Марк Шехтман, Юрий Макашёв, Клавдия Смирягина, Константин Вихляев, Олег Сешко, Владимир Кетов, Виктория Смагина, Анатолий Болгов, Марина Пономарева, Светлана Ефимова

МАРК ШЕХТМАН

Израиль

 

СТИХИ О МОЛЧАНИИ

 

Горький сон мне явился сегодня под утро некстати,

Что поставлен я паузой в Божьей великой сонате

И меня, как скалу, огибают летучие звуки,

Простирая в пространство прозрачные крылья и руки.

 

Мне ли критиком быть высочайшей Господней работы,

Где в прекрасном согласии встали прекрасные ноты?

Но надмирный Маэстро, увы, не узнает, что значит

Быть молчащим меж тех, что смеются, поют или плачут.

 

Я себя утешаю: молчание необходимо!

Ведь недаром прекрасно немое отчаянье мима,

И затишье заката, и ночь, где ни ветра, ни звука.

Ах, не верьте, не верьте! Быть паузой – тяжкая мука.

 

И что мудрость в молчанье – вы этому тоже не верьте,

Потому что звучать – есть отличие жизни от смерти,

Потому что иначе идти невозможно по краю!

Может быть, я проснусь… Может быть, ещё что-то сыграю.

 

 

ЮРИЙ МАКАШЁВ

Барнаул

 

ФРЕСКИ

 

Было время – и мечты

были.

Может вовсе не мечты…

Планы.

Покрывались города

пылью.

Может быть, не города…

Страны.

 

И любовь была тогда

рядом.

Может, вовсе не любовь…

Дерзость.

Были дни, когда решать

надо.

Может, даже не решать…

Резать.

 

Было важно называть

другом.

Может, друг и не был им…

Раньше.

Было страшно (голова – кругом):

Что же будет на Земле…

Дальше.

 

Было… Было…

Унывать – рано.

Смотрим взглядом в небеса

детским.

А у Бога там свои

планы…

Ну не планы, может.

Так…

Фрески.

 

 

КОНСТАНТИН ВИХЛЯЕВ

Ялта 

 

ПОСВЯЩЕНИЕ ЭДИТ ПИАФ

 

Не перепишешь набело черновики судьбы,

Испорченность – не правило, инверсия мольбы.

Когда кривая трещина раскалывает век,

Из тьмы выходит женщина, спасающая всех.

 

Со сцены льётся музыка – молитвенный рожок,

Рождая в нас иллюзию: «всё будет хорошо»,

Что мир ещё в зародыше, что можно жить в кредит…

Привет тебе, воробушек по имени Эдит!

 

Тот резкий голос множился, грассировал в ночи,

Париж в гусиной кожице просил: «Кричи! Кричи!

Возьми с собою на небо, всё выше, выше, вы…».

И жизнь творилась заново, и рубцевались швы,

 

Кружились в вальсе здания – Сорбонна, Нотр-Дам,

Неслось, как заклинание, «падам, падам, падам».

Прямое слово с перчиком прощалось воробью,

Сбивали с ног газетчики при каждом интервью.

 

В стране Эдитпиафии всё было чересчур –

Изломы биографии, наряды от кутюр,

Ночные возлияния, и тут же – се ля ви –

Маратели сияния, попутчики любви.

 

Отмаялась душа её, простим её, милорд.

Пусть новый век шуршанием крутого рэпа горд,

Но вновь на пароходике, что шлёпает в Онфлер,

Качается в мелодии порхающее «эр».

 

 

КЛАВДИЯ СМИРЯГИНА

Санкт-Петербург

 

ПРОРЕХИ

 

Майское утро. Хрущёвка. Сирень.

Папа фургон заказал на заводе.

Едем на дачу. Вещей дребедень,

вовсе и не обязательных вроде.

Две керосинки и ватный матрас,

ложки, кастрюли, коробка консервов…

Всё пересчитано мамой не раз,

и всё равно наша мама на нервах.

Рокот мотора, начало пути.

Синий асфальт под колёсами вьётся.

Всё ещё, всё у меня впереди:

Лето.

Каникулы.

Солнце.

 

Горячий мох податлив и упруг,

качаются верхушки красных сосен,

и солнца ослепительного плуг

до головокружения несносен.

А после наступает тишина.

Рука назад закинута неловко.

И тонкий край полуденного сна

легко тревожит божия коровка.

Наполнена до края чаша дня.

И солнца луч, пробившись сквозь ресницы,

горит, зелёной радугой дразня,

которая не раз ещё приснится.

 

В рукотворном саду камней

голос ветра почти не слышен.

И читаются всё больней

иероглифы чёрных вишен.

В небе – клинопись птичьих стай,

а внизу горизонт бумажный.

И шкатулка чудес пуста,

и что было вчера – неважно.

Вечер пасмурный и немой,

камни в сумраке незаметней.

Крайний справа, булыжный – мой.

И, наверное, не последний.

 

Здравствуй, шерстяное Рождество,

золото игрушек в междурамьи,

и под елью, всё ещё живой,

свёртки с припасёнными дарами.

Ватный мальчик, крашеный орех,

шпиль, слегка ободранный по краю…

Их полно – во времени прорех,

и туда я руку запускаю.

Зная, что под снежной пеленой,

под листвой, чей срок судьбе проспорен,

спит в утробе тёплой земляной

завтрашняя радость спелых зёрен.

 

 

АНАТОЛИЙ БОЛГОВ

Санкт-Петербург

 

ПЕСНЯ В ЧИСТОМ ПОЛЕ

 

Мои побеги к солнцу за три моря,

В развал небес за тридевять земель

Легли на сердце спорами от горя

И кровью спора в логове семей.

 

Живу и смысла в том не понимаю,

Кружу по маю снегом февраля.

Проходит жизнь, до одури немая,

Походкой смерти в голосе враля.

 

И будь что будет, пусть судьба резвится,

Ссыпая дни сквозь пальцы-решето.

В моих иконах выступит живица,

Она вольётся в корень и росток,

 

В края любви Донбасса и Тамани,

В старинный Крым и юный Ленинград,

В мои сады, где смог плоды дурманит,

И мудрый некто шепчет – жизнь игра.

 

Ах, трали-вали, Кингисепп и Тихвин,

Южнее Луга, в золоте Любань.

Лечу во сны, а зори в небе тихи

И дышат паром от любовных бань.

 

Ах, баю-бай, есть время посмеяться

И баять байки стону вопреки,

А междометьем с плачами паяца

Засыпать омут мусорной реки.

 

Проветрю быт, проверю счастье в кладах,

Сожму зубами гордость и печаль

И плюну в быль, где чёрт целует ладан

И ангел спит у правого плеча.

 

Уйдёт ли ночь, меня не замечая,

Придёт ли день по гулу катастроф,

Я брошу холод мяты в чашку чая

И вылью эту смесь в аорты строф.

 

Мытарства нет, есть судорога боли,

Холодный лёд, приложенный к устам,

Есть ветер звёзд и песня в чистом поле,

И Божий след на белом дне листа.

 

 

СВЕТЛАНА ЕФИМОВА

г. Тавда Свердловской области

 

У КАЖДОГО АНГЕЛА СВОЙ ЧЕЛОВЕК

 

Бесплотно, бессонно, бессменно, бессрочно

Стоять неотлучно за правым плечом

Того, к кому намертво ты приторочен,

Не смея отвлечься на что-то ещё.

Фантомно, фатально, порой – фанатично

Залечивать раны и дыры латать:

Быть ангелом – это не так поэтично,

Как может казаться… парящая рать

Невидимых птиц легкокрылого свойства

Всегда на дежурстве своём боевом,

Спасать Человека не просто геройство –

Потребность, заложенный свыше геном.

Предписано

Вынянчить Вечную Душу,

Которая слышит небесный орган.

О Ньютон, Шекспир, Аристотель и Пушкин!

О Цезарь, Платон, Эдисон, Перельман!

О, рыжая девочка в «платье» Венеры,

О, странный очкарик, попавший в Ковчег –

На Землю, где в плотных слоях атмосферы

У каждого ангела свой человек…

И тянутся нити,

и вяжутся нити, –

Расходятся,

рвутся и ткутся опять, 

Как копии, схожие дни и события,

И люди,

которым нельзя умирать.

От марша победного с поля сражений,

От ленточки белой, от звука пике

Печалятся ангелы в пору весеннюю

На самом бесшумном своём языке.

Трепещут их крылья, как листья на клёнах,

И сердце сгорает от жизни такой,

И только за спинами пары влюблённых

Они обретают недолгий покой…

 

 

ВИКТОРИЯ СМАГИНА

Томск

 

А НАМ С КОТОМ ДО ГОРОДУ ПАРИЖУ

 

а нам с котом до городу парижу

как до китая киселя хлебать.

мы лучше здесь – понятнее и ближе,

свои шесток, рубашка, благодать.

свой бежин луг, подснежники в овраге,

кудлатый пёс в дозоре у ворот,

матёрый сом под илистой корягой

и пескариный суетный народ.

 

полдневный зной с водою из колодца –

скрипучий ворот, цепь, гремит ведро…

подсолнух поворачивает солнце.

и дед адам клянёт своё ребро

великим и могучим с перебором,

а бабка ева шанежки печёт

с морковкой и ревенем.

за забором

гудит пчелиный вылетный расчёт.

 

дни мелют новостийные емели,

а мы с котом глядим на окоём…

 

вот ощенится найда на неделе

и мы щенка парижем назовём.

 

 

ОЛЕГ СЕШКО

Витебск

 

О СВАРЩИКЕ СОЛОУХОВЕ

 

О сварщике Солоухове писали в газетах города,

что он для рабочей братии – едва ли не полубог.

Якшается, знамо, с духами, вплетает им искры в бороды

за некие там симпатии породистых недотрог.

 

И, веришь, любили-холили его – постоянно пьяного,

возились с ним, будто с маленьким, стелили ему постель.

Гармонь раздирал до крови он, а после почти что планово

чинил утюги, и чайники, и горы дверных петель.

 

Гудело депо трамвайное, когда Леонид Кириллович,

ручной управляя молнией, в металл пеленал огонь.

Вагоны делились тайнами, друзья собирались с силами,

и, видя стаканы полные, дрожала в углу гармонь.

 

Гулял молодой да утренний, в куртяшке отцовской кожаной,

с красивыми недотрогами сжигал себя до зари.

А спать не хотелось – муторно, врывалась война непрошено,

делила его на органы, крошила на сухари.

 

Он снова сидел в смородине, а там, на дороге, в матушку

с братами и шустрой Тонькою стрелял полицай в упор.

Батяня был занят Родиной, а Тонька хотела платьишко –

смешная такая, звонкая… Уснёшь, и звенит с тех пор.

 

О сварщике Солоухове шептались не больно весело.

А кто его видел спящего? Не даром же – полубог.

До хрипа он спорил с духами, до боли любил профессию

и, знаешь, всю жизнь выращивал смородину вдоль дорог.

 

 

ВЛАДИМИР КЕТОВ

Германия

 

СТАРИЧОК

 

У избушки старый скат набекрень

И окна подслеповатый зрачок.

И сидит перед окном целый день

Тихий маленький сухой старичок.

 

Небо в стёклах отдаёт синевой,

Раму держит проржавевший крючок.

И, по-моему, там нет ничего –

В той дали, куда глядит старичок.

 

Полколодца, да берёза, да сруб –

Перспектива коротка и близка.

Нет дремать под телевизор ему б.

Что же держит у окна старичка?

 

Что он ищет там вдали, за рекой,

Раз не видно ни тропы, ни реки?

Что, от солнца заслоняясь рукой,

Видит там из-под бесплотной руки?

 

Может быть, когда и я у окна

Разберусь, куда глядеть и на кой…

Но пока ещё дорога длинна –

В обе стороны кручу я башкой.

 

Не дорос ещё до мудрости той –

То ли молод слишком я, то ли глуп, –

Чтобы видеть тихий свет за рекой,

А не дерево, колодец и сруб.

 

И не врежутся мне в память пока

Ни стекло, что небу в цвет синевой,

Ни тропинка через луг, ни река,

Ни случайный огонёк за рекой…

 

…Нас по миру разметают года,

Не считаясь ни с добром, ни со злом.

А когда вернусь случайно сюда –

Не увижу никого за стеклом.

 

Заколочено крест-накрест окно,

Отвалился почерневший крючок…

Так что будет мне узнать не дано,

Что он видел там вдали, старичок…

 

 

МАРИНА ПОНОМАРЁВА

Москва

 

НЕ БЕЗ ПОСРЕДНИКОВ НЕБЕСНЫХ

 

Поговорим с тобой, как прежде!

Не без посредников небесных.

Послушай, папа! Мне здесь тесно…

Я вечно застреваю между

Тугим космическим пространством

И старой брошенной кофейней.

Где запах пряно-бакалейный,

Похож на детское жеманство.

Он проникает сквозь мембраны

Хрущёвок блочных и панельных.

В него ныряю как в безделье,

Не детские врачуя раны…

Когда уходят на Пасхальной¹,

То в храме говорят: «счастливый».

У счастья этого кандальный,

Железный привкус, точно сливы

Впитали вкус солёной крышки…

Того, последнего варенья,

Что ты закрыл. Его излишки

Я раздарила.

                    Липкой ленью

Меня советский манит город.

Сбежать сюда малейший повод

Использую. Чтоб по бульварам

Бродить. Всё те же «Промтовары».

Фонтаны в желтизне акаций!

Я, здесь, мелком испачкав пальцы,

Писала на асфальте «Ма-Па».

Пусть он не моден и обшарпан,

Засыпан крошкой антрацита,

Весь перештопан, перечитан

Наш общий город! Город Бога.

Я, папа, ошибаюсь много…

Но поднимая взгляд на небо,

Где клёны, абрикосы, верба

Врастают в точку невозврата,

Где жизнь пока что не измята,

Я улыбаюсь…

                    Знаю – слышишь!

Ведь Бог качается на вишне,

Пасёт гусей в соседней балке

И рвёт за церковью фиалки.

А после греется на крыше.

…Слабеет голос мой охрипший.

А в небе – точка невозврата

Горчит и жжётся, точно мята.

_ __

¹ Пасхальная неделя.