условиях было тяжело, порой невыносимо. Многие друзья, знакомые боялись с нами общаться. С кем-то «поговорили», кто-то и сам решил держаться от нас подальше.


У нашего отказа было как бы два периода. Первый, когда мы только начали подавать документы. Нам отказывали, а сил у нас прибавлялось. Мы искали связи с такими же, как мы, собирали информацию, жили этим. Я ездил в Москву, думал, что кто-то там нам поможет. Наши данные были и в Израиле, вышла какая-то «Белая книга» об отказниках, где находились и наши фамилии с фотографиями.


Это были первые три-четыре года. После каждого отказа нам становилось всё тяжелее и тяжелее, казалось, мы бьёмся головой об стенку впустую. Бывало, я приходил домой после очередного отказа и  говорил: «Всё! Я больше не могу. Нам никто не поможет – ни Запад, ни Восток».


И опять отец проявлял мудрость. Он никогда не уговаривал меня, не переубеждал. Наоборот, как бы соглашался со мной. И терпеливо ждал. Очевидно, он точно знал, что произойдёт дальше.


И действительно, проходил месяц-другой, и я опять начинал всё сначала.


Вскоре выяснилось, что меня нет в списках операторов, снимающих демонстрацию Первого мая. Я знал, что Особый отдел (КГБ) утверждает списки работающих на «важных» политических мероприятиях.


Потом, какой-то режиссёр-казах заявил, что не может допустить меня – неблагонадёжного, к съёмкам политической программы. В это же время, а это был 1982 год, неожиданно получила разрешение на выезд семья моей сестры Софы: её муж Яков (Павлик), его мама Эстер и две дочери – Натанна и Инна. После года отказов вдруг «ворота» открылись.


Нам отказали на выезд, а им разрешили!


Быстрые сборы, оформление виз в Голландском посольстве, представляющем интересы Израиля в СССР. В те годы не было дипломатических отношений между двумя странами.


И вот мы в аэропорту «Шереметьево».


В начале восьмидесятых не много людей вылетало за границу. Эмигрантская волна была намного позже – в начале девяностых.


При сдаче багажа и личного осмотра практически не было людей. Мы попрощались, были слёзы и такое ощущение, что больше не увидимся никогда. Всё это было на глазах у многочисленных таможенников и ещё каких-то людей в форме…


И вот таможенный досмотр, всё это в десяти метрах от меня, но я не имею права помочь – только смотреть издалека.


Таможенники очень медленно перебирали вещи, копались в фотографиях, просматривали детские игрушки и какие-то старые чайные ложечки. Затем-то – личный досмотр каждого из выезжающих.


Мы слышали, как объявили посадку на самолёт. А вещи ещё разбросаны, строгие советские таможенники тщательно выполняют свою работу.


Уже закончилась посадка на самолёт, а часть чемоданов открыта и ещё не сдана в багажное отделение.


Все очень нервничают, двухлетняя Инна плачет, таможенники составляют опись вещей, которые не разрешаются к вывозу за границу.


Время неумолимо бежит. На огромном табло уже видно, что самолёт рейса Москва – Вена взлетел…


Мы все в шоке. Человек с фуражкой и большой кокардой на ней громко, торжественно объявляет: «Ваш самолёт взлетел, вы опоздали на рейс. Забирайте свои личные вещи!» Слёзы на глазах у Софы, растерянность на лице у Павлика – «прощание» с родиной запомнилось навсегда. А потом поиски билетов, взятка «сердобольной» кассирше и новые билеты на вылет через несколько дней.


 


КГБ


 


Это была трудная жизнь между небом и землёй, когда ты не уверен, что тебя выпустят из этой страны, а жить в ней уже не можешь. Эту тяжёлую жизнь усугубляли и сотрудники КГБ, устраивающие провокации по отношению ко мне, предлагая всякого рода грязные сделки. Угрожали, намекали, что стоит сотрудничать с ними.


Сначала пришли на телевидение два молодых человека, предъявив документы, и сказали, что они из органов безопасности. Естественно, они знали, что мы ждём ответа из ОВИРа. Предложили сотрудничать с ними, собирать информацию об отношениях между русскими и казахами на Республиканском телевидении. Органам государственной безопасности (КГБ) было важно знать атмосферу этих взаимоотношений во время работы над телевизионными программами, а также выявить и знать о любых конфликтах на межнациональной почве.


Долгая многочасовая беседа на эту тему закончилась только тогда, когда я, уже уставший, просто сказал им, что этим заниматься не буду, потому что скоро уеду из этой страны, и меня волнует и беспокоит только моя семья и наш отъезд.


Через какое-то время был звонок домой, и мужской голос по телефону сказал, что нам необходимо встретиться, и это важно для меня. Очень хорошо помню эту встречу. Я на неё пошёл… Дело в том, что мы уже получили несколько отказов и всё меньше и меньше верили, что нас отпустят. Поэтому я уже был готов на любые встречи, хоть с сатаной, только бы вырваться из этой страны.


Встреча состоялась в помещении городского цирка в Алма-Ате. Сегодня я с улыбкой вспоминаю этот «цирк», но в то тревожное время нам было не до смеха. Человек в гражданском сразу показал удостоверение, где я прочитал его фамилию и откуда он. Это был офицер КГБ Дубровский, в звании, кажется, майора. Он сразу сказал, что занимается нашей семьёй, знает, что наши шансы уехать фифти-фифти, это его выражение. И самое главное, что он может нам помочь получить разрешение на выезд. Для этого я обязан буду им помогать и в скором времени получу задание.


Встреча была короткой и конкретной. Майор сказал, что у меня есть две-три недели на размышление, и он мне позвонит. Но предупредил, чтобы я даже своей жене ничего не рассказывал о нашей встрече. Вернувшись домой, я, естественно, всё рассказал жене и моим родителям. Папа сразу сказал, что с ними ни в коем случае связываться нельзя. У него уже был горький опыт общения с гэбистами после войны, когда его чудом не посадили на десять лет.


Через несколько недель майор позвонил, и я отказался от их «помощи». Было ещё несколько звонков, и затем вдруг – тишина, и мне показалось, что я их не интересую. После очередного отказа майор Дубровский объявился. По телефону он заявил мне, что мы никогда не уедем, если не будем сотрудничать с КГБ. Я согласился встретиться…


На что я надеялся, согласившись встретиться с гэбешником? Наверное, от безысходности. В голову приходили разные мысли – наверное, они хотят сделать из меня агента и забросить в Израиль.


Вот тогда я в Израиле сразу признаюсь, и меня уже израильский Моссад попросит быть двойным агентом…


Видимо, я начитался детективных книжек. И на встречу пошёл. Дубровский пригласил меня, как он сказал, на квартиру своей матери. Интересно, что её квартира оказалась в доме, который находился рядом с телецентром, где я работал. Понятно – «тайная квартира»… Явка. Малина.


В доме никого не было. Он предложил кофе, не торопился с разговорами. Я тоже не задавал вопросов. «Тайный агент» должен вести себя выдержанно! Он подробно расспрашивал о моей семье, интересовался здоровьем родителей. Спрашивал, чем я намереваюсь заниматься в Израиле. У меня создалось такое впечатление, что на этом встреча закончится. Я был в каком-то нервном, возбужденном состоянии, и он это видел. И всё-таки после достаточно продолжительного времени он просто сказал: «Смотри, твоя семья уже несколько лет в отказе. Тебя и твою жену должны были уволить с телевидения и не уволили. И ещё, мы сможем помочь вам уехать. Для этого нужно, чтобы ты рассказывал мне обо всём, что происходит на телевидении, кто и что там говорит, кто рассказывает антисоветские анекдоты...»


Я не дал ему закончить. Наверное, сказалось то напряжение, в котором я жил в ту пору. А еще и огромное разочарование. Я – «двойной агент», а тут анекдоты… Я стал кричать, что стукачей хватает на телевидении, и я этим заниматься не буду, не звоните мне и отстаньте от меня.


Он ещё пару раз звонил мне, я от встреч отказывался. Где-то через два года мы уехали.


В тот период нашей жизни мы жили трудно и замкнуто. В постоянном страхе друг за друга. В это время в Алма-Ате было около десяти семей отказников. Мы редко встречались друг с другом. Соня и Миша Тадсоны приходили к нам домой поздно ночью – незачем было привлекать лишние взгляды соседей.


Работники КГБ сумели разъединить и напугать семьи: ползли слухи, что Лившицы работают на КГБ, а с Мариком Ошеровым вообще опасно встречаться. Пример доктора Давида Блатного был у всех на устах – гинеколог был посажен на 11 лет за сделанный поздний аборт.


Только намного позже мы узнали, что аборт был подставной – гэбешный, а у Давида было разрешение на выезд в Израиль.


Вот так мы и жили в страхе до 1987 года. Уже пришёл Горбачёв со своей «перестройкой», чувствовалось свежее дыхание и какие-то неуловимые изменения в обществе «развитого социализма».


Весной пришёл ответ из ОВИРа о рассмотрении просьбы семьи Гершзон на выезд на постоянное жительство в Израиль.


Этот день останется в нашей памяти на всю жизнь.


Меня и папу вызвали в ОВИР, мы сидим в кабинете и ждём очередного ответа-отказа… Ответственная по приёму документов канцелярским голосом читает решение комиссии: «…рассмотрено и разрешено выехать на постоянное место жительства в государство Израиль». Папа не выдержал, и на весь кабинет раздался крик-вопль-выдох. На глазах – слёзы.


Месяц на сборы: поспешно продавали дом, вещи, всё время боялись, что-то произойдёт и нас задержат. Заплатили по тем временам большие деньги, кажется, по 600 рублей (при средней зарплате 120 рублей) за каждый советский паспорт и «добровольный» отказ от советского гражданства. 21 июня 1987 года пересекли воздушные границы СССР и приземлились в Вене. А оттуда через пять часов вылетели в Израиль.


Все мы знаем и помним это неприятное состояние – чувство перед экзаменом. Это когда волнение и тревога, когда сидит какой-то комок в горле, когда ты не уверен в результате. Вот в таком состоянии я жил все семь лет отказа. С таким чувством я поднимался на трап самолёта Москва–Вена, всё время ожидая каких-нибудь подвохов, и до последнего момента не был уверен, что нас выпустят.


И вот мы в Израиле, в аэропорту Бен Гурион. Нам задают много вопросов, мы получаем «теудат оле» (удостоверение репатрианта). Какие-то люди спрашивают или допрашивают меня обо всём, что предшествовало нашему приезду. И вдруг я ловлю себя на мысли, что комок в горле исчез, я совсем не волнуюсь, я спокоен, и мне совсем не страшно…


 


НАШИ ПРЕМЬЕРЫ-МИНИСТРЫ


 


Во время войны в Персидском заливе мне пришлось снимать премьер-министра Израиля Ицхака Шамира. Эта съёмка запомнилась мне навсегда.


В большом концертном зале Театрона в Иерусалиме проходила встреча-митинг в поддержку Израиля. Со всего мира съехались христианские организации показать свою солидарность с еврейским народом. Ицхак Шамир выступил перед ними, и затем он должен был дать интервью для нашего телевидения в прямом эфире. В те годы осуществить прямой эфир можно было только с подключением камеры к кабелю, и потом «картинка» шла в ПТС (передвижную телевизионную станцию).


Это такая машина, оборудованная пультом, в который входили видео и звук. Потом из машины вся информация передавалась по спутниковой тарелке-связи в телецентр. Из телецентра эфир шёл уже по всей стране.


Техники подключили мою камеру к кабелю, и с минуты на минуту должен был начаться прямой эфир.


Но «картинка» не поступала из камеры в ПТС, и вероятно, что проблема была в неисправности кабеля. Стали менять кабель.


Если учесть, что машина ПТС стояла около здания Театрона, то расстояние до места съёмки было немалое. Журналист, который должен был брать интервью, был всё время на телефонной связи со студией новостей, техники занимались заменой неисправного кабеля. Я – с камерой, рядом – Ицхак Шамир, и вот мы стоим в этом идиотском ожидании.


Меня поразило спокойствие премьер министра. Я не почувствовал ни раздражения, ни неудобства. Наоборот, он завязал со мной беседу, спросил, откуда я приехал, сколько лет в стране. Я на своём, ещё не очень хорошем иврите общался с ним. Хотя прошло минут 15-20, мне показалось, что это была вечность. Прежде всего, мне было стыдно за наше телевидение, плохое оборудование, за себя, что я стою перед Шамиром и должен краснеть за это «дебильное» положение.


За свою историю работы на израильском телевидении мне неодноратно приходилось снимать премьер-министров и президентов Израиля. Это были Ицхак Рабин и Эхуд Барак, Ариэль Шарон и Эхуд Ольмерт. И каждая из этих встреч добавляла какие-то штрихи, по которым можно было судить о характере лидера, по его поведению «за кадром». Иногда это разительно отличалось от телевизионного образа.


Встречи с Шимоном Пересом были интересны. Он всегда пытался говорить со мной по-русски. Его завораживающее умение приблизить к себе человека я испытал на себе. Я выходил из его кабинета с чувством, что посетил близкого мне человека, который всегда рад нашей встрече. До сих пор Шимон Перес для меня – это образ мудрого и доброго польского еврея, мне иногда, даже казалось, что он похож на папу…


Особенное впечатление произвел на меня Биньямин Нетаниягу. Первая его каденция в роли премьер-министра была с 1996 по 1999 годы. В эти годы наш Первый канал снимал с ним одно из первых больших интервью из его кабинета. Снимали тремя камерами. Одна камера была на ведущем-журналисте, вторая держала общий план, а моя камера снимала анфас лидера партии Ликуд, премьер-министра Биньямина Нетаниягу.


Все мы уже знали о том, что наш новый руководитель страны обладает ораторским мастерством, умением работать на камеру и таким образом влиять на телезрителей. Началась съёмка, и журналист задал первый вопрос. Моя камера располагалась примерно в двух метрах от Нетаниягу, напротив него, и я отлично видел его глаза, мимику лица, движения рук и тела. Всё было отточено безукоризненно. Было известно, что когда Нетаниягу жил в Америке, он учился умению держаться перед камерой и зрителями. Могу заверить, что это он освоил великолепно.


Уже через несколько минут интервью было ощущение, что человек, сидящий напротив меня, говорит только со мной. Он смотрел мне прямо в глаза, он искал мою реакцию и отвечал мне на вопросы. Его отличный безукоризненный иврит (впрочем, как и его английский) завораживал, и с первых минут ты находился под его влиянием. Я никогда не был сторонником Ликуда, но после интервью с Нетаниягу этот человек «завладел» мной, хотелось верить и поддерживать его во всём.


Вот что значит ораторское искусство! Я так никогда и не стал ликудником, не голосовал за Нетаниягу, но понял, почему этот талантливый лидер мог столько лет быть у власти и иметь огромное влияние на большие массы людей. Его можно любить или ненавидеть, соглашаться с ним или нет, но нет сомнения, что это талантливый человек, отличный актёр и первоклассный политик.


Сейчас, когда выдвинуты серьёзные обвинения против премьер-министра, вся страна переживает политический кризис. Наверное, не зря есть закон в некоторых странах, что лидер государства может быть у власти не более двух сроков. Вероятно, человек, стоящий у власти очень долго, через какое-то время теряет контроль над собой и чувствует себя «царьком», которому всё разрешено.


Мне стыдно за то, что в моей стране сидели в тюрьме прези-дент, премьер-министр и многие министры. Я уверен, что люди, достигнувшие таких высот, решающие проблемы государства, обязаны быть честными и безукоризненно «чистыми». Они под пристальным вниманием народа и журналистов, полиции и прокуратуры, а также политических противников. В то же время я очень горжусь тем, что сила закона в моей стране распространяется на всех людей, независимо от их должности и политических взглядов.


Горжусь израильской журналистикой, которая выполняет свои  обязанности: громко говорить обо всех нарушениях, нечистоплотности, обмане, воровстве любого гражданина Израиля, тем более – общественных, официальных лиц. Журналистика – «келев шель демократия» (собака демократии), стоящая на страже законности и правопорядка. Пожалуй, нет ни одной страны в мире, где журналисты, в своём большинстве, являются неким фильтром и заслоном для всех правонарушений власти.


 


КНЕССЕТ


 


По роду своей операторской деятельности мне пришлось много и часто снимать политиков, иногда – общаться с ними. Политики, как и все люди, очень разные в своём поведении, отношении к съёмочной группе, умении выразить свою мысль. Но у всех у них – огромное желание «засветиться» на телеэкране. И тянет их к камере, как пчёл на мёд.


Вспоминаю программы с политиками разных партий. Страсти накалялись до такой степени, что, казалось, вот-вот подерутся. Но как только выключались камеры, они преображались – похлопывание по плечам, рукопожатия и чуть ли не объятия. Политик должен быть хорошим актёром.


А съёмки в зале заседаний в Кнессете! Иногда это был просто цирк! На протяжении ряда лет наш канал вёл прямые трансляции из Кнессета. На одном из этажей Кнессета была организована и смонтирована миниатюрная аппаратная телевидения с режиссёрским пультом и тремя камерами. Почти каждый день телевизионные камеры устанавливались в зале заседаний, и в прямом эфире передачи шли по нашему каналу на всю страну. Телезритель мог увидеть обсуждения насущных вопросов в жизни страны в медицине, образовании, экономике. Как только камеры начинали работать, депутаты тут же реагировали: в зале появлялось оживление, особо активные перебивали выступающих, уж очень им хотелось попасть в кадр.


 


ФЛЕЙТИСТКА ТАНЯ


 


В один из таких скучных дней, в перерыве между съемками, мы сидели рядом с нашей аппаратной, пили кофе и вдруг увидели, что к нашей импровизированной телевизионной территории приближается молодая, очень красивая девушка. Кроме её естественной красоты и высокого роста, всем нам бросилось в глаза, что она в одной руке держит ведро, в другой – швабру, и одета в специфическую одежду уборщицы.


Мы не впервые видели уборщиков в Кнессете, и это был определённый стереотип. А тут было нечто... Было явно видно, что девушка чувствует себя не в своей тарелке, её движения были не профессиональны, она стеснялась и с трудом это скрывала.


Безошибочно можно было определить, что эта необыкновенная уборщица была из бывшего Советского Союза. Когда к ней подошёл её начальник и начал говорить с ней на иврите, было понятно, что девушка толком не понимает, что ей говорят. Начальник с восточной внешностью нервничал, говорил громко, торопливо, и вся эта сцена была какой-то сюрреалистической.


Я подошёл к ним и сказал, что смогу помочь и перевести работнице на русский язык всё, что он хочет сказать.


Девушка приступила к работе… Я успел спросить её имя. Татьяна приехала из Москвы совсем недавно, и вот первые дни работает уборщицей в Кнессете, а сейчас не может говорить, потому что за ней наблюдают и могут уволить. Я всё понял и исчез.


В Кнессете я работал примерно один раз в неделю и через некоторое время снова увидел Таню.


Она, не поднимая глаз, тщательно тёрла перила лестниц. По-видимому, испытательный срок ещё не прошёл. Я подошёл, поздоровался, спросил, как её дела. Таня быстро сказала, что через пятнадцать минут у неё будет перерыв, и мы сможем пообщаться.


Её рассказ о себе меня удивил. Таня закончила консерваторию по классу флейты и даже успела поработать в Москве в симфоническом оркестре. Молодую талантливую флейтистку уже приглашал ряд других российских оркестров. В перспективе были гастроли по Европе. Но волна еврейской эмиграции не оставила её семью в стороне.


Я никогда не спрашивал Таню, какой она национальности, но её внешний вид русской красавицы говорил обо всём. И я подумал, что на её счастье, она попала работать уборщицей в Кнессет, а не в какое-либо другое место. Таня была замужем, и у неё был маленький ребёнок. Как и у многих репатриантов, выхода не было, надо было начинать где-то работать, а затем постепенно искать место по специальности. Или менять профессию.


Во время большой алии из бывшего СССР среди израильтян гулял анекдот: Если с трапа самолёта в аэропорту спускается  репатриант с чемоданом, значит – он скрипач, а если без чемодана, то он – пианист.


Шли недели и месяцы, Таня уже освоилась на новой работе, иногда мы с ней беседовали, и она рассказывала о своей мечте играть в оркестре в Израиле, потому что музыка для неё – это жизнь. Уже ждёт прослушивания в оркестрах, и скоро её работа уборщицей закончится.


Тем временем наш канал завершил работу в Кнессете и прекратил вещание в прямом эфире с заседаний и совещаний. Был создан самостоятельный канал «Демократия», и на выделенные средства из бюджета Кнессета были организованы студия, аппаратные, мини-телецентр.


Моя еженедельная работа в Кнессете прекратилась, общение с Таней закончилось.


Конечно, время от времени я работал в Кнессете на съёмках отдельных сюжетов для новостей, но это было раз в месяц, и Таню я не видел.


Я был уверен, что она, талантливая флейтистка, после прослушиваний получила работу в одном из многочисленных оркестрах в стране, и её мечта исполнилась.


Прошло несколько лет. Как-то мы со съёмочной группой бегали в Кнессете с этажа на этаж, снимали интервью с политиками разных партий к предстоящим очередным выборам. Камера на плече, рядом со мной корреспондент, задающий вопросы, и вдруг… что я вижу? Проходит флейтистка Таня с ведром и шваброй, уже немного располневшая и не такая красивая.


– Что ты здесь делаешь? – более идиотского вопроса я не мог задать.


Таня растерялась, покраснела и сказала, что потом расскажет. В перерыве моей работы я её нашёл. Она тёрла перила лестниц, как тогда, в первый раз. Сейчас же она отодвинула ведро, бросила тряпки и предложила мне сесть в расположенном рядом фойе.


– Я прошла конкурс в ряд оркестров, – начала свой рассказ Таня, – Но в каждом мне давали минимальную зарплату, да и социальные условия были плохими. Нельзя даже сравнивать с условиями в Кнессете. Тем более, вот-вот я получу постоянство, что мне даёт гарантию работы до пенсии. Коллектив хороший, ко мне прекрасно относятся, и высокая зарплата.


А как же музыка? – хотел спросить я Таню, но она меня опередила.


– Ты же знаешь сам, что люди в Израиле меняют профессии. Вот я одна из них. У мужа проблемы с работой, да и у нас скоро появится ещё ребенок. Кому-то надо зарабатывать, – сказала она с грустью.


Но тут же радостно стала мне рассказывать о том, что её перевели в более лёгкие места, а зарплата увеличилась, и вообще ей здесь нравится работать. Я очень хотел порадоваться за нее, но как-то не получалось. И, увы, я никогда не слышал, как она играет на флейте, но почему-то уверен, что израильская музыка потеряла талантливого исполнителя, а Таня потеряла для себя свою мечту – жизнь в музыке. И я не имею права её осуждать – так сложилась её эмигрантская жизнь.


Через несколько лет я снова встретил Татьяну в Кнессете. Она была в хорошем настроении, мы общались как старые знакомые, знающие друг друга десять лет. Её муж наконец-то устроился на хорошую работу. Они купили квартиру, машину. Таня очень поправилась. О музыке мы совсем не говорили…


 


МИРЬЯМ


 


Два дня – День памяти погибших во всех войнах, и День Независимости страны – плавно переходят один в другой. Сначала все скорбят и вспоминают погибших, затем этот день заканчивается большим праздником на горе Герцля в честь очередной годовщины государства.


Резкий переход от слёз к радости, наверное, неотъемлемая часть жизни в Израиле.


Неоднократно мне приходилось снимать интервью с матерями, потерявшими своих детей в терактах или военных операциях, и я всегда поражался тому, сколько надо иметь сил и мужества для того, чтобы говорить и отвечать на вопросы.


В Гиват-Зееве живет женщина по имени Мирьям Перец. У неё шестеро детей – четыре сына и две дочери.


Двое её сыновей погибли во время службы в армии. Старший сын, Уриель Перец, был командиром взвода бригады «Голани». 25 ноября 1998 года капитан Перец оказался в засаде в южном Ливане и погиб от взрыва гранаты. Ему было 22 года. Через двенадцать лет, 26 марта 2010 года, его брат, майор Элираз Перец, заместитель командира батальона, отец четверых детей, погиб в схватке с террористами в секторе Газа.


Мирьям Перец – директор школы в Гиват-Зееве. Я всегда помню её улыбающейся, жизнерадостной женщиной. В 1964 году она с родителями репатриировалась в Израиль из Марокко. Жили в лагере для новых репатриантов на юге страны, в Хацерим, возле Беер-Шевы. Изучала литературу и историю в университете имени Бен Гуриона, в Негеве.


Мирьям была награждена высокой премией Израиля. Её речь тронула всех присутствующих до слёз. Все собравшиеся в зале аплодировали стоя этой замечательной женщине, матери, потерявшей в войнах двух сыновей.


«Когда я приехала в эту страну, маленькой девочкой, то чувствовала, что ничего не сделала для неё. Я приехала в готовую страну и не знала, что придёт день, и я отдам ей самое дорогое, что есть  у меня, – сыновей Уриеля и Элираза. Я не написала книг, не могу похвастаться научными открытиями или решёнными задачами. У меня одно сердце, разбитое тремя ужасными событиями – гибелью моего сына-первенца в бою в Ливане, кончиной моего мужа Элиэзера, не сумевшего пережить смерть сына, и гибелью моего второго сына Элираза в бою в Газе.


С этим сердцем я выхожу к своему народу и простыми словами, на языке разбитого сердца, говорю об этой стране и её наследии, о выборе между Добром и Злом, о радости, о стремлении к жизни, об ответственности и гражданской активности. Из этого сердца,  в котором живёт вера в эту страну и этот народ, из пропасти скорби струятся родники любви.


А когда сердце полно веры, оно может  пережить тяжёлые испытания, оно может создать великие творения. Все мы в этой стране жаждем жизни. Все мы жаждем мира.


Это наш общий дом, ни у одной из сторон нет исключительного права на любовь к народу и к родине. Все мы хотим увидеть своих внуков, строящих здесь свой дом, путешествующих по стране в безопасности и наслаждающихся её пейзажами.


В этой красочной мозаике израильского общества есть место для всех, для всей радуги цветов…


Для того, чтобы успешно создать эту мозаику, нам нужно уважать всех участников этого диалога.


Нам нужно построить диалог на сдержанности и терпимости, позволяющей выражать своё мнение без страха и угроз, в котором есть место для извинения и прощения. Диалог, который укрепляет наш долг любви к человеку, потому что по образу и подобию своему создал Бог человека. Как сказал царь Давид: человек, желающий жизни, любящий долголетие, чтобы видеть добро! Стереги язык свой от зла и уста свои от лживых слов. Уклоняйся от зла и делай добро, ищи мира и стремись к нему. Это Тора жизни! Давайте, мы все выберем путь добра и света, наполняющие наши души».


Вот такая моя соседка Мирьям Перец. Для меня она всегда будет примером и образом израильтянина, скорбящего и радующегося жизни одновременно. Потерять своих самых близких людей и не озлобиться, не обрушить свой гнев на всех окружающих тебя людей…


Всегда вспоминаю свои ощущения после увиденных террористических актов. С болью в сердце, слезами на глазах, рядом присутствует невыносимая ненависть к убийцам, врагам, есть дикое желание взять автомат и расстрелять их всех подряд, уничтожить их деревни. Головой понимаешь, что это страшные низменные инстинкты, прячущиеся, где-то в глубине души. Самое ужасное то, что эти инстинкты могут вырваться наружу и принести много бед ни в чём не повинным людям. Как же жить в этом безумном мире? Благодаря таким людям, как Мирьям, понимаешь, что всегда надо оставаться человеком.


 


P.S.


На волне народной славы Мирьям Перец стала кандидатом в президенты страны. Было всего два кандидата – Ицхак Герцог и Мирьям Перец. Президента Израиля выбирают голосованием в Кнессете 120 депутатов. Чтобы участвовать в выборах, надо было набрать как минимум десять подписей депутатов Кнессета. С этой задачей справились лишь двое – Мирьям Перец и Ицхак Герцог. Имя Герцога особенно никого не удивило – его предки заняли заметное место в истории Израиля: дед, Ицхак Герцог, был главным раввином Палестины, а отец, генерал Хаим Герцог, был послом в ООН и шестым  президентом Израиля. Кандидатура Мирьям была неожиданностью для многих. Если бы президента страны избирал народ, то шансы  Мирьям были бы намного выше. Но тайные выборы депутатами Кнессета дали  в результате  явную  победу Ицхака Герцога.


«Сегодня избран достойный президент Израиля, – сказала Мирьям Перец. – Я молюсь за его успех, ибо его успех – это успех всего Израиля, а значит, и мой».

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера