Александр Карпенко

Книжная полка Александра Карпенко. Рецензии на книги Рады Полищук, Левона Осепяна, Людмилы Осокиной, Андрея Грицмана, Станислава Айдиняна, Любови Колесник, Бориса Фабриканта и Вадима Ковды

ИЗ ГЛУБИН ПРАПАМЯТИ


(Рада Полищук, Конец прошедшего времени. –
М., «Текст, 2019. – 413 с.)


 


Новая книга известной писательницы – своего рода «малое избранное». Её формат очень удобен для чтения. И на книжной полке, и в дороге такая книга будет чувствовать себя превосходно. Жизнь героев Рады Полищук эмоционально богата, полна сокровенных переживаний. Прозаик – это поэт, прорастающий в глубину своей жизни, человек, который может выхватить не только текущее мгновение («остановись, мгновенье, ты прекрасно!»), но и продлить его до ярких воспоминаний из прежней жизни. «Всё возникает из глубин прапамяти», – говорит об этом писательница. Жизнь человека – совокупность деталей, «светотеней прошлого». Таинственный зов прошлого, который подобно ливню в повести «Конец прошедшего времени» врывается в жизнь героев и меняет всё вокруг. Это «живое прошлое», по выражению Анри де Ренье. Рада Полищук предельно внимательна к своему внутреннему миру. Малейшие страхи или обиды ребёнка могут стать истоком тех или иных взрослых поступков. Писательница парадоксально сетует на утрату взрослыми младенческого языка, когда пришедший в мир человечек пытается произнести первые слова. Ей кажется, что в языке младенца есть своя «тайна». Не зря ведь говорят, что устами младенца глаголет истина. Расшифровка тайны – важное занятие для писательницы.


Подобно тому, как скульптор отсекает от глыбы мрамора всё ненужное, Рада Полищук выбрасывает из сюжета всё, что замедляет повествование. Её повести и рассказы сжимают пространство жизни, опуская за ненадобностью незначительное. Имя писательницы само по себе – стойкое жизнеутверждение. «Рада ли ты жизни? Рада! Конечно, рада!». Проза Рады Полищук, подобно музыке Баха, властно приковывает к себе внимание. Нельзя читать Раду и заниматься параллельно чем-то ещё. Писательница умеет выхватить из текущей жизни самое главное, поворотное, судьбоносное. Это и придаёт динамику её повествованию. Она создаёт пространство, наэлектризованное жизнью. «Конец прошедшего времени» звучит у неё как «конец прекрасной эпохи». Мне показалось, что слово «конец» в названии книги – провокационно. Всеми своими работами, которые вошли в новую книгу, автор утверждает: прошедшее время, в переносном, не лингвистическом смысле слова – бесконечно.


У Полищук – очень «авторская» проза. Много фактурных, рельефных воспоминаний. Наполненности не избытой жизнью в Раде так много, что фантазия кажется излишней. Её сполна замещает мистика. «Покойник появился на улице с дорожной сумкой на плече». Гоголь! А утончённая, изысканная стилистика служит автору контрапунктом глубинному драматизму бытия. Я не поленился и выписал некоторые цитаты. «Горе не вытекло, расплакалось внутри, затаилось, лишь в снах прорывается – лаем собак, жужжанием пчёл, нещадным зноем, воем сирены, визгом тормозов, далёким, едва слышным смехом, плеском воды, тяжким надрывным плачем и гробовой тишиной пробуждения за полминуты до будильника». «Смерть любопытству не помеха». «Будто ведро счастья выплеснулось на голову, омыло лицо, тело, душу, а и высохнуть не успело, как оказалось, – не было никакого счастья, просто ливень, обыкновенный осенний дождь, холодный, колючий». Даже если читателю не очень интересно то, что происходит, скажем, в закрытом «почтовом ящике», градус сопереживания героям захватывает и не отпускает. Эта проза внутренне многогранна – какой-то особой цельностью, выверенностью. Она одновременно и событийно невероятна, и правдива в деталях.


Все рассказы из новой книги по-своему интересны. Но именно в повести «Конец прошедшего времени» талант Рады Полищук проявляется, на мой взгляд, в полном своём блеске. Тенденциозности в описании характеров нет. Даже «плохие» персонажи, вроде Милой, играют у Полищук всеми красками радуги. Милая в «Прошедшем времени» – необыкновенно глубокий характер. Это безусловная удача писательницы. Повесть, в отличие от рассказа, позволяет широко, в развитии представить характер отдельно взятого человека. В концовке повести фактически происходит реабилитация отрицательного персонажа, «стервы» и примирение двух героинь после лет напряжения и вражды. Полищук показывает, что вражда у людей порой носит сугубо ситуационный характер. Ушла ситуация – уходит и сама вражда. «После ливня – чистота», как сказал поэт Семён Кирсанов.


Человек сам по себе не прост, сам по себе – ребус. Вот и разгадывает его в своих произведениях Рада. Как же много факторов влияет на судьбу человека! Жизнь у Рады Полищук – штука нелинейная и непредсказуемая. Интересная штука жизнь! Все окружающие так или иначе на неё влияют, часто неосознанно. Рада вдохновенно исследует мотивы поступков своих героев. Это трудно, поскольку человеческая душа – потёмки. Зато сколько поэзии в попытках познать человека! Особенность прозы Рады Полищук заключается в том, что её, как и поэзию, невозможно пересказать словами. Сюжеты часто носят внутренний и, я бы даже сказал, «невидимый» характер. Жизнь ветвится настолько причудливо, что любой сюжет неизбежно накладывается на подсюжеты и побочные линии развития. Рассказ – это такой универсальный литературный жанр, в котором участвуют как поэты, так и романисты. Поэты «пробуют» себя в прозе, начиная именно с рассказа. Для поэта лучше, чтобы героев у рассказа было немного. Так им проще «вживаться» в прозу. Романисту же, наоборот, хочется написать рассказ с множеством героев. Как это обычно и происходит в романах. Так вот, готов утверждать, что у Рады Полищук «романное» мышление. Невзирая на то, что начинала она как поэт. Порой Раде удаётся брать высокие ноты за гранью обычной нашей чувственности и сентиментальности. Это невозможно читать без слёз. Но ведь это тоже – правда жизни. «И непрошеная печаль прихлынула к повлажневшим глазам», – пишет Рада. И это особенный талант писательницы.


С одной стороны, жизнь, которую рисует нам Рада Полищук, предельно проста. С другой – в этой простоте звонче раздаются удары рока. Прозаическая лирика Рады повествует о метаморфозах бытия. Быт у неё вырастает до бытия, и это – важная характеристика её стиля. У Рады много юмора. Вот, например, «склероз» у старой болонки Мары, когда она не узнаёт знакомых людей и лает на них. Но, пожалуй, главный талант писательницы – умение выпукло и бескомпромиссно показывать ушедшие от нас эпохи. Она – стилист времени. Порой эмоции в произведениях Рады так сильны, что ты не можешь уже контролировать своё сопереживание. История в малом её преломлении движется частностями и исключениями. Вот люди, которые живут рядом с нами. Кто-то – немой, кто-то –глухой, кто-то – раненый инвалид… Запоминается и культивируется в бытовых разговорах, прежде всего, необычное и непохожее. И взгляд Рады Полищук соткан из тысячи мелочей, это объёмный взгляд, напоминающий кинематограф. Мозаика жизни у писательницы – цельное полотно. Казалось бы, в жизни можно повернуть и направо, и налево, и куда угодно… но есть точки невозврата… мистика судьбы.


Судьба – это попадание жизни в яблочко. Во многом рассказы и повести Рады Полищук – семейные саги, где правят случай и неочевидность. При всей тяге героев Полищук к соборной жизни (даже названия порой говорят об этом – «Давайте все вместе»), они всегда ищут, на кого опереться. Можно быть одиноким и в семейном общежитии. Без опоры – нет жизни, нет счастья. Рада поразительно сопереживает своим героям. Это не просто «живая жизнь». Это самая сердцевина жизни, её болевая, душевная, сокровенная часть. Во всех без исключения произведениях Полищук есть История. Мне кажется, она вообще не мыслит литературы без истории, во всех смыслах этого многозначного слова. Но одной истории недостаточно, чтобы получилась интегральная, полифонная проза. Нужны тончайшие душевные движения героев, их привязанности и антипатии, особенности речи и быта. И всё это мы видим в прозе Рады. Её проза, как у Пастернака в «Докторе Живаго», имеет проекцию в будущее. Без будущего нет рода человеческого. А, значит, призрачно и само человечество. Будущее – существует. Даже когда накал жизненных страстей грозит разрушить всё. В конце концов, всё в произведениях Рады обязательно разрешается. Так или иначе. Старую жизнь сменяет новая. Непрерывность жизни и бессмертие рода – одна из главных идей писательницы. Само название книги – «Конец прошедшего времени» – глубоко символично. Прошедшее время – это часть речи. Но проходит только время. Жизнь саморегулируется жизнью. Жизнь – вообще штука странная. Иногда людей начинает притягивать друг к другу, и это не обязательно природное влечение мужчины к женщине. Просто человек человеку – магнит.


Рада Полищук – писатель мудрый и тонкий. Самые невероятные события у Рады – вроде рассказа о мнимой вдове или саги о Зиге и Зигфриде – настолько точны психологически, что не возникает даже сомнений в их подлинности. Происходит, как говорил Рене Генон, «переворачивание символов». Живой человек становится покойником, а покойник вдруг «оживает». Всё приходит из жизни и уходит обратно в жизнь. Только жизнь и умеет так сочинять – вне логики, вне рассудка. Рада Полищук словно бы только записывает за жизнью. Мы наблюдаем в её рассказах катарсис неожиданной концовки. Её героев сопровождает слоёный пирог жизненных метаморфоз. Катарсис в финале порой происходит у Полищук путём смешения жанров повествования. Возьмём, например, ту же «Мнимую вдову». До поры до времени этот рассказ даже чем-то напоминает «плутовской роман». Но потом писательница неожиданно выходит из первоначально заданного жанра. И вводит в самой концовке ещё одного персонажа. Этот подслушанный разговор производит на читателя ощущение разорвавшейся бомбы. Мы начинаем понимать, что люди часто одиноки не по воле злых сил, а по собственной глупости. Героиня испугалась собственной любви и убежала, а потом всю жизнь страдала, попутно сломав и жизнь любимого человека. И всё это никак, казалось бы, не вытекало из рассказа о воскресшем покойнике. Это и есть многоголосие в прозе, фуга звучащей жизни. Рада внедряет в свой рассказ подслушанную «параллельную» жизнь. Вот что делает с сюжетом талант настоящего писателя. Мне нравятся у Рады Полищук её алогизмы, когда герои поступают словно бы вопреки воле самого автора. И язык у Рады – тоже герой её повестей и рассказов. Еврейские рассказы и повести Рады Полищук – общенациональны по своей сути. Они и распахнуты миру, и самодостаточны. Рада – душа еврейского народа. Мне трудно представить, что читатель Полищук может плохо относиться к евреям. Рада – выразитель глубинной сути своего народа. Счастлив народ, у которого есть такие писатели.


 


 


СОЗВЕЗДИЕ ДРУЗЕЙ


(Левон Осепян, Вспоминая страны и друзей. –
М., Гуманитарий, 2019. – 192 с.)


 


Левон Осепян – человек интереснейшей судьбы. Мне кажется, он мог бы вести «Клуб путешественников» – так много разных стран он объездил. В одной Польше Левон был – вдумайтесь – 17 раз! Всё это можно вычитать в его новой книге «Вспоминая страны и друзей». С Левоном Осепяном я знаком давно. В Москве с 90-х годов существует «Салон всех муз Анны Коротковой. Вот там, на квартире у самой Анны, я и познакомился с Осепяном. Авторы салона Коротковой постоянно публиковались в журнале «Меценат и Мир», главным редактором которого был Левон. Покойный поэт-авангардист Володя Климов, который изобрёл, наряду с Вилли Мельниковым, «слова-кентавры», рекомендовал мне «Меценат и Мир» для публикации своих стихов. «Это круче “Нового Мира”», – сказал он и для пущей убедительности потряс «упитанным» томом антологии в воздухе. Восьмисотстраничный «Меценат» действительно произвёл на меня сильное впечатление. Потом, спустя некоторое время, я начал встречаться с Левоном в компании Светланы Василенко и других известных писателей. Мы даже ездили вместе на поэтические фестивали. Творческая биография Левона Осепяна богата не только странами, но и интересными людьми. В сущности, люди и есть страны, в переносном смысле слова. В новой книге писатель и фотограф Осепян рассказывает о своих встречах. К сожалению, часто поводом для такого разговора был уход из жизни знаковых людей в жизни Левона.


Особую ценность воспоминаниям писателя придаёт то обстоятельство, что он нисколько не пиарится на своих знакомствах. Ну вот, например, он знаком с кинорежиссёром Кшиштофом Занусси. Казалось бы, нужно писать о людях именитых! Обычно так и делают другие авторы. Но Левон Осепян не таков! Ему присуща естественная человеческая скромность. Он пишет о дорогих сердцу людях – именно потому, что не может не писать. Таковы эссе о Киме Бакши, Геннадии Цуканове, Вячеславе Романове, Владимире Широкове, Евгении Каширине, Катажине Краевской, Борисе Жорове, Михаиле Письменном, Маргарите Словенко… Целое созвездие друзей! Конечно же, читая, мы ищем знакомые имена, чтобы поверить сказанное автором книги собственным опытом общения с этим человеком. И вот, вижу: Владимир Климов! Посмотрите, какие необычные стихи писал Володя!


 


Ометафорели критики.


Мета-крофо-точат стихи.


Метафорчит поэзия,


метафорцуючи.


 


И вот ещё:


 


Поместожительствовал на Земле


попланетничал – и баста


а теперь я останусь – вне


весь разрифмлен


разритмлен


разстих


 


Те, кто не знал в начале 90-х Константина Кедрова, ориентировались в авангардной поэзии того времени на Владимира Климова. Володю нисколько не смущало то, что авангардистов по отношению к традиционным поэтам было тогда – раз, два и обчёлся. Он щедро приветствовал любую талантливую поэзию, вне зависимости от жанра. Книга Левона Осепяна ценна ещё и тем, что показывает и визуальный образ человека, о котором идёт речь в эссе.


Книга Левона Осепяна, помимо рассказов об интересных людях, изобилует самыми невероятными приключениями. Автор недвусмысленно нам показывает, что путешественник должен быть скромным в пище, выносливым и неприхотливым. Поезда и самолёты, автобусы и пароходы имеют обыкновение задерживаться или ломаться, и тогда вместо нескольких часов путешествия ты можешь где-нибудь застрять на несколько суток! Порой бастуют железнодорожники или авиаторы. Вот уже и пандемия изрядно всем подсуропила. Так что путешествия требуют стойкости, выдержки и спокойствия, особенно для бюджетного туриста. Меня поразило, что Левон четыре дня ехал на автобусе из Москвы в Рим. Кто-нибудь из вас, дорогие читатели, ехал так долго на автобусе в одну сторону? Автор книги признаётся, что очень хотел посмотреть шедевр Микеланджело – скульптуру «Пьета». Отличительной чертой характера Левона Осепяна является любознательность, особенно в области шедевров мирового искусства. Этот живой пример наглядно показывает, как важно в жизни иметь сильные желания. Ибо жаждущий – обязательно напьётся! Жизнелюбие – это ведь тоже талант!


В авторском послесловии Левон Осепян на пяти (!) страницах перечисляет имена людей, которые помогали ему в создании этой и других книг. Воистину, благодарность этого человека не ведает границ! Но это стало не последним моим удивлением при чтении «Стран и друзей». После обильных чёрно-белых фотографий, сопровождающих всю книгу, уже после штрих-кода издания, Левон неожиданно даёт ряд крупных фотографий… в цвете. Видите, и у фотографов есть свои цветовые модуляции! Кульминация зрительного ряда наступает в самом конце! Это действительно фотопортреты Мастера. Великолепны портреты Светланы Василенко, Веры Линьковой, Якова Колкера, Сэды Вермишевой, Станислава Айдиняна, Татьяны Михайловской. Есть у Левона в творческом досье и мои фотопортреты. Так что я ему тоже очень благодарен, пускай и не на пяти страницах. Главное, есть чему учиться, есть куда двигаться.


 


 


ПАЛИНДРОМНОЕ ВРЕМЯ ЛЮДМИЛЫ ОСОКИНОЙ


(Людмила Осокина, Моя далёкая деревня… Документальная проза. –
М., Вест-Консалтинг, 2020, 200 стр., илл.)


 


ВЕЧЕР


 


Презентация новой книги Людмилы Осокиной прошла при большом стечении народа, удивительном для ковидного времени. Круглые даты принято отмечать выходом новых книг. И Людмила Осокина не стала ломать сложившуюся традицию. Вышла её автобиографическая книга «Моя далёкая деревня». С прустовской пристальностью Осокина вытащила из полузабвения воспоминания о школьных годах, проведённых в алтайской деревне Осколково. «Моя далёкая деревня» словно бы продолжает автобиографическую линию писательницы, заданную «Халупой». В «Деревне» Людмила исследует ещё более ранние годы своей жизни. Словно бы палиндромное время пустилось вспять к своим истокам. Казалось бы, как найти изюминку, рассказывая о далёких школьных годах? Если в «Халупе» читательский интерес подписывался скандальной и мифологизированной фигурой Юрия Влодова, то в «Далёкой деревне» одинокая фигура автора книги держится исключительно на себе.


Вечер открыли Данил Файзов и Юрий Цветков (вечер проводился под эгидой фонда «Культурная инициатива»). Затем началось обсуждение новой книги Людмилы Осокиной. Поэт, критик и культуртрегер Людмила Вязмитинова подчеркнула, что Осокина является давним и важным участником современного литпроцесса. Анна Гедымин, на чьих глазах происходило писательское становление Людмилы Осокиной, сравнила его с процессом прививки саженцев: «Из дичка получилась интереснейшая личность, проявляющая себя многожанрово». А ещё Анна заметила, что Людмила использует в своей прозе открытую Довлатовым «псевдодневниковость». Выступавшие отмечали предельную искренность повествования. Внёс свою лепту в обсуждение книги и автор этих строк. Резюмируя сказанное, Осокина рассказала, что «Моя далёкая деревня» выросла из дневниковых записей 2007 года. А окончательно дозрела и сформировалась книга после её визита в страну детства в прошлом году. Нельзя, как заметил Гераклит, два раза войти в одну и ту же реку. Изменились мы, изменилась река. Но такое «двойное пришествие» в родные края помогло Людмиле понять самое важное. Есть такое понятие, как «гений места». Жители Осколкова наполнили его своей энергетикой и любовью. Всё это могут почувствовать и читатели новой книги. Людмила ещё много рассказывала о своих предыдущих книгах, пела песни под гитару, превращая тёплый дружеский вечер в свой бенефис.


 


КНИГА


 


В «Моей далёкой деревне» Людмила Осокина поражает воображение читателя с первой же страницы. Читаем: «В Осколково мы переехали 27 июня 1969 года, этот день я почему-то очень хорошо помню». 51 год тому назад. Это просто какая-то запредельная точность! Многие ли из нас в точности помнят столь отдалённые от текущего дня события? Особую ценность воспоминаниям Людмилы придаёт и то обстоятельство, что она плоть от плоти человек из народа. Популярность документальной прозы растёт. «Моя далёкая деревня» – это всматривание в собственную судьбу и энциклопедия деревенского быта. Из быта, как известно, вырастает и бытие. Не каждому придёт в голову создать ретроспективную летопись своей жизни. Такая летопись – охранная грамота для памяти. Целый срез жизни на примере далёкой алтайской деревни. Осколково. «О, Сколково!» – воскликнет иностранец, наслышанный о нанотехнологиях. Ничего общего с деревней в Алтайском крае, о которой рассказывает книга Людмилы Осокиной! Память дробится на осколки воспоминаний. Не случайно говорят: «Малая родина – частичка большой». В этой деревне Людмила училась с 3-го по 10-й класс средней школы. Людмила не делит повествование на главное и второстепенное. Всё – главное! Такой подход помогает вспомнить мельчайшие, полузабытые детали.


«Людей неинтересных в мире нет», – говорил Евтушенко. И жизни неинтересной тоже не бывает – поведала нам Людмила Осокина. Что можно сказать о стиле книги? «Трудный» русский писатель Достоевский отдыхает! Проза Людмилы Осокиной написана простым и понятным языком. Людмила сообщает нам такие подробности сельской жизни, которые подпитывают читательский интерес. Вот, например, её отец, участковый милиционер, постоянно менял место жительства. Почему? Оказывается, частая смена места жительства была… спланирована вышестоящим начальством. Человек закостеневает, долго работая на одном месте. Обрастает полезными связями. Человеку хорошо, а его работе – не очень. Житейская мудрость!


Везде течёт своя неприметная, неприхотливая жизнь. Я восхищаюсь талантом Людмилы Осокиной. Так подробно, дотошно и въедливо сам я писать не умею. Моя память не обладает ретроспективной цепкостью. Страницы жизни семьи Осокиных всколыхнули и мои детские воспоминания. Как и Людмила, я родился и вырос в частном доме, хотя и в большом городе. У нас тоже был свой огород, и мы делали заготовки продуктов на зиму. Была у нас и домашняя живность – куры, гуси, поросята, кошки, собаки. Сельские жители, постепенно перебираясь в город, сохраняют в нём привычный для себя уклад жизни.


Книга Осокиной – маленькая энциклопедия жизни и быта поколений, рождённых во второй половине ХХ века. Людмила выказала себя отменным знатоком цветов и растений. Красота в мире – повсеместна. Акцент в книге Осокиной сделан именно на этом, а не на скудости алтайского быта. В повести у писательницы тут и там появляются речевые обороты, больше свойственные разговорной речи. Это создаёт атмосферу доверительности. Рассказ о далёкой деревне эмоционально нейтрален. Это пласт истории, пласт культуры нашего народа. Это «было, было, было».


Некоторые речевые обороты Осокиной являются «фирменными», свойственными только ей. Например, присказка «так что да». Или выражение «вот такие вот». Двойное «вот» не является здесь тавтологией, ошибкой, которую нужно исправлять. Этим и отличается разговорная речь от художественной. Но сама художественность в повести «Моя далёкая деревня», безусловно, присутствует. Людмиле Осокиной удалось повенчать летопись и красоту бытия. Не случайно в подзаголовке к названию книги сказано: документально-художественный проект. Многопрофильность книги достигается при помощи разговорной, но достаточно изысканной и точной речи. Авторские интонации завораживают и подкупают. «В Осколково, из-за открытости всем ветрам, появилась какая-то лёгкость, что ли… Природа не так близко подступала к человеку, находилась в некотором отдалении и в меньшем количестве, не была такой навязчивой. Всё было в облегчённом варианте: леса, луга, речки. Было такое ощущение, что какие-то громоздкие декорации унесли и устроили все по-простому».


Книга Осокиной – не только о своей семье. Она – о детских мечтах. Всё написано с самоиронией, а порой даже с изрядной долей самокритики. Людмила не без удовольствия развенчивает отроческие мечты, поверяя их суровой действительностью. Впрочем, людям всегда проще ругать себя прежних, оставшихся в прошлом. Ведь им уже удалось всё это преодолеть! «Моя далёкая деревня» натолкнула меня и на другие мысли. Как свободны в своих желаниях маленькие дети! Им даже в голову не приходит, что какая-то задача может оказаться им не по плечу. Гениальность ребёнка – в абсолютной свободе. Маленькой Люде казалось, что она легко, при наличии большого желания, сможет стать балериной или артисткой. Почему нет? Смогли же другие дети! Но, оказывается, нужно ещё иметь соответствующие данные! Прощай, детская мечта! Так происходит постепенная эмиграция во взрослую жизнь.


Книга Осокиной не отпускает, хочется читать дальше. Путешествие вверх по реке жизни помогает понять истоки своей судьбы. Людмила, которая росла вместе с двумя братьями, пишет о том, что всегда чувствовала себя «братиком», а не «сестрёнкой». И потом долго не могла понять, как должна себя вести в мужском обществе взрослая женщина. Жизнь – это, в сущности, повседневная война со своими комплексами, которые берут начало в глубоком детстве. Людей, абсолютно свободных от комплексов, не бывает. И неизвестно, что нами управляет больше – таланты или желание преодолеть свои комплексы. Искренность Людмилы Осокиной подкупает. Она сообщает нам даже о тех подробностях своей жизни, о которых упоминать обычно не принято. Например, об алкоголизме матери, о своей незаконнорожденности. Всё – так всё! «До самой сути, до сердцевины». Именно перфекционизм автора – на мой взгляд, главный герой этой книги. «Моя далёкая деревня» несёт ещё и просветительский характер. Чтобы узнать больше о жизни в деревне, не обязательно туда ехать. Достаточно прочесть книгу Людмилы Осокиной «Моя далёкая деревня».


В заключение мне хотелось бы сказать вот о чём. Всё мы учились в школе, и многим из нас школа представляется сейчас чем-то мало значащим, чепухой, о которой и писать незачем. А вот Людмила Осокина поднялась до осознания, что школьные годы – это несгораемое богатство души, о котором забывать не следует. Как не следует недооценивать влияние детских впечатлений на формирование характера человека и его мировоззрения.


 


 


ЛИРИЧЕСКИЙ ПОСТМОДЕРНИЗМ АНДРЕЯ ГРИЦМАНА


(Андрей Грицман, Личный выбор.
Избранные стихотворения. Серия «На Кавказе». –
Ставрополь, Издательство «Ставролит», 2020. – 84 с.)


 


«Личный выбор» – это авторская книга избранных стихотворений Андрея Грицмана. Здесь представлены те стихи, которые сам автор считает у себя лучшими и наиболее полно представляющими его лирику. Поэт вновь, как и в книге «Спецхран», специально использует неяркое и непоэтичное название. И это тоже его личный выбор. Для понимания стихов Грицмана важно знать о том, что он врач и автор афоризма «здоровые люди стихов не пишут». Андрей очень много времени проводит за рулём своего автомобиля, и это тоже отражается в его стихах. По собственному признанию поэта, стихи он пишет «с голоса».


Я думаю, что особая стилистика стихов Андрея Грицмана, нестандартность его лирического мышления напрямую связаны с его двуязычностью. Сам я когда-то, будучи с выступлениями в Штатах, героически перевёл с десяток своих силлабо-тонических стихотворений в рифму на английский и осознал, какой это каторжный труд. Каторжный и, в сущности, бесполезный, поскольку американская публика рифмованные стихи не любит и не ценит. То есть, живя в Америке, лучше всего выработать для письма некий универсальный стиль, который одинаково хорошо подходил бы и для русского языка, и для английского. Стиль-трансформер. И Андрею Грицману, на мой взгляд, удалось найти такой авторский стиль. Это мелодический верлибр, в котором иногда проскальзывают неожиданные рифмы. В «Личном выборе» есть свежие стихи, навеянные уже «ковидной» действительностью. Пандемия в Америке, как мы знаем, сопровождается народными волнениями.


 


Это – азбука Морзе,


разбросанная бисером


по страницам.


Каждая единица


обозначает молекулу дыхания,


а обозначив, исчезает,


тает на языке, как мята,


оставляя меты тут и там,


незаметные никому кроме


членов тайного общества,


никогда не вышедшeго на площадь.


 


Площадь оцеплена статуями,


торговые ряды пусты,


памятник смотрит в другую сторону,


трамвайные пути заросли бурьяном.


 


Пахнет тлеющими листьями,


и перекличка сторожевых


стынет на лету в вязком воздухе


и висит коническими штыками


 


на гудящей сети


беспроволочной связи


чьего-то спутника,


пропавшего без вести.


 


Моё знакомство с творчеством Грицмана началось с его прозы. Я читал книгу «Поэт и город». И меня поразили его культурологические статьи Андрея, ошеломил очерк о трагическом наводнении в Нью-Орлеане. А творчество Пауля Целана я стал рассматривать с тех пор именно сквозь призму взгляда Грицмана. Что касается стихов, то здесь Андрей, как правило, ищет свой голос вне пространства силлабо-тоники. Но, чтобы никто не усомнился, что он делает это именно по личному выбору, новую книгу он начинает именно с традиционного стихотворения.


 


Услышав голос тихий и глухой,


остановлюсь с протянутой рукой,


сжимая прошлогоднюю газету.


Снег падает по направленью к лету


и замирает где-то за рекой.


 


Гудок оттуда хриплый и глухой


Всё тянется без эха, без ответа.


Я в сумерках ищу источник света


за городской невидимой чертой,


давно уже от стаи той отсталый.


 


Слетает незаметно снег усталый.


Его ловлю я ртом, и, застегнув пальто,


гляжу в незамерзающие лужи,


гордясь лишь мне заметной красотой,


и радуюсь: могло бы быть и хуже.


 


И странно, что оставлена была


за рубежом осеннего стекла


рукой рассеянной


полоска этой суши.


 


Стихи Андрея Грицмана более камерны, чем его проза. В прозе он – общественный деятель и философ, который ставит перед собой культурологические задачи обобщения творческого опыта других писателей. А поэзия у Андрея – тихая, тонкая, подспудная лирика, которая всматривается во внутренний мир. То есть, видимо, у него существует изначальный внутренний отбор, в котором из этих жанров писать то или иное произведение. Русскоязычной поэзии Грицмана вторит и его англоязычная поэзия – столь же камерная, тонкая и деликатная. Можете заглянуть в его английские стихи и убедиться. Они такие же по стилю и духу, как и его русские стихи. Лирический постмодернизм Грицмана не атакует читателя аллюзией в лоб. Проговариваются вскользь реминисценции из прочитанного и давно усвоенного. Например, вот Пушкин: «Когда-то я здесь пиво пил и в ближний парк гулять ходил». А вот – Есенин: «Не жалею, не зову, а лучше / ты включи компьютер, посмотри». Есть и Набоков. Но это – естественная вещь для постмодерниста. У Грицмана «чужая» строчка – часто только зачин, только искорка для разговора – нередко совсем о другом, нежели у классиков, чьи крылатые строки помогают разгореться поэтическому костру.


 


Облако, озеро, только нету башни.


Дышу в пронизанном солнечном срубе.


Сосед Тургенев пройдёт на охоту с ягдташем.


Зайдёт, присядет за стол, Earl Gray пригубит.


 


Головой покачает: постмодернисты!


А потом вздохнёт: Бедная Лиза.


Перед нами обоими лист стелется чистый,


Посидит, уйдёт, вспомнив свою Полину.


 


Он уйдёт, и стих его тает белый,


Как следы января в холодящей чаще.


Незримый джип затихает слева.


Слава Богу, Сергеич заходит всё чаще.


 


Слава Богу, вокруг гудит заповедник,


И здесь, в глубине, нету отстрела.


Пусть это будет полустанок последний,


Где душу ждёт небесное тело.


 


Летит оно, скорей всего, мимо.


Висишь среди крон в деревянном кресле.


Вокруг леса шелестят верлибром,


Да ветер гудит индейскую песню.


 


Набоков, Тургенев, индейские песни… Есть что-то неуловимое, что связывает между собой Россию и Америку. Вадим Месяц пишет, что Грицман – «поэт ветра». Ветер – сквозная тема его творчества. И «хамсин», и много-много других разновидностей ветра. В книгу «Личный выбор» автор включил фрагменты поэмы «Ветер в долине Гудзона». В последнее время на смену чисто сюжетным поэмам пришла поэма в виде цикла лирических стихотворений. Это большая подборка стихов, объединённых общей внутренней темой. Как правило, всё пишется и объединяется в краткий промежуток времени. Но отношение к поэме как вершине творчества стихотворца, как чему-то особенному и недосягаемому, на мой взгляд, нами уже утрачено. У меня – высокая степень доверия к текстам Грицмана. Думаю, к ним время от времени возвращаться. В заключение скажу вот о чём. Хорошо, что русского поэта, живущего в Нью-Йорке, издают в Ставрополе. Мне кажется, мы смогли преодолеть границы – как минимум, в слове. А жить можно где угодно. «Право на землю, – говорит Андрей Грицман, – человек получает, когда в неё ложатся его близкие».


 


 


СОБИРАТЕЛЬ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА


(Станислав Айдинян, Разноимённое. Очерки, статьи, рецензии. –


М., Серебряные нити, 2019. – 566 с.)


 


Новая книга известного поэта и искусствоведа предполагает, по его собственному выражению, «широкий веер охвата» лиц русской литературы и во многом продолжает предыдущую его книгу «Четырёхлистник». Станиславу удаётся в высшей степени изящно называть свои книги. Названия эти, возможно, и не смеют претендовать на звание неологизмов, однако являются в высшей степени свежими и оригинальными. И в новой книге мастера много места уделено сёстрам Цветаевым, Константину Бальмонту и Анатолию Виноградову. Можно сказать, что эти предпочтения у Станислава Айдиняна биографически обусловлены. Книга «Разноимённое» – полнокровная правопреемница «Четырёхлистника». Эти два сборника статей и эссе мыслятся как литературоведческий двухтомник. «Разноимённое» демонстрирует нам неисчерпаемость материалов по нашим классикам. В этой книге Айдинян выступает не только как беллетрист. Он и философ, и толкователь, и герменевт.


Больше всего в разнородном творчестве Станислава меня поражают энциклопедизм его знаний и вдохновенная манера рассказывать о мире искусства. Особая любовь Станислава Артуровича принадлежит Серебряному веку русской поэзии. «В той нервной, трагической эпохе было столько поэтического простора и свободы, столько легендарной надмирности и символических взлетов в Безбрежность!» – пишет Станислав. Среди плеяды выдающихся поэтов того времени он отдаёт предпочтение Константину Бальмонту, Андрею Белому, Вячеславу Иванову, Фёдору Сологубу… Анастасия Цветаева, у которой молодой Станислав долгое время работал секретарём, выступает своего рода медиумом, через которого Айдинян проводит непосредственную связь с этим плодотворным для нашей словесности временем.


Когда я читаю «Разноимённое», у меня то и дело возникает впечатление, что все эти события происходили совсем недавно, может быть, вчера. В кругах московской интеллигенции Станислав Айдинян известен как превосходный рассказчик. На мой взгляд, письменная речь Станислава ничуть не уступает устной. В основе обеих лежит дар импровизации, особый стиль повествования и превосходная память, которая удерживает многое. Писатель творчески обрабатывает воспоминания очевидцев, которые общались с гениальными писателями той эпохи. Воспоминания множатся, ветвятся… Порой какой-то штрих, какое-то малоизвестное воспоминание открывают нам вещи не очевидные и даже сенсационные. Например, женское «отношение» Ахматовой к Блоку. Станислав Айдинян – поклонник и полпред Серебряного века в нашем времени. Его интерес к литературным событиям начала ХХ-го века настолько широк, что незначительного в документах той эпохи для него не существует. Всё важно, всё имеет значение. Детали творят дух времени.


Прежде чем стать великолепным рассказчиком, Станислав много слушал блестящих ораторов. Он выделяет среди них своего преподавателя по античной литературе Левона Нерсесяна и кумира московской молодёжи 70-х – 80-х Игоря Дудинского. А теперь все уже равняются на него самого.


 


Учитесь говорить у Айдиняна,


Андроникова наших дней.


Слова не достаёт он из кармана.


Чем безыскусней слово, тем верней.


И что такое, други, наша слава?


Учитесь говорить у Станислава!


Ведь он инициацию творит.


И сердце одинокое горит.


 


Герой Айдиняна – это Фауст, который живёт в Серебряном веке.


Особенность поэтики Станислава – соединённость философского и лирического начал. Он собирает самые ценные свидетельства о персоналиях Серебряного века, не ограничиваясь своими любимыми писателями. Вот, например, яркое воспоминание Вениамина Каверина, автора «Двух капитанов», об Андрее Белом: «В нём горело самовозбуждение, когда он говорил».


Все эти силовые линии, тянущиеся из Серебряного века тем или иным образом проходят к Айдиняну через замечательную личность Анастасии Ивановны Цветаевой. Писатели ХХ-го века часто ходили друг к другу в гости и рассказывали о своих впечатлениях, о встречах с другими интересными личностями. И вот так, рукопожатиями через пространство, сохранялись свидетельства о наших классиках. В таких воспоминаниях Айдиняна интересуют, прежде всего, космос личности и хитросплетения человеческих судеб. Некоторые из рассказанных поэтом историй настолько невероятны, что невольно начинаешь подозревать авторский вымысел. Вот, например, неужели Достоевский действительно мог встречаться с Мережковским? Ведь Мережковский – писатель уже ХХ-го века. А Достоевский умер ещё в 1881, сразу после открытия в Москве памятника Пушкину. Но нет – всё правильно у Станислава. И встречался, и действительно произнёс то самое, знаменитое: «Чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать, батенька!». Дмитрию Мережковскому тогда едва исполнилось 14 лет.


Лёгкая, искромётная, лучезарная осведомлённость – всё это Станислав Айдинян. Он посвящённый – говорить об этом вряд ли будет преувеличением. И его «Разноимённое» – калейдоскоп вкусностей, небанальностей, интереснейших свидетельств литературной и окололитературной жизни. Память автора этой книги бездонна. Из неё то и дело извлекаются самые невероятные истории. Вот, например, свидетельство очевидцев о стигматах у Максима Горького, возникших от перенесённых на себя страданий своего героя… «Разноимённое» – это шкатулка с драгоценностями. Материалы, вошедшие в книгу, можно ещё много раз переформатировать, создавая другие интересные проекты. Но, пожалуй, главное достоинство новой книги Станислава – то, что, читая её, сам становишься духовно богаче. Появляется та самая «энергия роста», о которой блистательно поведал нам автор.


 


 


«Я БУДУ, НО НИ СЛОВА НЕ СКАЖУ»


(Любовь Колесник, Музыка и мазут (стихотворения). –


М.; С-Пб, издательство «Пальмира»,
серия «Пальмира-поэзия»., 2020. – 128 с.)


 


Скажу сразу, что уровень книги Любови Колесник достаточно высок. В её лирике ощущается огромный потенциал. «Музыка и мазут» – на моей памяти одна из лучших книг «условно молодых» поэтов за последние годы. Вопросы вызывает разве что компоновка материала. Мне показалось, что книга автором не выстроена, а стихи просто накиданы как попало в общую корзину. Наверное, всё это было бы не так уж и важно, если бы в книге Любови не было прекрасных, глубоких, пронзительных стихов. Она не боится говорить о жизни и смерти, о Боге и выборе пути. И говорит об этом по-настоящему, ей хватает и души, и голоса, и таланта.


 


В шесть часов проснуться от озноба


и смотреть на электрод утра.


Господи, зачем ты сделал, чтобы


вместо сердца у меня дыра


чёрная, горелая, сквозная,


пустотою полная, была?


В мир оттуда смотрит неземная,


мраком багровеющая мгла…


Холодно. Бессильем сводит руки


и как будто отняты слова.


Поднимаюсь. Надеваю брюки.


Кофе ждёт глумная голова.


Господи! Зачем ты это сделал?


Кофе выпит, но меня знобит,


Залит серым и немного белым


из окна индустриальный вид,


Где-то там за серым скрыты звёзды,


и оттуда: «Не сходи с ума.


Я тебя из праха взял и создал,


всё испортить ты смогла сама».


 


Важно, что речь поэта часто идёт от первого лица, это своего рода духовный дневник. Новая книга называется «Музыка и мазут». Красиво и музыкально, классически сопрягая далёкие по смыслу, но близкие по звучанию слова. Тверь, Торжок, Ржев, Старица – топонимика Тверской области широко представлена в стихах Колесник. И сама она словно вписана в анналы этого края. Зарисовки часто завершаются у поэта кодой такого эмоционального накала, что кажется, будто всё стихотворение писалось именно для такой резкой развязки, «вопроса ребром». Например: «Что ты смотришь, век с запавшим веком, / что ты вечно смотришь на меня?». Причём это именно вопрос (то же самое в «Старике с корзиной»: «Как не бояться невыносимое нести?»). Любовь Колесник может сильно не переживать по поводу премий на конкурсах поэзии. Она уже вошла в антологию русской поэзии вот этим стихотворением:


 


Я буду снова. Как-нибудь потом.


Я буду. Завтра или послезавтра,


родившись снегом, деревом, котом,


весенним ветром, заревом, базальтом –


я буду, но ни слова не скажу,


не напишу, и буквы все забуду.


Я семечко, летящее в межу,


смиренно покорившееся чуду.


Я то, что не записано в тетрадь,


не издано, не проклято, не стёрто.


(Не существует – незачем стирать).


Я тонкая трепещущая хорда,


протянутая с неба до земли –


я и была такой, но кто б заметил 


Смотрите, в расцветающей дали


я снова есть.


Я облако.


Я ветер.


 


У стихов Любови появились поклонники среди бомонда. Газеты пишут, что она – любимый автор рокера Константина Кинчева. Лирика Колесник разнообразна и многопланова, однако, лучшие стихи в книге «Музыка и мазут» – на мой взгляд, не о любви, а о смерти. Поэт как-то по-особенному, тонко, остро чувствует эту тему.


 


багетом взятая каверна


люд протекающий гудит


Шаляпин в роли Олоферна


глазами страшными глядит


 


багряна киноварью чаша


в которой морок или мед


но жизнь его не настояща


и он взаправду не умрёт


 


а ты умрёшь а ты взаправду


и привыкаешь потому


по галерее как по аду


брести не зная почему


 


смотри как страшно одесную


смертельнейшей из вечных див


уже идёт из Ветилуи


твоя красавица Юдифь


 


Здесь, в сущности, Любовь Колесник использует тему из пастернаковского «Гамлета». Но это тот случай, когда перепеть классика не зазорно. Тема – вечная, можно даже не читать Бориса Леонидовича. Герои пьес и стихотворений существуют в идеальном мире. Гамлет на сцене умирает, а актёр, играющий Гамлета – нет. Однако Гамлет как герой пьесы не умирает, его будут играть и через сто лет. А вот человек, актёр – знает, что точно умрёт. «Пусть даже как поэт я не умру, зато как человек я умираю», – писал об этом Георгий Иванов. А вот ещё одно стихотворение о смерти, сразившее меня великолепным сарказмом.


 


Юра, мы все поехали, зря ты на нас махнул


не двоепёрстно, рабоче-крестьянски, горстью.


Тебе хорошо, ты умер, а мы тут коптим страну


одну шестую – шестёрки, шестерни, гвозди.


На нас забивают, чтоб нас забивать в гробы –


ты видел, горы лысеют, леса редеют.


Юра, мы рассчитаны на если бы да кабы,


на работу за хлеб и радение за идею.


Ум, честь и совесть горят в голубом газу,


вот она, гибель, весомая, налитая –


ясно, как то, что врёт на голубом глазу


девка из телика, стонущая: «Улетаю!»


Юра, ты правда видел – нет же там никого?


Юра, ты должен знать, тебя тоже, по сути, нету!


Но почему так погано, страшно так – отчего?


Юр, у тебя там блат. Попроси тормознуть планету.


 


Хороша и «Змеиная голова». Словно бы страшный сон героине приснился… Мы видим, что Любовь Колесник – поэт самого широкого профиля. Так что, пожалуйста, не обзывайте её «урбанистом»! Колесник – это кудесник слова.


 


Вот сумеречный сад, в котором выть да пить.


Клубника зелена и начинает гнить


не отцвела ещё, не вызреет уже,


ботва, как мёртвый чёрт, валяется в меже.


Волхвы и мудрецы городят огород,


и ягодной гнильцы зевками просит рот.


Князь по полю идёт по конским черепам,


сообразив на трёх подземных черепах.


Клюка лежит в руке змеиной головой,


и гадина глядит на долгий водопой.


Исхожена в реке туманная вода,


и чередой враги вплывают в никогда.


Одетая в забудь садовница с серпом


распарывает грудь и тянет красный ком.


Течёт клубничный сок, бурея на руках.


И я ложусь молчать


по горлышко в стихах.


 


Особенно ценным в новой книге поэта мне представляется социальный нерв. «Моя задача, как я её вижу, – говорит Любовь Колесник, – через земные приметы выразить какие-то высокие вещи». Инструментарий и богатство языка позволяют Любови Колесник писать обо всём на свете. «Несчитанные, без причины, / Без окончаний и начал, / Мы всё ещё звучаньем мчимы, / Подвластны гаечным ключам». Звучная аллитерация на «ч» впечатляет! В стихах, вошедших в новую книгу, много переплавленного в строки страдания и сострадания, и в этом плане Колесник продолжает «некрасовско-блоковско-евтушенковское» направление отечественной поэзии. Среди эстетически близких ей поэтов, пожалуй, рискну назвать Марию Ватутину.


Любовь Колесник убедительна в своей бескомпромиссности. Мне нравится, как выставлен у неё кинорежиссёр и политолог Никита Михалков. Несмотря на постоянные апелляции Михалкова к вере, я убеждён, что несёт его именно «сатана», в широком смысле слова. Человек одержим бесом, а вещает другим про Бога. И это настораживает.


 


Продолжайте движение прямо


через двести и через пятьсот.


Маму моет сияющий Рама –


чисто вымоет, но не спасёт.


Маргариновый мой, говоримый!


Я других земляничных полей,


где летят над людьми херувимы


гореглазых монголов смуглей.


Где слова не сдаются без боя


и, покуда никто не умрёт,


глядя в белое и голубое,


продолжайте движенье вперёд –


вслед за мной, кто горяч и подкован


и взрывает поля и леса,


где несёт сатана Михалкова


в багровеющие небеса.


 


Это стихотворение напомнило мне блоковское «О, я хочу безумно жить!». В нём звучит героическое устремление вперёд, навстречу жизни. Как говорится, делай, что должен, и будь что будет. У Любови Колесник есть всё, чтобы стать голосом эпохи. Книга «Музыка и мазут» только подтвердила: за творчеством этого автора нужно следить. В книге высока плотность текстов журнального уровня. Стихи цепляют и не оставляют равнодушным. «Вы все во мне живёте, ненаходимые ключи», – говорит поэт. «Ненаходимые ключи» – это и есть, в сущности, поэзия».


 


Детство покидает тебя, когда


умирает первый твой хомячок.


По лицу протекает огонь-вода,


изучаешь пальцем пустой бочок:


вроде всё, как надо – и шерсть, и плоть;


осязаемо, и он как будто спит,


ставший легче на чуточку… и Господь


его гладит невидимо и молчит,


и тебе показывает: смотри,


Я так сделал, это зовётся жизнь…


Ты киваешь молча. В глазах горит.


Детства больше нет.


А теперь держись.


 


 


ОТРАЖЕНИЕ ВЫСОКОЙ ВИНЫ


(Борис Фабрикант, Крылья напрокат. –
С-Пб, Алетейя, 2020. – 136 с.)


 


Действо книги Бориса Фабриканта начинается прямо с её обложки. Крылатый человек – очевидно, Икар – летит к солнцу и звёздам. Но крылья у Икара – не из воска, а из обыкновенных птичьих перьев. И чем выше он летит, тем меньше перьев у него остаётся. «Крылья напрокат» – так называется книга поэта из Англии. «Это именно книга, а не собрание стихов», – пишет в замечательном предисловии Владимир Гандельсман.


У Бориса Фабриканта есть свое ноу-хау. Он не ставит точку в конце стихотворений. Отсутствие точки здесь тождественно знаку бесконечности. Словно бы жизнь, он- и офф-лайн, продолжается. Словно бы ещё что-то можно в ней поправить. Борис – силлабо-тоник, однако «продвинутый», то есть не скованный ритмом и метром до тюремной узости. Он легко может подменить порядок мужских и женских рифм или добавить ещё одну строку. Зато такие стихи «дышат», они – живые, не запрограммированные заранее. «Каждый пишет, как он дышит», – говорил Окуджава. И нужно принимать сердцем самостояние поэта.


 


Пора прощаться, но не хочется,


Ведь позабудут имя-отчество,


И никого не убедишь,


Что ты на облачке сидишь.


Ах, это облачко далёкое,


И глубина под ним высокая


Без рыб и плеска, и зверей,


Без блеска дальних фонарей.


Я их запомнил, уходя,


И говорят, тут всё навечно.


А мне хотя бы полсловечка


Спустить по струночке дождя


 


Борис сильно и проникновенно пишет «о главном»: о жизни и смерти. И в этой вечной и болезненной теме он вполне убедителен. Многие мысли и образы обжигают свежестью взгляда. Как будто автор сумел посмотреть на наш мир «оттуда». Например, Борис пишет о том, что умершие не посещают свои тела, которое постоянно пребывает на кладбище («Расстаётся с телом душа…»), о парении душ умерших над живыми и потому не парящими («Над городом летали души…»). А как трогает стихотворение об умершем младшем брате, которому в детстве герой приказал тащить из магазина тяжёлый бидон с молоком! Ноша оказалась неподъёмной для маленького человека, и молоко разлилось. А сейчас картинка возвращается к поэту осознанием той детской вины. «Высокая вина» – это вообще характерно для лирического почерка поэта. Стихи Бориса Фабриканта в высшей степени человечны.


 


Старые фотографии –


листья календаря,


фотоальбом – гербарий.


Первое января,


тоненькая заря,


черево на просвет,


пей ненасытный барий.


На рентгеновском снимке


каждый всегда один,


ни цветов, ни в обнимку,


не разглядеть улыбки.


Вот я тебя догнал,


значит, давай води,


хочешь, сыграем в прятки,


хочешь, сыграют скрипки.


В куче сухой листвы


смотришь в засохшее небо,


сухи черенки и черствы.


Видно издалека,


там, где пришиты к земле


небо и облака,


сухие расходятся швы,


и не размочишь хлеба


 


По мере взросления, мы состоим уже не из воды, а из воспоминаний, говорит Борис. Его стихи заставляют задуматься о фундаментальных основах жизни. Казалось бы обычная вещь – родственные отношения в семье. Но как прочны эти узы у Фабриканта! Какова глубина и сердечность отношений! И не говорите мне, что такое мы видим повсеместно. Поэт так убедительно описывает своих родителей, что, кажется, вот-вот, и эти люди материализуются перед нашими глазами. Бориса отличает цельность поэтической речи. Эмоциональный поток, мыслимый как объёмное полотно художника. Нежное сердце друга, сына, отца и просто человека. И эта нежность к людям переполняет его стихи. Лирика Бориса Фабриканта антропоцентрична. Удивительные стихи посвящены у него родному Львову, городу, оболганному с разных сторон лживой пропагандой. Что ценно в лирике Бориса – она многомерна и отвечает на запросы широкого круга читателей. Как прекрасно поэт передаёт междумирье на грани яви и сна:


 


Закрываю глаза, нет ни севера, ни востока.


Лягу навзничь, высот и глубин не сравнить, не узнать.


Только слышу порывы родного в груди кровотока,


И летает разведчица жизнь, чтоб меня отыскать.


 


У Бориса хороший вкус и чувство ритма. Он – «тихий» поэт. «Грусть – канва, по грусти вышивает радость». Действительно, грусть честна и укрепляет человека. Многие строки Бориса афористичны и запоминаются с первого раза, хотя он нисколько не озабочен выдавать на-гора чеканные выражения, сыпать фразеологизмами. Просто это легко удаётся ему «шутя», не задумываясь, как бы между делом. То же самое удивительным образом удавалось Булату Окуджаве. И Фабрикант, не повышая голоса, способен говорить на самые актуальные темы, например, о репрессивности любого государства. Он говорит, что поэту лучше «держать на расстоянии державу». Тем запретных для него нет. При всём при том в лирике Фабриканта есть шагаловская лёгкость парения над городом.


 


В плащах из собственного света


Стоят в тумане фонари.


Как от рассвета до рассвета,


Иду вдоль них с душой внутри.


Она в меня тепло одета


И всё застежку теребит.


И ночь, как шёпот без ответа,


Недвижно влажная стоит.


И, кроме конусов прозрачных,


Нет ничего уже давно.


И слышно, что никто не плачет.


И видно, что совсем темно


 


У Бориса Фабриканта есть ценное умение черпать поэзию отовсюду. Например, у всех дома лежат старые мобильники. Но мало кому в голову приходит «вочеловечить» эту рухлядь. Разве что Ганс Христиан Андерсен мог бы отважиться. У Бориса получилось очень современное стихотворение о старой и, казалось бы, бесполезной вещи («Мой старый телефон…»). А ещё у него есть то, что я определил бы как поэтическое и человеческое достоинство. Рядом с ним стихи и люди становятся лучше. Редчайшее для современного человека качество. Он выступает как эталон вкуса. О таких людях Протагор говорил: «Человек – мера вещей». Качество и достоинство.


 


 


РЫЦАРЬ «НЕКРАСОВСКОЙ» МУЗЫ


(Вадим Ковда, Валун. Стихи. – М., Стеклограф, 2020)


 


Эта книга ещё не вышла, но написать о ней и её авторе важно прямо сейчас, потому что Вадим Ковда умер. Он был человек неуёмной, неиссякаемой жизненной силы, и даже весть о его уходе кажется фейком. «Настоящий, большой поэт ушёл» – так отозвалась на скорбную весть Людмила Шарга. К своей смерти Вадим, можно сказать, был морально подготовлен, хотя всуе о ней и не думал. Он рассказывал мне, что дважды в схватке со смертью вышел победителем. Два раза, с промежутком в шесть лет, приходила она за ним, да так и ушла ни с чем. А вот третий её приход оказался для поэта фатальным. Хотя умер он не от коронавируса, можно с большой долей вероятности утверждать, что убил его именно ковид. Здесь, в Москве, в Строгино, он больше двигался. Здесь он был наедине с природой. Если бы не необходимость поддерживать зрение уколами в сетчатку глаза, может быть, он вообще никогда не ездил бы в Германию.


 


Дни калечат и жгут нестерпимо…


Но терплю их крутой разворот –


эту жизнь, проходящую мимо,


смерть, что мимо, увы, не пройдёт…


 


Эту даль, умерщвлённую нами,


эту, нами убитую, близь…


То ли плачет Господь временами,


то ли дьявол гогочет всю жизнь…


 


И крадётся тоска ледяная…


Той тоски не избегнет никто…


Жизнь, за что ты дана? – я не знаю…


Ну а смерть – точно знаю за что.


 


Эта книга, «Валун» – итоговая. Таких итоговых книг у Вадима набралось три. И все они выходили в критические моменты его жизни. Ковда был во многом человеком неудобным. Ругал наших признанных классиков. Ругал Маяковского. Есенина, Вознесенского, Евтушенко. Досталось от Вадима и Осипу Мандельштаму. За то, что публичными чтениями знаменитого карикатурного стихотворения «Мы живём, под собою не чуя страны…» подставлял своих товарищей-поэтов, которым он читал эти строки. «А зачем Мандельштам обидел осетин? – возмущался Вадим, – помнишь. Саша, чем заканчивается у него это стихотворение? – “У него что ни казнь, то малина и широкая грудь осетина”. Получается, ещё и осетины в чём-то виноваты». Надо сказать, что все эти придирки Ковды носили сугубо этический характер. Вадим никогда не позволял себе усомниться в поэтическом статусе наших признанных классиков. А вот что касается их морального облика, тут у него были к ним вопросы. Один знаменитый поэт сотрудничал с ЧК, другой – неискренне воспевал Ленина, ради публикации. Такая щепетильность поэта к моральному облику классиков и современников объяснялась, на мой взгляд, тем, что и себе Вадим тоже не давал спуску. Он сурово бичевал свои пороки и искренне считал себя большим грешником. Не потому ль он был зорок в этой области и по отношению к другим?


 


Живу, как Россия, – бездарно,


тоской и бездельем томясь.


Толкусь средь вокзальных, базарных,


народных и каловых масс.


 


Живу, как Россия, свободно,


не ставя начальство ни в грош.


И матерно здесь, и блевотно.


Но лучше, увы, не найдёшь.


 


Живу, как Россия, беспечно,


не ведая, что впереди.


Тут тяжко, а всё же сердечно…


И мне от неё не уйти.


 


Живу, как Россия, – безвольно…


Здесь воздух задымлен и грязь.


Но радостно мне, а не больно


с ней чувствовать кровную связь.


 


Живу, как Россия, – нелепо:


мечтаю, болтаю, кружу…


В развёрстое, близкое небо


с нелепой надеждой гляжу…


 


Ругал Вадим, как правило, тех людей, кого не знал лично и не понимал творчески. Представителей других эстетических установок. Например, он не мог примириться с мыслью, что поэзия может заниматься словоизобретательством. Он был классическим представителем «некрасовского» направления в нашей поэзии. Считал, что стихи должны отзываться на боли и страдания народа, говорить об униженных и оскорблённых. При этом он требовал от поэтических произведений качества – такого, которое было у него самого. А вот Пушкина Вадим очень любил, и гордился тем, что у его жены Татьяны была фамилия Гончарова. Это словно бы поднимало его на пушкинскую высоту. К слову, последней книгой, которую читал Ковда, была работа итальянской пушкинистки Серены Витале «Пушкин в западне».


Ковда восставал и бунтовал, когда ему казалось, что попрана справедливость. На самом деле справедливость – вещь гремучая, обоюдоострая и не всегда объективная. Не случайно древние греки полагали, что справедливость как философская категория противоположна Богу. Вадим легко находил себе врагов, но это всегда держало его в жизненном тонусе и питало лирику. Как человек, он страдал от некоторых черт своего характера. «Наверное, по-хорошему лучше было бы промолчать…», – посетовал как-то он по поводу своей несдержанности. Но насколько же ярче жизнь с такими людьми, как Вадим – теми, кто считает, что «лучше делать и каяться, чем не делать и каяться». Он понимал, что часто вредит себе своими действиями. Но ничего не мог поделать с жаждой острого слова. В его представлении неудобной правды не существовало. Он говорил о замалчиваемой подлости.


 


Что за страсти в пути запоздалом?


И куда меня рок поволок?


На лице моём детском и старом


проступают и дьявол, и Бог.


 


Бог и дьявол, конечно, не пара –


всё орут непонятно о чём,


всё ведут толковище и свару


в неприкаянном сердце моём.


 


Что за жребий такой злополучный!


Никому не могу услужить.


И без дьявола вроде бы скучно…


А без Бога не стоит и жить.


 


Даже среди такой яркой части населения, как писатели и художники, Вадим Ковда был человеком в высшей степени нестандартным. Он мгновенно притягивал к себе внимание, как притягивает к себе всё штучное, не похожее на других. Я познакомился с ним на чтениях в книжном магазине «Библио-Глобус», где писательница Елена Черникова создала интереснейший клуб «Творчество». Подошёл к Вадиму после его выступления. Меня поразило, что человек, приехавший в Россию из Ганновера, оказался на поверку большим почвенником, нежели я сам.


 


У каждого человека есть своя церковь.


Он ходит в неё молиться, в душу свою посмотреть.


Ходит – и тут бессильны правительство и полиция.


Ходит – и тут бессильна даже смерть.


 


У Вадима Ковды было своего рода мессианство неудобной правды. На мой взгляд, «провокационность» некоторых стихов Ковды больше соответствует его характеру и темпераменту, нежели спокойная, строгая классицистичность. Конечно, у Ковды есть разные стихи. И редактора часто ставят «правильного» Ковду в ущерб «непримиримому». Самому же поэту казалось, что именно там, где он «преступает черту», он самый настоящий. Кто же прав? Думаю и тот Ковда, и другой имеют право на существование. Это и призвана показать новая книга известного поэта, «Валун». Почему именно «Валун»? Это решение пришло к Вадиму незадолго до смерти. Первоначально он планировал совсем другое название книги. Мне кажется, валун – это сам поэт, стремительно скатывающийся с горы. Но вот он уже скатился в зелёную долину. И его не поднять и не перенести в другое место – слишком тяжёл, неподъёмная ноша. Думаю, валун – это, прежде всего, иносказание. Есть в новой книге Вадима Ковды и стихи созерцательные. Например, вот это стихотворение родственно, на мой взгляд, лермонтовскому «Выхожу один я на дорогу».


 


СИРЕНЕВАЯ НОЧЬ


 


Буду просто стоять и смотреть,


буду слушать, вдыхать этот воздух.


Свет исчезнувший начал гореть


в проступающих медленно звёздах.


 


От земли до небес – тишина.


Тёмно-жёлты огни за рекою.


Да сиренево светит луна,


освещая пространство земное.


 


Тишину и сиреневый свет


отражают замерзшие лужи…


Пусть так будет хоть тысячу лет,


я подобный покой не нарушу.


 


Пусть нарушит его самолёт,


пусть нарушит дурная собака.


Пусть петух тишину раздерёт,


отвлечёт от сверканья и мрака.


 


Мира этого я не сужу.


Это дело другим оставляю.


Ничего у него не прошу


и ни в чём его не укоряю.


 


И, созданье его одного,


не ругатель и не низвергатель,


я – хранитель, смотритель его,


я – любитель его, восторгатель…


 


Звёзды, звёзды да эта луна,


да ещё огоньки за рекою.


Тишина только цветом полна –


освещенье сегодня такое.


 


Так спасибо, сиреневый свет!


Лес ночной, тебе тоже спасибо!


Миллионы вам праздничных лет.


Оставайтесь чисты и красивы.


 


Значит, это бывает с людьми:


как когда-то в минуты молитвы,


вновь чудесные чудятся ритмы,


выше музыки, выше любви.


 


Вадим был настоящим другом, он не пропускал ни одной возможности пообщаться. Съездит в Германию, сделает в там укол в сетчатку глаза, чтобы хоть немножко видеть – и возвращается в Москву. И тут же звонит мне, предлагает повидаться. Часто привозил маечку или курточку из Европы, выказывая при этом изумительный глазомер и цветомер. Предвидел, какой цвет мне подойдёт, а какой – нет. Он ведь работал раньше кинооператором! Не зная моих размеров, всегда попадал в точку. Ни один мужчина никогда не выказывал мне такой трогательной отеческой заботы, даже папа. Через вещи и беседу Вадим щедро дарил теплоту своей души. Он пару раз съездил с другими писателями в Афганистан, когда там стояли наши войска, и мы с ним часто беседовали на «афганскую» тему.


Он любил свой район. Убеждал меня, что в Строгино, на набережной Москвы-реки, гуляют люди в высшей степени культурные. «От них даже мата не услышишь!» – говорил Вадим. И пару часов, пока мы гуляли по набережной, всё так и было. Когда потом кто-то из прохожих, не подозревая о словах Ковды, всё-таки выругался, Вадим сказал, что это, видимо, человек пришлый, не слышавший, что здесь ругаться не принято. Именно Ковда обратил моё внимание на тогда ещё только начинавшего свой взлёт блогера Юрия Дудя. Он всегда приветствовал смелость, интересовался новым в интеллектуальной и творческой сфере. Интересовался даже рэпом. Пытался понять, почему рэперы собирают стадионы, а лучшие поэты – нет. Ковда был большим жизнелюбом. Радовался, как ребёнок, что получил квартиру именно в Строгино, где отдыхает душой, говорил, что это вообще лучший район Москвы. Мне будет очень не хватать его бесед. «Ты слишком добродушен в творчестве, – предостерегал меня Ковда. – Поэту нужно поднимать острые темы!». Я запомнил эти его слова как назидание. А стихи Вадима – будут с нами всегда. Мёртвые помогают живым. Так что слёзы – отменяются!


 


По поводу мира вы правы –


он падший с далёкого дня.


И то ж – в отношеньи державы,


и то ж – в отношеньи меня.


 


Я знаю тоску и блаженство


(к тоске всё же больше привык).


И я не достиг совершенства,


но честности всё же достиг.


 


Кто силой, умом, кто грехами


останется – выберет Бог.


А я лишь стихами, стихами…


Я только лишь это и смог.


 


Читайте их, милые люди –


соскучиться точно не дам.


Прощайте! А, впрочем, не будем


прощаться – увидимся ТАМ.


 

К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера