Тэндерэнда, коий фантазмист. Пер. Алишер Киямов

О, господа мои и дамы, вас,

Картины созерцающих сей лица,

О душах всех усопших здесь, сейчас

Прошу я в скорби помолиться.

                                        Св. Бэрнард.

 

 

 

Глава 1. Возлетание ясновидца

 

Обнаруживается перенесение в кипение мнимого государства. Там ожидается новый Бог. Громоголов (в романе далее не выступает) перенёс место своего жительства на башню и шлёт оттуда пёстрые бюллетени, кои должны способствовать продолжению его Дела. Тёплый вечер взломан. Выступление шарлатана на Рыночной площади, представляющего перспективу вознесения в небеса. К сему он выдумал собственную теорию, кою пространно излагает. Однако же терпит неудачу, столкнувшись со скепсисом публики. Что имеет последствия.

 

  В этот день Громоголову было воспрепятствованно в присутствии на торжественном акте. И он сел перед атлантами и кружкАми группок и стал вещать о Мудрости Высших Сфер. Длинному же папирусному свитку, со знаками и изображением зверей, дал он раскручиваться с башни вниз и тем самым предупреждал народ, стоящий под гнёздами, о стаях визгливых ангелов, кои свирепо облетали башню. Но кто-то уже нёс плакат на длинной палке через город, и на том было выведено:

Talitakumi, Девуленька, встань,

Ты ся есть, ты ся станешь быть,

Канавная дщерь, ликования мать,

Повешенные и сосланные,

Сожжённые и заключённые,

Тебя призывают.

Освободи, о благословлённая,

Ты, Неизвестная,

Сюда вступи!

 

  Пощением и приемом слабительного готовил город себя к Явлению нового Бога, и из множества толп всплывали уже некоторые, кто в давке хотели бы стать Им встреченными. Одно предупреждение также было уже обнародовано, обговаривая, мол, кто при осмотре колокольных колёс и вступлении в люмпенбашни без полномочий схвачен будет, при живой плоти должен быть предан смерти. Свеже вздут был Казуальный нексус и зримо, на глазах у всех, пущен на пожирание святыми пауками. С трещотками и волынками передвигались, кольцуясь под руки, Просьбо– и Кофепроцессии деятелей искусств и учёных. Но из всех дуновений и просветов свисали водознаки и торчали стеклянные шприцы.

  Тут на Рыночную площадь, как по договорённости, вступил ясновидец с фиолетовым лицом, проповедуя смеющимся домам, звёздам, луне и толпе:

  «Лимонно-жёлты стоят небеса. Лимонно-жёлты стоят поля души. Головой мы круто к земле поникли, и уши широко раскрыли. На фартуках и рясах ослабили мы пояса, и спина, из фаянса для битья, сверкает в строении. Истинно говорю я вам: моя кротость обращена не к вам, но к Богу. Всякий ищет счастья, до коего он не дорос. Никто не имеет врагов столь много, как он может иметь. Химера есть человек, чудо, божественная случайность, исполненная коварства и сумеречного лукавства.  Каким-то днём, от любопытства и подозрения не знал я себя больше. Гляди, тут я повернул обратно и въехал. Гляди, тут горели свечи и капали на мой собственный череп. Но моим первым познанием было: малое и большое, безрассудство. Великое и малое, релятивизм. Гляди, тут прянул мой перст вперёд, и обжёг себя у солнца. Гляди, тут задрожала стрелка башенных часов почвы улицы. Но вы верите, дабы чувствовать, и станете чувствуемыми».

  Он сделал паузу, чтобы потереть себе мочку уха, и бросил взгляд на пятый этаж четвёртого здания. Там торчала розовошёлковая нога Льонэтты из окна. На ней сидели два крылатых существа, кои впивали кровь. И ясновидец продолжил:

  «Воистину, нет вещи такой, какой она выглядит. Однако то одержимо живодухом и кобольдом, тихо стоит коий, так долго пока его разглядываешь. Но как его выявят, изменяется и станет чудовищным. Долгие годы нёс я Гнёт Вещи, коя хотела своего освобождения. Пока ни узнал и ни увидел её Размер. Тут поднял меня пыл. Ужасающая жизнь! Тут раскинул я руки для обороны и полетел, полетел стрелопрямо над крышами».

  И можно было видеть, что ясновидец, хоть и оглушённый шумом своих собственных слов, не оставлял обещаний без подтверждений. Громко плеща обеими руками, он поднял себя в воздух, пролетел для пробы хороший кусок над вечерней дорогой, но затем снизился на повороте и пришёл посредством скачков вновь легко к исходному пункту.

  Простонародье,  высунувшееся по пояс из всех окон рынка, было испугано, но, когда впечатление от действа несколько улеглось, отчуждённо затрясло в досаде неверия головой, замахало изо всех жизненных сил солевыми дудками и бумажными фонарями и закричало: «Увеличительное стекло! Увеличительное стекло!»

  То было известно, что ясновидец при своих выходах подобное стекло использует, поскольку частенько думалось, что всё это — ничто иное, как надувательство, а такой инструмент мог послужить доказательством подлинности. Той же цели служило и исполнение интермецио, при коем одна любопытная фрау, мощно парившая на древке флага, срывалась с него и была гонима вечерним ветром над крышами на восток. Далее: высоко  над веерами дам пролетал петух, теряющий перья в линьке, с серпом, что воспринималось как знак находчивого кокетства.

  Но на сей раз, ошеломлённый и обескураженный, ясновидец сразу вытянул Увеличительное зеркало из сумы. Зеркало по охвату, приблизительно, с русские качели, какими их можно увидеть на ярмарк(т)ах. Снаружи по-настоящему тонко отшлифованное стекло, обрамлённое серебром и на длинной деревянной ручке изящно закреплённое. Он вознёс это зеркало в трагической  позе над собой, затем внезапно отвел в сторону и взорвал. Зазвенели осколки,  сам же он исчез в жёлтом море вечера.

  А осколки чудозеркала разрезАли дома, разрезали людей, скот, канатоходни, карьеры и всех неверующих —  да так, что число порезанных изо дня в день множилось.

 

 

Глава 2.Карусельный конёк Йоханн

 

Пишетсялетом 1914. Одна фантастическая община поэтов чует неладное и приходит к решению, их символического конька-на палочке-скакалочке Йоханна своевременно переправить в безопасность. Йоханн поначалу противится, но затем соглашается. Блуждания с препятствиями под руководством некоего совестливого Бэнйамина. В далёких странах встречается Вожак Фойэршайн (Огнелуч), коий оказывается полицейским шпиком. К этому приплетены историологические заметки о родах одной сучки-ищейки в Берлине.

 

«Одно определённо, — рёк Бэнйамин, — интеллигентность есть дилетантизм. Интеллигентность не надует нас больше. Они глядят вовнутрь, мы глядим наружу. Они иезуиты выгоды. Интеллигент как Савонарола не имеется. Интеллигент как Манассия имеется. Их библия — книга бюргерских законов».

  «Ты прав, — подхватил Йооп, — интеллигентность подозрительна: остроумие отцветшего шефа рекламы. Аскетическое общество «К безобразной ляжке» выдумало платоническую идею. «Вещь в себе» сегодня — средство для чистки обуви. Мир нагл и полон эпилепсии».

  «Довольно, — заходился Бэнйамин, — мне становится плохо, коли я о «Законе» слышу, о «Контрасте» и о «значит», и «следует». Почему зебу должен колибри быть? Я ненавижу сложение и гнусность. ДОлжно чайке, коя на солнце свои маховые перья чистит, дать на себе покоиться, а не говорить ей при этом «значит», она страдает под сим».

  «Значит, — заключал Штизэльхэхэр, — дайте нам карусельного конька Йоханна в полную безопасность переправить  и спеть Kantus баснословному».

  «Я не  знаю, — засомневался Бэнйамин, — должно быть, всё же лучше нам карусельного конька Йоханна в безопасность переправлять. Признаки налицо, что-то Плохое надвигается».

  Действительно,  признаки были налицо, что Плохое надвигалось. Была найдена голова, коя кричала «Кровь! Кровь!» неутишимо, и петрушка росла по её скульным костям. Термометры стояли полны крови и разгибательные мускулы не функционировали больше. В банковских домах дисконтировали Караул на Райне.

  «Хорошо, хорошо, — настаивал Штизэльхэхэр, — дайте нам карусельного конька Йоханна в безопасность переправить. Неизвестно, чему нравится грясти».

  На  небесно-синем току, с большими глазами, целиком выкупанный в поту, стоял карусельный конёк Йоханн, повторяя: «Нет, нет, здесь я рождён, здесь хочу я также умереть». Однако это было неправдой. Мать Йоханна происходила из Дании, отец был венгр. Но, наконец, все были едины и бежали ещё в ту же самую ночь.

  «Parbleu, — извещал позднее Штизэльхэхэр, — здесь мир имеет конец. Здесь — стена. Здесь не идётся дальше». И на деле, имелась тут стена. Отвесно взошедшая к небу.

  «Смехотворно, — вещал Йооп, — мы потеряли ощущение. Дозволили нам в ночь и забыли весовые камни на себя повесить. И, конечно же, парим мы теперь в воздухе».

  «Papperlapapp, — извещал Штизэльхэхэр, — здесь затхло. Я не иду дальше. Здесь лежат рыбьи головы. Здесь были зоологические химеры за делом. Здесь доились волнокозлы».

  «Чёрт знает что, — подхватил Рунцэльманн, — также мне, право, невесело. Нам натянутся рубахи шарлатанов по уши!» Его сильно трясло.

  «Всему  стоять! — приказал Бэнйамин, — Что тут? Цайзэрлева повозка? Зелёная с зарешёченными окошками? Что произрастает тут? Агавы, веерные пальмы и тамаринд? Йооп, посмотри в Книге знаков, что бы это означало».

  «Фатальная вещь, — предрекал Штизэльхэхэр, — цайзэрлева повозка меж агав. Уже гнило. Богу известно, где мы торчим».

  «Вздор — возглашал Бэнйамин, — если б не было б темно, можно было бы яснее видеть, что происходит. Знахарь из «Ветеринара» указал нам ложную дорогу».

  «Факт, — заключал Йооп, — мы стоим пред стеной. Здесь не идётся дальше. Гундэльфльэкк, зажги фонарь». Гюндэльфльэкк порылся в своей сумке, но вытянул лишь мощную голубую  органную трубку. Её он всегда носил с собой.

  «Подходите ближе, майнэ хэррэн, — внезапно дал себя услышать голос, —  Вы на ложном пути. (То был вожак Фойэршайн.) Что шатаетесь Вы ночною порою кругОм? И в бдящем шествии? Снимите же Вы целлулоидные носы! Демаскируйте себя! Знаем мы Вас! Что это за кандальные древеса, что вы тащите при себе?»

  «Это нары, и палки с бубенцами, и шутовские плётки, с Вашего позволения».

  «Что это за духовой инструмент?»

  «Это нюрнбергский рупор».

  «А что это за ватная куча?»

  «А это карусельный конёк Йоханн, лучше всего в вату упакованный».

  «Чепуха. Чего же Вы хотите с карусельной лошадью здесь, в Ливийской пустыне? Откуда у Вас лошадь?»

  «Это, некоторым образом, символ, хэрр Фойэршайн. Если Вы позволите. Вы видите, а именно в нас, стерилизированный клуб фантастов «Синий тюльпан».

  «Символ туда, символ сюда. Вы лошадь уклонили от службы в армии. Как Ваша фамилия?»

  «Что ж за ужасный дружок, — загундосил  Йооп, — это ж скользкая робинзонада».

  «Ерунда, — взвился Штизэльхэхэр, — это фикция. Это этот Бэнйамин натворил. Он измыслил это, а нам от этого страдать... Глубокоуважаемый хэрр Фойэршайн! Ваше объединённое природобуршество, Ваш джемоцвет, это не импонирует нам. Ещё и  Ваша взятая напрокат Кинодраматургия! Но одно слово кразъяснению: Мы есть Фантасты. Мы не верим боле в Интеллигентность. Мы встали на это путь, чтобы сего Зверя, к коему обращено целиком всё наше почтение, от сброда спасти».

  «Я могу Вас понять, — рёк в ответ Фойэршайн, — но я не в состоянии Вам помочь. Взойдите ж в цайзэрлеву повозку. Также и лошадь, что Вы имеете при себе. Вперёд марш, не причиняйте себе хлопот. Поднялись!»

  Собака  Розали тяжело рожала. Пять юных полицейских ищеек явились на Свет. Также охватил это Время в одном из каналов Шпрее к Берлину китайский спрут. Зверь был доставлен в полицейский участок.

 

Глава 3. Гибель Махэтанца

 

 Как  уже говорит его фамилия, Махэтанц — существо, кое делает танцы и любит сенсации. Он один из тех отчаявшихся типов без душевной устойчивости, кои не в состоянии лишить себя и тишайшего впечатления. Отсюда также его печальный конец. Поэт вложил это сюда с особой силой. Мы видим, как Махэтанца шаг за шагом изводит одержимость, а затем и глубокая апатия. И вплоть до того, пока он, в конце концов, после бесплодных попыток создать себе алиби, погружается в тот, связанный  с эксцессами, религиозноокрашенный паралич, опечатавший его полный психический и моральный распад.

 

Тут ощутил Махэтанц  внезапно давление на виски. Продуктивные потоки, кои согревали и пеленали его тело, отмирали и висли как длинные шафрановые обои с его плоти. Ветер гнул ему руки и ноги. Скрипучая резьба его спины рассеевалась спиралью к небу.

  Махэтанц злобно схватил камень, коий выступал вперёд, краеугольно взывая из какого-то строения, и слепо приготовился к обороне. Синие подмастерья отштурмовали его. Ярко обрушилось одно небо. Воздушная шахта пролегла поперёк. Над обрушенным улетела прочь цепь окрылённых рожениц.

  Газокотельные, пивоварни и купола ратуши скакали в качке и грозили гоготом литавр.  Пёстропёрые демоны, обтрахивали его мозги, трепали и общипывали их. Над Рыночной площадью, погрузившейся в звёзды, вздымался ужасный серп прозеленевшего корпуса судна, отвесно стоящего на своей носовой части.

  Махэтанц ввёл указательные пальцы себе в ушные пазухи и выскреб оттуда, заползший в них, жалкий остаток солнца. Апокалептическое сияние хлынуло. Синие подмастерья трубили в раковины. Они восходили на светобалюстрады и нисходили в Сияющее.

  Махэтанца тошнило. Удавливание у фальшивого бога. Он понёсся, высоко маша руками, опрокинулся и пал ниц. Какой-то голос кричал из его спины. Он закрыл глаза и ощутил себя в трех мощных скачках подскакивающим над городом. Всасывающие трубы взахлёб втягивали мочи мистического резервуара.

  Махэтанц  опустился в салатовом облачении на колени и оскалился на небо. Фронтоны домов — ряды могил, башенногромоздящиеся друг над другом. Медные города на краю Луны. Казематы, качающиеся на стебле падающей звезды в ночи. Какая-то налепленная культура осыпалась, и будет из риз изорвана в клочья. Махэтанц, поражённый пляской св. Витта, бушует. Раз, два, раз, два: средство для умерщвления плоти. «Панкатолицизм» —  прокричал он в своём ослеплении. Он учредит Генеральный консулат для общественного оспаривания и заявит там первый протест. Кинодраматургично пояснит принуждающие феномены своих эксцессов и мономанийных снов. В магнетической бутыли будет он взвихрен. Он запылает в подземных трубах канальной системы. Красивый шрам украсит глаз Махэтанца белым глянцем.

  В раскрашенной зигзагами рубахе балансирует он на вздымающейся эфирной башне. Он нанимает Великий Порыв и грохочет при восхождении, проламываясь сквозь спицы мнимых гигантских колёс. Ему угрожают видения: скорого решения, подвижной кожи на голове, блеющего скепсиса. С разбитыми лёгочными крыльями выскакивает он из руки кобольда.

  Друзья  покидают его. «Махэтанц, Махэтанц!» — грает он вниз с камина. Он отвергает контакт. Он тянется как сегмент солнечного затмения  по кривонависающим куполам и башням пьяных городов. Без сна и в постели детской тележечки будет тягаем он по улицам. Затеняются ландшафты его румянца, скорби, невестиного блаженства.

  Махэтанц поросятит себе декадентства. Он депонирует широкоохватывающие комплексы страха. Инструментирует между тем торможения, фальшивомонетничество от душевной катаракты и сенсаций. Он скатывает себя вместе ночью в плоти шлюхи. Кожа круто стоит складкой страха у него за ушами. «Полагаете вы, быть может, ваши простаки...» — и забьёт на пол пеной изо рта, синее облако. Он вползает в солнце. Он хочет иметь событие. Трава растёт недоброжелательно и гонит его назад во мрак. Занавесы вздуваются и дом уносится. Это каталепсия разрушения. Языки в красном стрелодожде ударяются вкось о мостовую.

  Гагни,  Свинцовая, должна ему расчесывать волосы на пробор, с тем, чтобы он мог думать. Дагни, Рыбоневеста, ухаживает за ним, её правая сторона с отливом от Музикон. Махэтанц убил песенником одного главаря. Он изобрёл искусственный плавающий остров. Он образует стебель в просьбопроцессиях и почитает бродяг-Jesus. Он держит фонарь у ведомства по делам мёртвых, и так он мочится: то —  уксусно-кислый глинозём.

  Но ничего не помогает ему. Он не вырос для этих турбулентностей, детонаций и радиевых полей. «Количество есть всё, —  кричит он, — сифилис тяжёлая половая болезнь». Он принимает солекислотные ванны, чтобы растворить свою пернатую плоть. От всего остаётся: куроглаз, золотые очки, вставные зубы и амулет. И душа — эллипс.

 Махэтанц  горько улыбается: «Оригинальность есть катар мыльных пузырей. Болезнен и невероятен. Совершать убийство. Убийство есть нечто, что может стать не оболгано. Никогда и никогда больше. Прекрасную погоду делать. Всегда бедных любить. Уже имеем мы Бога как дополнение. Это твёрдая почва». И он дует Музикон в затылок. Тут облачаются они.

  И он  пишет своё завещание. Мочечернилом. Другого у него нет. Поскольку он сидел в тюрьме. Он проклинает в нём: фантастов, Дагни, карусельного конька Йоханна, свою бедную мать и многих других людей. Затем он умер. На содосупе вырос пальмовый лес. Одна лошадь передвигала ноги и продвигалась.Траурный флаг развевался над какой-то из больниц.

 

 

 

 

Глава 4. Те красные неба

 

Ландшафтная картина из  верхней преисподней. Концерт ужасных скрежетов, кои изумляют даже самих зверей. Звери выступают частью как музыканты (так называемой кошачьей музыки), частью в набито-чучельном состоянии и как аксессуары. Тётки из седьмого измерения участвуют  в скабрёзном напеве на шабаше ведьм.

 

Те красные неба, мимУлли мамАй,

Разбиты в желудке идут сквозь раздрай.

И вдребезги падают в озеро здесь,

Мимулли мамай, и в желудке их резь.

 

Синюшные кошки, фофОлли мамай,

Царап волножесть, где зубцов алый край.

О лАлало, лАлало, лалалА!

Тут тож шнуровальная тётя пришла.

 

Из снега та тётя вздымает, о сны!

Ввысь юбки, а также напевоштаны.

О лАлало, лАлало, лалалО!

Там флейтокозёл с «Всё равно» как назло.

 

Тут с крыши упал воркотун-голубок.

За ним Дважды-Йоханна тут же прыжок.

О лАлало и мимулли мамай!

По скрипке-железке царап двое, ай!

 

Глядят косо лошадь с ослом у копыт,

Как снегопетух из глубин всё кричит.

Синюшная туба грохочет затем:

«Таблицу пропеть умножения всем.»

 

О лАлало, лАлало, лалалО!

О руки из сена, башка же стекло.

О лАлало, лАлало, лалалО!

Зубец киноварный, На помощь! хоть кто.

 

Глава 5. Сатанополис

 

Мистическоесобытие, кое происходит  в самом нижнем чернильном аду. Тэндэрэнда рассказывает  перед публикой истории о призраках и усопших, о сатанополисных Посвящённых и Завсегдатаях. Он выказывает знание персон и закусочных, близость к подземным учреждениям.

 

  Ускользнувшим  был журналист. Ужасающим образом затенял он пастбища Сатанополиса. Решили против него выступить. Собрался Революционный трибунал. Потянулись на поле битвы против того, кто ужасающим образом резвился на пастбищах Сатанополиса. Но не нашли. Он же всевозможные бесчинства позволял себе учинять, но пасся довольным и ел репейные головки, что цвели на лугах Сатанополиса. Тут отыскали его дом. Он располагался на холме 26-том с  половиной, где сковорода Троицы стоит. Фонарями на шестах обнесли дом. Их лунорога светили тускло в ночи. Все сбегались туда с клетками для птиц в руках.

  «У вас тут красивая канидовыбивалка» — сказал хэрр Шмидт хэрру Шульцэ.  «Спинозный афронт!» — сказал хэрр Майэр хэрру Шмидту, уселся на свою клячу, коя была его болезнью, и, недоволен этим, поскакал.

  В то время тут стояло много вяжущих гильотинных фурий, и решали журналиста штурмовать. Дом, что тот, заняв, удерживал, был назван ими Лунодомом. Он же забаррикадировал его матрасами, из эфирных волн, и перенёс сковороду наверх, на крышу, с тем, чтобы внизу находится под особой защитой неба. Он питался аиром, кефиром и конфетами. Также имел вокруг себя  тела усопших, кои во множестве с поверхности земли падали через его печную трубу сюда, вниз. Так что несколько недель с удобством мог это переносить. Оттого был не очень озабочен. Чувствовал себя хорошо и изучал для времяпрепровождения 27 различных видов сидений и плеваний. Он звался Лилиенштайн.

  В ратуше Дьявола провели совещание. Дьявол выступил с Kis de Paris и Ридикюль, нёс некоторый неприветливый вздор и пел «Риголетто». Ему кричали наверх, де он напыщенный дурачок, ему же нравилось дозволять эти штучки. И совещались: дом, что Лилиенштайн, заняв, с пенсне удерживает, посредством ли танца испепелять или дОлжно блохам и клопам оставить на поживу.

  У Дьявола же начались ножные шатания, и сий излагал: «Пах Марата обрёл конец в кинжале. Он имел и матрасы, из эфирных волн, и лжебашни шатались вокруг него в просини их фундамента. Он себя и трупожиром натирал и нечувствительным сделал. Втянитесь же ещё раз в людские орды с барабаном на ремне. Быть может... что и этому свершиться по нраву б». Супруга Дьявола была стройна, блондиниста, синюшна. Она сидела на ослице и держалась его стороны.

  Тут совершили  разворот и маршировали назад и пели под барабан, и шли назад, на Лунодом, и видели матрасы, из эфирных волн, и Лилиенштайна, как он при полном освещении прогуливался. И дым его обеда восходил ввысь из его печной трубы.

  И он раскрыл большой плакат. Нанёмстояло:

Qui  hic mixerit aut cacarit

Habeat deos inferos et superos iratos.

(Но он это не сам удумал, а происходило от Лютера.)

И второй плакат:

Тот Pantzer подтяни, страшится кто.

Help то, так help то.

Так как живётся, и жить остаётся Scheblimini.

Sedet at dexteris meis. Тут воткнётся.

 

  Я могу вам сказать: то мощно раздражало. И не знали, как дожны Лилиенштайна наружу заполучить. Но пришли к мысли: собачью траву и мёд по дому Лилиенштайна разбросать. Тут уж должен был он наружу. И преследовали его.

  По дороге же  спотыкался о сноповозки, кои стояли на улице, в связи с эпидемией Сонливости. Спотыкался о ноги Керосина, коий сидел на углу и скрёб себе брюхо. Спотыкался по дороге через будки богини-защитницы абортов, коя, детоизвергая на длинных шнурах, сему на, примерно, 72 звёздах Добра и 36 звёздах Зла давала пускаться в пляс. И преследовали его. Какая-то Апоплексия обваливалась в небесно-голубых томах. Синюшностраждущие слизни ползли. Кто этот фаллос видел, знает все другие. Пробегая мимо, травил и каракатицу, коя учит греческую грамматику и катит на Veloziped. Бежал мимо лампобашен и доменных печей, где тела мёртвых солдат пламенели в ночи. И ускользал.

  В садоводствах же  Дьявола зачитывался Манифест. Вознаграждение в 6000 франков было назначено для каждого, кто о местепребывании бежавшего из ловушки в Сатанополисе журналиста Лилиенштайна что-то обнадёживуещее сообщит или даст показания, кои на след немилого навести бы могли. То было зачитано под хор горнистов. Но всё зря.

  Уже его забывали и шли его дорогой, как тут обнаружился на Corso Италии. На небесно-голубых лошадках скакалось там, и дамы носили длинностебельные зонтики, так как было жарко.

  На  раскрытом зонтике одной из дам его и заметили. Он соорудил себе там гнездо, и был обнаружен при яйценошении. И скалил зубы и издавал резкий, пронзительный звук: «циррициттиг-цирритиг». Но это ему не помогло. Предалось огласке имя дамы, на зонтике коей он туда и сюда фланировал. Она поносится, оплёвывается и обвиняется. Ей даётся пинок под зад, так как её принимают за осведомительницу. Тут уж выпадает он из гнезда и яйца с ним, и поднимается ор.

  Но  содрали с его плоти лишь бумажный костюм. Сам же ускользнул и ушёл в оленьи рога зала вокзала, наверх, где держится дым. Там же, наверху, не смог бы долго продержаться, и то было совсем всем очевидно.

 И на деле,  через пять дней сошёл вниз и предстал перед судьями. Жалко же было на него глядеть. Лицо сморщилось от угольной копоти и руки замараны чернильным дреком. В кармане брюк же был у него револьвер. В нагрудном кармане подле портфеля настольная книга по криминальной психологии Людвига Рубинэра. Всё ещё скалил зубы с «цирритиг-циррициттиг». Тут вышли из своих дыр каракатицы и захохотали. Тут пришли цаккопадорэн и принюхивались к нему. Тут просвистывали волшебные драконы и морские коньки по-налево у его головы.

  И устроили процесс над ним, обвинив: в разрушении ужасающим образом пастбищ мистиков и привлечении внимания посредством различных бесчинств. Но Дьявол сделался его адвокатом и защищал его. «Клевета и Вялость, — вещал Дьявол, — что вы хотите от него? Видите, тут стоит человек. Хотите вы, чтобы я мои руки омыл бы в Невинности, или дОлжно с него кожу содрать?» И бедные, и нищие вспрыгивали и кричали: «Господь, помоги нам, мы в бреду». Но  заталкивал их дланью назад и приговаривал: «Пожалуйста, после». И процесс был перенесён.

  Но  на следующий день пришли снова, много народу, принесли ножи для бритья и кричали:     «Выдай его. Он хулил Бога и Дьявола. Он журналист. Он наш Лунодом запятнал и себе гнездо соорудил на зонтике одной дамы».

  И Дьявол обратился к Лилиенштайну: «Защити себя». И какой-то хэрр из публики кричал, повысив голос: «У этого хэрра нет ничего общего с «Aktion».

  И  Лилиенштайн пал на колени, заклял звёзды, луну и толпу и кричал: «Автослаб есть Лучшее. Из какого дерева и лыка вяжущиеся воронкоподобные цапфы, то знает уже Древность. Soxhletаппарат  есть изобретение нового времени. Лучшее отводное средство есть же Автослаб. Состоит из растительных экстрактов. Послушайте меня: из растительных экстрактов! То не нуждается даже в упоминании, что предлагается продукт немецкой индустрии... (запинался он по нужде) Возмите туда этот Рецепт. Я заклинаю Вас. Дайте мне за это бежать. Что я Вам сделал, что вы меня, значит, преследуете? Глядите, я тот краль евреев».

  Тут  прорвало их в бессвязных насмешках. И Дьявол рёк: «Шельмовство, шельмовство, должно бы это за возможное принимать». И хэрр из публики кричал: «На крест с ним, на крест с ним!»

  И был приговорён, свои пуговичные самокрутки съедать. И художник-туифелист Мэйдэлэс писал с него портрет, прежде чем к  живодёру переправлен был. И все флаги капали от мёда и щёлока.

 

 

Глава 6. Гранд-отель «Метафизика»

 

Рождение дадаизма. Мульхэ-Мульхэ, квинтэссенция фантастики, рождает юного хэрра Плода высоко наверху, в том месте, что окружено Музыкой, Танцами, Сумасбродством и божественной Фамильярностью, достаточно ясно отличаясь от иных мест.

  Ни на одну речь господ Клемансо и Ллойда Джорджа, ни на один ящиковыстрел Людэндорффа не возбуждались так, как на шатающуюся кучку дада-бродопророков, кои проповедовали Детскость на свой лад.

 

 

 В лифте, из тюльпанов и гиацинтов, возносилась Мульхэ-Мульхэ на платформу Гранд-отеля «Метафизика». Наверху её ожидали: Церемониймайстер, приведший в порядок астрономические приборы, Осел Ликований, жадно подкрепляющийся из чана малиновым соком, и Музикон, наша милая фрау, вся из пассакалий и фуг.

  Стройная  нога Мульхэ-Мульхэ была обвита хризантемами, так что она могла делать лишь маленькие шажки. Розолепестковый язык выталкивался, чуть порхая над зубами. Златодождь вис у глаз, и чёрное покрывало небесного ложа, кое стояло для неё приготовлено, было в изображениях серебряных собак.

 Выстроен же отель был из пористой резины. Верхние части нависали коньками крыш и кантами. Когда Мульхэ-Мульхэ была раздета, и сияние её глаз окрашивало небо — аййа, тут Осёл Ликований уже набрался. Аййа, тут закричал он вдаль внятным голосом: Willkomm. Церемониймайстер поклонился много раз дали и передвинул подзорную трубу к парапету, дабы изучать Cölestographie. Но Музикон, золотым пламенем непрестанно танцуя  вокруг небесного ложа, внезапно простёрла руки, и, гляди, скрипки затенили всё в городе.

  Глаза Мульхэ-Мульхэ отпламенели. Наполненность её плоти тянулась зерном, фимиамом и миртами, что даже покрывала её ложа вздымались сводами. Со всеми семенами и плодами восходил фрахт её плоти так, что треща разрывались покровы.

  Тут предпринял рахитичный народ окружения всё, чтобы предотвратить рождение,  угрожающее запустелой стране плодовитостью.

  П.Т.Бридэт, Мертвый цветок на шляпе, вырос, трепеща, на своей деревяной ноге-культе. Ядолужа чеканилась на его щеке. Из гостиной усопших спешил он свирепо сюда, чтобы повстречаться Неслыханному разозлённым.

  Был тут и Хныкатель с головооткрутом. Скомканная кожа от барабана висла у него с обеих сторон из ушей. Ленту, из Северного сияния, с Последним Сроком носил он на лбу. Тип грязепереполненных массомогильщиков, припудренный ванилью, испускающий из-под жалюзи очень отвратные миазмы, дабы спасать честь.

  Был тут и Тото, не имевший кроме этого имени ничего. Его железное Адамово яблоко шнуровалось, смазано маслом, на ветру, при беге против норд-оста. Повязки Иерихона с пряжками были застёгнуты вокруг его плоти с тем, чтобы порхающие доли внутренностей не были утеряны. Марсельеза лозунгом ало лучилась с его груди.

  И они окружали сады, расставляли охрану и обстреливали из фильмопушек платформу. Громыхало день и ночь. Как испытательному воздушному шару давали они восходить фиолетоволучащейся «Картофеледуше». На их световых ракетах стояло: «God save the King» или «Нам приступить молить». Но через граммофонную трубу оставили они себе всё же возможность взывать к платформе: «Страх перед Настоящим съедает нас».

  Между тем наверху пробовал, всё напрасно, деловой перст Божественности юного хэрра Плода выманить из шумящей плоти Мульхэ-Мульхэ. Уже было, что тот осторожно выглядывал из вздымающихся материнских врат. Но смышлённая лисья мордашка, моргая, втягивалась  снова назад, как только видела объединившихся четверых: Йоопа, Музикон, Божественность и Осла Ликований  с сетями для ловли бабочек, тростями и штангами и мокрыми тряпками. И властный пот бил из раскрасневшегося тела Мульхэ-Мульхэ брызгами и струями, так что вся округа была им залита.

  Тут стали нижние совсем беспомощны в решении вопроса, заржавеет их фильмоартиллерия или нет, и не знали, что им начать дОлжно: оттянуться или дальше прибывать. И привлекли «Картофеледушу» для совета и решили, нежное действо Гранд-отеля «Метафизика» отштурмовать всеми силами.

  Как первого катапультой подкатили они туда Идола Моды. Это заряженная поддельными камнями и ориентальной рухлядью сверкающая пикоголова с низким лбом. И, так как от головы до стоп из деревянной лжи выточена и на груди, как брелок, железное сердце носит, может называться Идолом Безрадостности.

  Черношеий, вздымается он, увешен колокольцами, камертоны Порока в высоко поднятых правых. Но, расписанный везде-везде знаками Каббалы и письменами Талмуда, взирает всё же добродушно зрачками детей. Шестьюстами самогнущихся рук перекручивает он Факты и Историю. А на самом нижнем позвонке хребта имеется также вскрытый  жестяной ящик с взрывопузырями. И как производится смазанное, с газоиспусканием опорожнение, выпадают из него сзади генералы и бандофюреры, человекоподобны и волочась лицами по помёту.

  Но на сей раз погружает ему сверху Йооп при помощи Музикон запальный шнур глубоко в желудок, и, так как там, внутри, Hespar, Salfurio, Akunit и серная кислота, взрывают они его и тем самым срывают нанесение удара.

  Вторым идолом приносится Бородатый пес, дабы подлинно-рычащей пеной у пасти смыть прочь тонкие анекдоты с платформы Гранд-отеля «Метафизика». Зубилом приподнимается мостовая Религии с тем, чтобы открылись дорога и колея. Курс идиологических  перестройкоакций стремительно падает. «О, низопрорыв в животность! — сокрушается Бридэт — Магических типографий Святаго Духа не достаточно больше, чтобы остановить погибель».

  И уже фыркает пёс, впрягаясь в одну, катящую на колесах, Кирху, за чьими гардинами пугливые священники, прелаты, деканы и Summi Episcopi высматривают кого-то. Пятиконечные спинные позвонки волочат его шелудивую шкуру с татуировками трупп. На удирающем лбу — на троне отражение Голгофы. Откормлен сечкой от грузовых линий стоял он до того в хлеву Аллегории. А теперь катит, чтобы своим изумлением задуть звучание Музикон.

  Но ярость его захлёбывается. Когда он уже дыханием  может коснутся конька крыши, вдруг выгибает спину и испускает своё возмужалое семя, пахнущее жасмином и водными лилиями. Обессилив дрожит чудовище. Кладёт голову на лапы, смиренно скуля. Своим собственным же хвостом громит шатающиеся каникулярные кирхи народных опекунов, кои сюда их подтянули.

И также этот штурм терпит неудачу.

  И в то  время, пока на воздушной платформе Золотое пламя  Музикон танцует, umbala weia, приносится последний из идолов: Кукла Смерть, из штукатурки, до того долго распростёртая в автО, чтобы также в вяжущееся её втянуть. «Да здравствует Скандал!» — кричит Хныкатель при встрече. «Поэтический Друг, — то Тото, — недугом искалеченный труп у  Вашей головы. Кобальтно-сини Ваши Очи, светло-охристо Ваше Чело. Несите чемодан туда. Зэла». И Бридэт: «Воистину, замолчанный Мастер, Вы пахнете неплохо для Вашего Возраста. Это принесёт варварское удовольствие. Дайте нам каждой танценогой помахать, коя была у кого-то выдернута. Дайте нам триумфальные своды воздвигнуть, где вступит Ваша стопа, пусть Вас сопровождают Благословение и Хайль!»

  Тут Смерть  закивала и приняла их пережитое как  присягу на верность и предложила свою шею для петли, в коей к выси отправлена должна была стать. И они зацепили крюками катушки, крутанули рычаг и потянули её. Но груз был слишком тяжёл. Три четверти всей высоты, болтаясь и раскачиваясь, она всё же преодолела и оживилась уже, чтобы влезть на конёк крыши. Тут натянулись канаты туго и запели, и загудели. Тут каркнул, лопнув, трос, и с головокружительной высоты пал вниз груз на крестобравого Хныкателя, такого для себя отнюдь не предусмотревшего. Троекратноумершим и пятикратноубитым оттащили они его, завёрнув в носовой платок, в сторону от дороги и желали горячо, сдвинутые балки его затылка вернуть на место. Но тут было уже не помочь. И также Смерть разбилась вдребезги при смерти Хныкателя от Смерти.

  Тут  издала Мульхэ-Мульхэ внезапно двенадцать пронзительных вскриков, тяжко, один за другим. Её циркуленога задралась к краю неба. И она родила. Сначала маленького еврейчика, коий носил маленькую короночку на пурпурной голове и раскачивался сразу на пуповине и начал там заниматься гимнастикой. И Музикон смеялась, как если бы она была бы кузиной.

  И сорок  дней прошли, и меловой лик Мульхэ-Мульхэ стоял на парапете. Тут задрала она во второй раз циркуленогу высоко в небо. И в этот раз родила она много: Помои, Гальку, Мусор, Ил и Хлам. Это с шумом падало, брякало и катилось с парапета вниз и погребало все Желания и Трупы Подошвоходов. Тут возрадовался Йооп, а Божественность опустила сеть для ловли бабочек и удивлённо взирала.

  И опять  прошли сорок дней, когда Мульхэ-Мульхэ задумчиво стояла, пожирая что-то глазами. И  подняла она в третий раз ногу и родила хэрра Плода, описание чего стоит на странице 28, Ars magna. Конфуций его превознёс. Сияющий кант проходит по его спине. Его отец Плимплампласко, высокий Дух, любвеупитый сверх меры и пристрастившийся к чуду.

 

 

Глава 7. Молитва Бульбо и Жареный стихотворец

 

 В массе,в коей усиливается ужас, усиливается смех. Антагонизмы кричаще выступают вперёд. Смерть обрела магический облик. Весьма осознанно Жизнь защищает Свет, Радость. Высокие Власти лично выходят к барьеру. Бог пляшет против Смерти.

 

  Теперь могло бы подуматься, что сама Смерть умерла, так всюду её недостовало. Но не успели ещё Великие призраки издать на цементных трубах первые звуки плача по мёртвым, как  поднята и приведена в движение его ритмом, была снова тут она живёхонька и начала отплясывать, приподнявшись на железной ляжке. Сжав кулаки, она била ими землю и топтала её грозными копытами.

  И великие Призраки смеялись, и крышки гробов их скульных костей щёлкали. Так  как великое Умирание было снова тут. И опустился Бульбо на колени, возметнул руки к небу и возопил:

  «Освободи нас, о Господь,  от чар. Вытяни нам, о Господь, наши прокипевшие рты из помойных вёдер, сточных канав и выгребных ям, в коих помешавшиеся мы. Сжалься, о Господь, видя наше проживание в вареве и отхожем месте. Наши уши йодоформной марлей обмотаны, в наших лёгочных крыльях кормятся гроздоточильщики и личинки. В Райх аскарид и кумиров мы занесены. Вопль о разложении берёт верх. Огненными тростями избивают они твоих архангелов. Они заманивают твоих ангелов на землю и делают их тучными и неспособными к предназначению. Там, где ад граничит с парадизом, вальсируют они их пьяных в твоей хвалёной земле, и разносится вагнеройодэльн, wigalaweia, в Germano panta rei. Домом издевательства стала твоя Кирха, Позорищедомом. Хулителями называют они нас и жабьими гностиками. Среди телесной полноты появляются их апаше-зверолица. Как можно их любить? В выдвижных ящиках множится число найденных эмбрионов, и в лучших распутствует жирняга. Больше не замечают они ни мумию в гамаке, ни забальзамированную членорухлядь и холерных бацилл в шве контрабаса. И ни каши, что из дымохода каплет, и ни разложившегося нрава отца фамилии. Уже в материнской утробе продают они друг другу Вечную жизнь. Они спекулируют твоей мукОй, коя для святой облатки предназначена, и полощут себе горло кислым вином, кое твою святую кровь представлять должно бы. Но ты прощаешь нам нашу низость, также как мы обещаем, что мы нашим сделаем. Я  же мог бы в каком-то из других времён пребывать. Что проку мне в том, о Господь? Видь, я укоренился сознательно в этом народе. Как гладотворец питаю я себя аскезой. Но ни Релятивистской теории, ни Философии «как если б» не достаточно. Наши памфлеты не действуют больше. Явления экспансивного маразма множатся. Все шестьдесят миллионов душ моего народа клубятся из моих пор. Пред тобой то есть крысопот, о Господь. Но освободи нас, помоги нам, Пневмоотче!»

  Тут вздулась изо рта Бульбо чёрная ветвь, Смерть. И кидает его в среду призраков. И Смерть маршировала и плясала на нём.

  Но Господь  рёк: «Mea res agitur. Он представляет Эстетику смысловых ассоциаций, коя жиждится на идеях. Моральная философия в гротесках. Его доктрина мила». И Он решился тажже плясать, так как молитва ему понравилась.

  И плясал  Бог с праведниками против Смерти. Три архангела вскручивали башенновысокий тупей его прически. И Левиафан свесил свою заднюю часть с небесной стены вниз и взирал при этом. Над причёской же Господа шаталась, из молитв израилитов сплетённая, башенновысокая корона.

  И поднялась вихревая буря, и Дьявол полз в тайный покой под танцплощадкой и кричал: «Серое солнце, серые звёзды, серое яблоко, серая луна». Тут пали солнце, звёзды, яблоко и луна на танцплощадку. Но призраки съели их.

  Тут  произнес Господь: «Aulum babaulum, Огонь!» И солнце, звёзды, яблоко и луна вытолкнулись из кишок призраков и заняли своё место вновь.

  И  дразнила Смерть: «Esse homo logicus!»  —  и полетела на высшую ступень. И надела своё великозапахояйцо, дабы подтвердить свою авторитетность.

  Тут  ударил ей Бог по Таблице канто-категорий  на голове, да так, что та раздробилась, и плясал дальше с мужскими выкрутасами и проворными петлями. Таблицу же категорий растоптала Смерть, но призраки съели её.

  Тут устроила Смерть пепелодождь из чернекислотных стружек, что для гробов предназначены, и прокричала: «Chaque confrère une blague, et la totalité des blagues: humanité». И щелкала к тому крышками гробов своих скульных костей. Но стружки пали кругом, призраки же съели и их.

  Тут опустил Бог трубу вниз и воскричал: «Satana, Satana, ribellione!» И явился Красный Муж, Фальше-величество, и уделал Смерть так, что ни один человек её больше за прежнюю  принять не смог бы. И призраки съели её. Но, глядика, тут стали они очень могучими и завопили: «Да доставится нам Жареный стихотворец!»

  «Корова, ты наш! — сказал Дьявол, — Свобода, Братание, Небо, ты наш. Нашенство и Мелочность что должны теперь означать?»

  Тут передал им Господь Жареного стихотворца. Призраки же, присев крУгом над сим, стерилизовали его, удалили корку и перопушок и съели. И установилось, что облатками пуговицы его штанов были, не скисшей гортань, душистыми мозги, но криво напупочены. И призрак, из самых молодых, держал по нему речь:

  «Сий  был психофакт, не человек. Гермафродит от головы вплоть до ступней. Остриями колючились духовные плечи  из подмышек его визитки. Его голова чудолуковка духовности. Слепо владеющим им  порывом — себя несломленным осознать, были его начало, его конец и зарождение такой девственной, полной, бескомпромиссной душевной Чистоты, кою мы, дорощенные сомнением  в обязанности революционного моралестроительного материнства, с нашим всё ещё бессильным умиранием по космосу Лётоволь и Земнопреодолённости как какой-то, правда, неизбежной, но милой Проблемы, пчёлотрагично классифицировав, обойти не можем. Великолепно лежит здесь, просыпавшись грудами, неперебродившее, абстрактным остающееся ораторство. Субъективистская экстатичность не всегда была в состоянии себя отрешать от театральной самоцели. Коренастый Мечтатель и факирный Спасениеискатель, высокосанный жрец и провидец, солерос и шпора дифирамбического напора пригоняют к своему восславленному образцу горькое нанесение ущерба единственным обстоятельством, что Максу Райнхардту, чья Режиссура творца эскиз отдельных вИдений оплодотворила, его Может Могущему только по истечению долгих лет после кончины подать было бы дозволено. Requiescat in pace».

  И они  съели и его, трупооратора  они съели бы в любом случае. И тарелки съели они. И вилки съели они. И танцплощадку также. О, как же хорошо, что Господь от сцены прежде избавлен был. Они бы также и его съели.

 

 

Глава 8. Гимн 1

 

  Говорить  больше нечего. Возможно, что-то ещё пропето может стать. «Ты магический квадрат, нынче слишком поздно...» Так говорит некий, коий понимает — молчать.  «Амброзиусов вол»: под этим понимается — амброзиусово восхваляющее песнопение. Обращение к кирхе кажет себя в вокабулах и гласных. Гимн начинается с милитаристских реминисценций и заканчивается  призывом Саломо, того великого мага, коий утешал себя в том, что притянул к своему сердцу дочь египетского правителя. Дочь же египетского правителя и есть Магия.

 

  Ты птиц, собак, котов Господь

и духов, плоти, призраков, шутов,

  Ты верх и низ, направо, влево,

прямо, стой-кто-идёт, кру-у-гом,

  Ты дух в себе и ты есть в нём,

и вам быть в вас, и мы есть в нас.

  Ты воскресавший, кой

одолевающим бывал.

  Оковы скинувший, свои кой

цепи рвал.

  Всемочный ты, всеночный ты,

роскошный при таком,

на голове с горящим котелком.

  Во всех ветрах и языках

есть в ящике твоём,

всё разрывающий кусками, гром.

  В благоразумье, неразумье,

в мёртвых и живущих царствах, блиц,

возносится твоя из жести шея

под  свист твоих же спиц,

  С великим рыком ты пришёл един,

смут буревой чепец, граетруба,

народов сын.

  В огня ты зеве, в пуль посеве,

в смертном визга гневе,

в без конца проклятье при ноге,

  И в бласфемиях без числа,

и в саже ты от типографской краски,

и в облатках, пироге.

  Так зрели мы тебя,  держали так, идя,

истёсанного из агата,

за облики дождя.

  На сокрушённых тронах,

на осколках пушек в бастионах,

на газет обрывках, на девизах,

актах встреч,

  Ты над запутанным,

разряженная пёстро кукла,

вознёс судебный меч.

  Ты бог проклятий и клоак,

фюрст демонов,

и одержимых бог, где вой,

  С фиалками ты манекен,

подвязками чулок, духАми,

и раскрашен шлюшьей головой.

  Твои семь сопляков,

семь, скалясь, кажут языков,

твои гросстёти будут не в почёте,

твой красный кугель твой же куколь.

  Недугов фюрст ты и медикаментов,

и Бульбо отче ты и Тэндэрэндов,

 Арзэниковых (МышьякОвых),

сальварсанов

и револьвера, и намыленной петли,

и газовых всех кранов,

  Развязчик вязок всех ты ист,

ты всех извилин казуист,

  И ламп, и фонарей ты бог,

от конусов питаясь световых

и треугольника, и звёзд самих.

  Ты дыба, русские качели мук,

гомоцентавр, паря, пернат,

в крылоштанах в больницах

средь палат,

  Ты древесина, медь и бронза,

и башня, вил зубец, свинец,

железным, смазан, петухом

просвистываешь мимо 

под конец.

  Магический квадрат ты,

ныне слишком поздно, мол,

мистический постой, и ты 

амброзиусов вол.

 И нашего Ты оголенья

господь кустов,

фундамент избавленья — 

пять твоих перстов.

 Господь охотно-кухонной латыни

и ныне нашей, ею зван,

lamento нашего существованья барабан,

и эфирнист, и коммунист, антихрист, о!

Высокомудрая и мудрость Саломо!

Глава 9. Гимн 2

 

Обратилось бы внимание на то, как во второй половине этого гимна буффонада разрешается причитаниями. Литургические формулы берут верх. Голоса и партии, правда, спорят ещё, и соответственно предмет оспариваем, освободиться от коего станет возможным.

 

  Кто отодвинул в сторону

и нашей чести девственниц,

букеты, парфюмерные,

пьянящий москательный наш товар,

  Мы в бомбардОн трубя,

и бубенцами, свиристелками,

тарелками-чинелльками,

речепотоками приветствуем тебя.

  Кто недоносков наших

выбросил на улицы

и поварские книги,

астрологии, и кто, удал,

  Нам голосами десяти тут тысяч

чертенят вскричал,

  Кто  подступал,

и в торжестве вступает,

детодракон и триумфатор,

в смехе теребя,

  Эрзацбанкнотами-талонами, 

деньгами, что из жести,

и мелкАми нарисованы,

и из бумаги, и из пуговиц,

мы все приветствуем тебя.

  Кто в сумках щёк хранит

рогатой головы своей

и зебр, и золотушных нам детей,

  Кому за марку, за одну,

отдались и балагур-поэт,

и жаркий пролетарий,

газетчик, и священник,

без затей

  Вложи нам в нос

кольцо твоё Всевластия,

ограду в челюсть,

наше тут величие умерь.

 Во пляс великий 

мы пустились в одеждах,

из тряпья, бумаги,

оконного стекла, цемента

и кровельного толя,

выскочив за дверь.

  Мы нашей машем

всегерманскою дубинкою,

в рунах и свастиках

плоть до виска.

А от пупа вплоть до колен

пролёг твой Райх,

и лает лютеранская треска.

  И от еретиков и утопистов,

противников, пророков

нас спаси, Господь.

  От теоретиков и литургистов,

от звонарей объединённых,

их притязаний,

нас спаси, Господь.

  Из сей страны,

обязанных жуков, 

и пирогов, мокро-холодных,

в свидетельствах о смерти мест,

мощённых ими,

Господь, веди нас прочь.

  Кончай  греметь доской

и медью,  бронзой,

слоновой костью, камнем,

и в барабаны мощи бить,

до коих ты охоч.

  И мёртвым нашим дозволять 

Господь, кончай, 

о том тебя мы просим, 

являться нам,

и в нас теплу мешать,

  И призраков сажать на стол нам,

подсаживать их в чашки с кофе 

невзначай,

и больше саблей

в лестничных балках

любой из грёз кончай всё ж

угрожать.

 

 

Глава 10. Дирижёр Испрашения

 

  В этойглаве будет предположено, что некий торговец мясными товарами станет  последним, кто погребается. Позднее же выходит наружу, что ещё несколько других большое Умирание пережили. Скорбящие родственники — Revenants  и трёхмесячные трупы. Погребение оформляется подобно тем торжественным процессиям, которые проходили при Элевсинских мистериях. Справа будет, ощущаемое давящим,  затмение уложено упакованным в ящики. Слева кажет себя, так же переживший, Стихоклуб, яро занятый тем, чтоб зарегистрировать Испрашение и фантастическую Действительность целесообразно ослабить.

 

 Все  были уже едины, когда Дирижёр Испрашения передал своё заявление об отставке. Это пришлось именно на тот день, в коий проводилось последнее погребение. Ранеусопшие собрались всем своим числом. По мере необходимости они подавляли свой запах, крепко-накрепко пристёгивали ремнями с пряжками нижние челюсти и раздавали вокруг духи. Лошадиный труп, коему надлежало тянуть погребальные дроги, был прикрыт ранеусопшими попоной, с тем, чтобы  червеобильной его наготе назойливо не желалось бы быть увиденной.

  И церемониймайстер Мрачного занавеса, повысив свой голос, зачитал из программы торжества:

  «Боже, Всемогущему это выпало — наших прабабушку, бабушку, мать и дитя, хэрра Готтлиба Межзуба, фирма Межзуб, Челюсть и К., Колбасно-мясные товары engros, к себе отзывать».

  «Эй, усоп он, тут усоп он!» — громыхнул хор.

  «Кончина покойного — образцово-показательна. Во все времена был он верным Слугою Кирхи. Его сопровождает изъявление нашего скабрёзного соболезнования, глубоко ощущаемая болеовация его родственников и друзей, которые в правильном понимании ветреной ситуации до него вовремя испрашились. И остаётся ещё к тому добавить, что под руководством Скончавшегося  Колбасная фабрика, которая нынче пустует, прежде была призвана к жизни».

  Тут траурная процессия пришла в движение, и Дирижёр Испрашения взошёл на подиум и дирижировал в последний раз. При этом его ассистент извлекал гром из кухонного прОтивеня. Когда же благоухающая процессия втекала в улицы, слышались слова корибантов:

 

В  гавань входит кто, при взоре,

Весь ошпарен, весь в позоре,

С бородою старца с хмелем,

Прям с дороги и с портфелем,

Кто свинью забил с бараном,

Сердцеедничал тараном

Там и сям, тот сдвинут сам,

Сбыт и поднят к небесам.

Есть в душе ль у простофили

Страх — чтоб дивиденды были?

В Духе ль покраснеет духом?

Он пошёл свирелить мухам.

 

  И  Предводитель Прихода помешивал храмовым крестом останки в гробу, в то время как ассистент громыхал и Дирижёр дирижировал:

 

Мы везём его, столь многи,

Навзничь уложив на дроги,

Дабы деловое тело

Впило б вдоволь, сил б наело.

Мы кладём его в заботе,

К почвенной причислив квоте.

Расстегнём на нём жилетку,

Сё штанов покинет клетку.

Смажем веки глаз на милом

Райха дойч-орла чернилом.

Надо лбом, что так устал,

Всё пари, что сий прибрал.

 

  Гляди, тут, действительно, можно было ощутить, что справа собрались служители Кирхи Нижних Небес. Они носили рясы из толерантного кашемира и высокие клобуки из пепла и были заняты тем, чтобы все имеющиеся в наличии солнечные затмения уложить в ящики. Потому что воздух  был перегружен этим, и вызывал головную боль. Некоторые же, также и служивые люди Чёрной прослойки, были с непокрытой головой. Их жестяные глаза косили. Их шевелюры из спичек потрескивали, коли при поклонах в них улавливался ветер.

  Но слева стихоклуб «Пышная ляжка» выставил свои вибрационные машины, мощные катапульты, коими тишайшие движения душевной жизни и испрашения улавливались и перебрасывались к оценке. К тому же они имели  Стиральную машину Банализации,  которая набивалась сверху Действительностью, дабы шестернёй и мешалкой её  обесценивать. И когда Мрак Всех Глаз заслепил, некоторые ощутили возможность развернуть распутное эротическое действо. Они притаскивали ил, цементный раствор и камни и пекли из этого  гигантскую  вульву, детородную часть богини Та-шлю-хи.

  Тут поднял Дирижёр Испрашения руки на три уровня выше, указал на их пылкое занятие и произнёс:

  «Назвались бы мне имена и происхождение этих подмастерий».

  И ассистент, вознеся кухонный противень как чёрное солнце,  молебно ответствовал:

  «Имейте  снисхождение, Хэрр, то идеалисты. Их замечают у пылающей душевной жизни. Они рождены из полумрака и забыли умереть. Теперь они стихотворствуют о голой Точке».

  И Дирижёр  Испрашения вторично поднял руки на три уровня выше, высморкался, сплюнул направо и налево и вопрошал:

  «Есть  декаденты средь них? Трансцендентные декаденты?»

  «Нет, — продолжал ответствовать ассистент, — лишь ночные мальцы средь них. Они карабкаются по памятнику Стихоотцу Гляйму и превращают в руины его внешний вид».

  Тут  Дирижёр Испрашения взглянул пристальнее в их сторону и заметил:

  «Они, кажется, обладают активностью делать это».

  «Да, Хэрр, — подтверждал ассистент, — они очень деловиты в их промывках». (Он имел ввиду Стиральную машину Банализации).

  В этот миг покинул также один из многих подмастерий своё путевое окружение, подошёл ближе, держа в руках ящик для пожертвований, и прокричал:

  «Человечность в Слове и Письме! Бесплатная Человечность!»

  И другие напирали сверх того, выжимали мокрые платки, коими ранее они себе обвязали  головы, и декламировали, их только что изобретённые, изречения и потешки.

  Один: «Звёздочело моей мукокороны» и «Лампокраль из Иерусалима». Другой: «Я хотел б одно замечание сделать: уж коль ты крутою лестницей всходишь... Шаги влестнициваешь... Шэги влистнициваешь...». Третий: «Trapp, trapp моя астма, езжай туда,  ты карета» и «За нашими лбами пылают большие абцессы.»

  «Они пересаливают, Хэрр — заключал ассистент. — По сути — безобидный народишко. Не должны они твоего гнева удостаиваться».

  Но когда некто совсем сзади, у строительных лесов, закурил трубку и начал излагать своё эссе «О красоте неснесённых яиц», тут уж охватило Мастера Испрашения нетерпение и он воскричал:

  «Грубы, неотесанны и вызывающи вы. Вам не подходит, что вы надрываться должны. Вы хотите место на солнце. Дай им грош на всё их сборище и грош тому там, коий Плакальную на пищеводе выдувает. Гони их, Serpent, из их дыр. Се удручает меня, их  видеть сидящими».

  Тут те запротестовали. И, пав духом, ассистент пролепетал:

  «Они хотят тут остаться сидеть и их крупномозговые лыка поедать. Большего они не хотят. Также не имеют больше штанов. Они пожертвовали всем вплоть до рубахи.»

  «Брось им коричневые штаны Абдул Хамида,  — уступил Мастер, — и дай нам дальше идти. Тут не помочь. Поистине, то могло бы при чрезмерном раздражении их нрава привести к случаю, что они явились бы с угрозами, палаш нам в желудок всадить, коли мы не примем меры, чтобы их Пережитое скупать. Ей-богу, дерзкий людской удар!»

 

 

Глава 11.йолифанто бамбла о фалли бамбла

 

  Описание процессии слонов из всемирноизвестного цикла «gadji beri bimba». Автор представлял  этот цикл как новинку в первый  раз в 1916 году в кабаре «Voltaire». Костюм архирея из глянцевой бумаги, что он тогда носил,  с высящейся, в сине-белую полоску шапкой шамана, будет и сегодня нежными жителями  Гаваев чтим как фетиш.

 

 

йолифанто бамбла о фалли бамбла

гроссига мъпфа хабла хорэм

эгига горамэн

хиго блоико руссула хуйу

холлака холлала

анлого бунг

благо бунг благо бунг

боссо фатака

йу йуйу йу

шампа вулла вусса олобо

хэй татта горэм

эшигэ цунбада

вулубу ссубуду улуву ссубуду

тумба ба-умф

куза гаума

ба — умф

 

 

 

 

 

Глава 12. Гимн 3

 

Тэндэрэнда со своей стороны продолжает и дальше приносить присягу на верность своему умалчиваемому Главе Посвящённых. Праотец гимнологов  в этом гимне назван «Халдейским Архангелом», «Кораллом потусторонности» и «Мастером Текучим». Шутовской пляс этой книжечки  принесён ему в жертву: «Мы гримасорезы, в пламёнокрылатках вкруг бочки с водою танцуя». Последние стихотворные строки в особенности выдают совершенную Преданность. Тэндэрэнду охватила  великая тоска по дому. Он подсказывает себе строки в печальные часы, дабы благоговеть.

 

 Халдейский Архангел, Кральастров, пурпУровый Муж

Cо дланями, сон кои обозначают,

Являтся зверью дозволяешь ты в нас,

Ты нас прикрепляешь к звенящему ордену магов,

 К созвездиям накрепко вяжешь ты нас,

 Нас режут всех кои и разделяют.

 

 Учитель святых всех, скончавшихся всех,

 О Стекловиола, мы в ней отцветали,

 В длину и крест-накрест мы все помираем,

 Мы кашель последний уже обретаем,

 В Пространство мы Вечное падаем — слёзы,

 Мечтая, Лаурэнтиус, и всё светясь.

 

 Шеф зонный, шеф чёрный,

 В падучке охотно, мы падки до смерти!

 Святой нам врач Космас не может помочь.

 Тебе умираем мы временами, тебе умираем мы целиком.

 Тобой одержимы, имущие, все ж отступаем.

 Совместно в тебе —  всё. Большого медведя

 Несём на руке мы тотемом, а солнце

 На сердце, из terra siena,  несём.

 

 Мы зубцетруба, запорхав в кристаллическом ветре,

 Трагичный павлин, по ступеням катясь и биясь,

 Мы гримасорезы, в пламёнокрылатках

                                                       вкруг бочки с водою танцуя,

 Звёзд пояс ты, ядростена, ты катящийся мрак.

 Рассвета народ ты, народ ты заката,

 Мурлыча военные марши в миноре,

       ты пена вкруг башни Пощады Твоей.

 

 Ты zimbalummundi, коралл из потусторонности,

 Мастер Текучий,

 Как громко рыдает шкала и людей, и зверья.

 Из дыма, огня горожане взывают как громко.

 Всплывали твои тут чудорога,

 Когда на свою ты взирал на звучащую громко игрушку,

 Когда инспектировал Райх свой и нас, твоего же кадастра чинов,

 Поскольку грим сбит был. Поскольку и куб разложился.

 Поскольку как здесь не бывало нигде вот такого греха.

 

 Ты лик, из метафор-кусков, ты нашего страха

 Стишок пред постом карнавальный для куклы.

           Ты чистой бумаги душок!

 И лист, и чернило, и ручку, и сигарету,

 Мы всё оставляем лежать. Мы, робея, идем за тобой.

 От чисел, что нас в подчинье держали, освобождаем мы стопы,

 Из масс, сожжены кои в нас, заструила уж

Сладость потопы!

 Меняем дублёное на оголённое, внятное на непонятное,

И на Benares ночную столицу, и раз мы меняем на два.

 

 

Глава 13. Лаурэнтиус Тэндэрэнда

 

  Нескрываемое  извержение или экспекторация титульного героя. Автор называет его Фантазмистом, сам же он называет себя  в своей  заносчивой манере Кирхопоэтом. Также  Рыцарем, из Глянцевой Бумаги, преподносит он себя, что  указывает на его принадлежность к донкихотской процессии, в коей Тэндэрэнда во время своей жизни любил двигаться. Он признаёт, что его радостности быть измождённой, и вымаливает себе благословение неба. Особого восхваления заслуживает  Бенидиктианская формула, чьё радостное звукоинтонирование  станет праведно всему существу Тэндэрэнды. Когда он приводит химер в хлев, можно бы принять его за екзорциста. Преследования же Дьявола, на кои благословенное речение указывает, и есть те фантазмы, на кои уже святой Амброзиус жалуется, и чье отставление другой святой называет условием для вступления в монашеский сан. В остальном ситуация Тэндэрэнды элегична и массово робка. Словоигры, чуда и приключения сделали его мягким. Он тоскует по мирной Тишине и по латинскому Отсутствию.

 

 С громом  в голосе начиналось то: Лаурэнтиус Тэндэрэнда, Кирхепоэт, Галлюциниада в трех частях. Лаурэнтиус Тэн-дэрэнда, или Толмач Неизбежности. Лаурэнтиус Тэндэрэнда, Эссенция Существования Астральной Канонады. То должно было быть шуткой для услаждающих диафрагм. Но то было Траурной Игрой здорового человеческого сознания и Простофильством для кисти моды и самобичующихся словом.

  Владелец фабрики молитвенников произнёс пролог, и театр шатало от волчка людского изобилия. Гвоздями со шляпками были укреплены фронтоны, и с балконов свешивались голодные ленточные черви, эломэн. Диспозиционная плоть Голиафа была вскрыта, десять этажей выпали наружу. Гремучие змеи были принесены в башенку, и козлиный рог трубил к пятичасовому чаю.

  О, это столетие из накала света и колючей проволоки, древ-лей силы и бездны! Что могли б здесь Документы МУки? Перед воинственным народом, перед сборным хором стихоредакторов?  Лаурэнтиус Тэндэрэнда, или Миссионер среди потливостопых и краснокожих Академии Плотских упражнений. Вероисповедальная книга и Кашель. Я хочу материю благонапитанной представлять. К комнатному фехтованию не лежит у меня душа. Не было б только этого постоянного серно-хлорного хрипения смерти. Ни шага больше, или я захриплю.

  Теперь они пошли переводить их трёхместного серого зверя на галоп. Граната, лимонка и венецианский Синий Дым их зубчатых шляп. Теперь несётся кура при богослужении, и они охотятся на неё со звонким кошелём. В цинковой мази варят они их карманные часы и Нострадамуса перемазывают кистью с гелиотропом.

  По мне  — это  настоящая сатанинская парфюмерия. Чуть отдаёт размятым перцем и краешком провода. Но во второй части станут скорбящие себе изречения корана как ремни пристёгивать. Искусство как застёжка. Капюшониада в трёх продолжениях. Или энциклопедический молитвоцилиндр. Или пропастноразыскивающее  глядение в инфернальный мир густоусого шума.

  Я был бы сам же Утончённым, если б этого не постиг. Утончённым я был  бы сам, если б на бестию не хотел с подставками для снятия сапог во плоти идти. Женский идеал немецкого народа живёт не в общественном Доме Желания. Какаду пал в отраву. Синий Всадник — не Красный Велосипедист. И я думал, я дело б тянул на бутылках.

  Они усадили мне каракатицу на кровать. И корни их зубов передали мне к пропитанию. Валерьяны попробовал я и шпили кирх стеклобумагой притирать. И я не знаю, к тем ли  наверху или к тем внизу принадлежу. Так как Невероятное, ни разу не Разрешённое будет здесь Опытом.

  Без преамбулы: только из дома — я уже дитя страсти. Мой Mons puberis может дать себя видеть. Сорок дней я лежал в едком натре. У безбожников давно бы зубы из челюсти выросли.

  Я  мог бы Покаянную долину декламировать и святые крестознаки делать. Кому служил бы этим? Мог бы я мои локоны  маслом подсолнухов смазывать и касаться давидовой арфы? Cuibono? Господ Вашеповышения и Раскрасомастера нового Иерусалима портретируя, что нужды мне в этом?

  Эта песенно-декламационная вставка одиннадцатая и последняя. Весёлость рыцаря, из стеклобумаги, измождена. ОргАн ослабил его уход. Химеры в хлев приведены, и церковный отец Оригинэс вбирает солнце своей плешью на вечерней заре. Вечное семя раздай нам, о Господи,  хорошее Сordial Médoc, да оркестр троекратно оклювленных кальянов умолк бы на миг.

  Benedikat te Tenderendam, dominus, et custodiat te ab omnibus insidiis diaboli. О Хюльзэнбэкк, о Хюльзэнбэкк, quelle fleur tenez-vous dans le bec? Использователи совокупляются в святынях. Детективы — украшения наших шляп. И «gadji beri bimba» исполняем мы как ночную молитву.

  Тэндерэнда  крестобойцев станут они меня называть. На  Sedia gestatoria станут они показывать мои мощи. Святой водой станут они меня окроплять. Полный Монах Презервации и Фильтроплатка Нечистот станут они меня называть, Ослиным царём и Схизматиком. In nomine patris et filii et spiritus sancti.

  Счастье лишь, что троицено настроение слишком вычурными посторонними совсем не будет испорчено. Счастье, что я могу оставаться в хорошей форме. Имел бы я записную книжку в руках, да представится помимо оказия, так стал бы я записывать, чего мне больше выпадет. Время же выпадет мне целиком. Сие есть великая затея и несостоятельность, кои я хотел бы удержать слабою простотой.

 

Глава 14. баубо сбуги нинга глоффа

 

Волшебная формула. Она имеет силу двумя мистическими животными Тэндэрэнды, Павлином и Кошкой. Два высокомерных и замолчанных зверя, Иеремия и Плакальщица среди зверей. Рекомендуется Речение только слегка проговаривать и не слишком долго на этом задерживаться. Оно также задумано только как вид аграфа, коий соединяет два последние текста.

 

баубо сбуги нинга глоффа

зиви фаффа

сбуги фаффа

олофа фафамо

фауфо хальйа финй

 

зирги нинга баньйа сбуги

хальйа ханьйа гольйа биддим

 

ма ма

пиаупа

мйама

 

павапа

баунго

сбуги

нинга

глоффалор

 

 

Глава 15. Хэрр и фрау Гольдкопф

 

Астральная сказка. Разновидность кукольного спектакля. Три части дают себя явно различать. Первая: мистическое переживание  супружеской пары Гольдкопф. Белая лавина приходит к ним с визитом, восходящая Чистота и Ясность прирастают в них. Их дом стоит над пропастью и на сказочном лугу, на коем вышагивает Букводрево. Это то древо, от чьих плодов вкушали поэтические Адам и Евы. Искусные Аллегории выступают в обликах зверей. Упоительны Пюпитры Смеха, кои Тэндэрэнда при жизни раздавал. Вторая часть — баллада КокО, зелёному богу. Сий есть бог фантастов. От него исходит всё блаженство, пока его крылья плещут на свободе. Но пленён он, так мстит, наводя чары на тех, кои ему были ближними. Третья часть — эпилог супружеской пары Гольдкопф. Отряхивается пыль их времени со стоп и предрекается Конец безбожникам и чарам. Заключение делает, как  то по праву и дёшево, стих Хэрра Стихотворца-фюрста Йоханна фон Гётэ.

 

 Хэрр и фрау Гольдкопф встречаются на синей стене. У хэрра Гольдкопфа висит падающая звезда из носа. У фрау Гольдкопф зелёная метёлка из перьев на шляпе. Хэрр Гольдкопф расшаркивается. У фрау Гольдкопф рука как вилка с пятью зубцами.

  Лавина взбирается лестницей. Тяжко за ночью. Белая лавина шатающаяся лестница. Фрау Гольдкопф коробится. Хэрр Гольдкопф стучит себе пальцем по лбу. Белый фонтан берёт начало из его головы. Ни в одном столетии не было такого видано. Ни в одном столетии.

  Огне– и  снегопетухи ужасаясь разлетаются из глубины. Охрипшие коровы высмаркивают друг у друга носы. На смарагдолугу бродит Букводрево.

  На  смарагдолугу: взнуздан качается содомыльный червь. Его наездник падает и раздаёт Пюпитры Смеха. Он садится в утровечерние качели, раскачивается и взвивается, и подскакивает в потусторонний мир.

  Тут  приходят Флейтокозёл, Пудрокозёл, Тюльпанокозёл и вытягивают шеи. Тут на заднем плане стоит птичник. В нём сидит Кадудерпетух и пенит звёзды.

  Хэрр  Гольдкопф говорит восхищённо: «Тюльпан — садовое растение, красиво, но без запаха. На адской машинке нельзя сварить кофе».

  Фрау  Гольдкопф говорит: «In gremio matris sedet sapientia patris. Так это с Тюльпаном. В земле имеет  луковицу. Потому — луковичное растение».

  Хэрр  Гольдкопф говорит: «Эпилептики падают повсюду с деревьев. Синий свист могучего Сифона влечёт. Картина священного Троединства пылает над Букводревом. Не удивляет Вас, фрау Гольдкопф, высокая Детскость всех событий?»

  Фрау  Гольдкопф говорит: «О, Вы с вашими фанатическими мироштурмующими мыслями. Пляшущие звери мы во вздымающемся головном уборе. Мы боремся за Трезвость. Действительно напрасно. Кто о ком знает что?»

  И хэрр  Гольдкопф: «Как же, припомните Вы себе: Sambuco? Пять домов на зелёной стене. Почва, на которой Вы тут стоите: треугольные осколки стекла в мировом пространстве. КокО, зелёный бог, нас очаровал».

  И фрау  Гольдкопф: «КокО — это: наш сын? Почему хотите Вы разыгрывать Мировую боль? Ваши Дистанция и Меланхолия, Ваша Древняя Умность и Опытность: подумайте Вы только! Рот, лоб и глазницы засыпанные шафраном. Что заводите Вы за Жалобу?»

 

Strophe

 

 КокО,  зелёный бог, однажды

                                        со свистом на Свободе пролетал

 Над  рыночною плошадью в Sambuco-райхе, что не мал.

 Тут пойман был и в клеть, из проволоки грубой, помещён,

 Его откармливали там помадой с исподним старых жён.

 Он не давал ответа на злорадные вопросы

                                                      о местонахождении, затем,

 Он не провидел боле cУдьбы Мира,

                                             ни вслед идущего, ни что за тем.

 Сидел он на своём колу в неволе, печален, одинок.

 Благославенья Современности уже давать не мог.

 Биенье фиолетовое крыл лучисто

                                              уж не сквозило через Мир, увы.

 Его лицом стало в морщинах лицо фрау Совы.

 Он вёл логическую абсолютно жизнь в застое полном сам.

 От помешательства, его втянувших,  звёзд

                                                                   в трясучке по ночам

 Он мстил  посредством чар, всем ближним там.

 

Antistrophe

 

 Небовопящий свет свети туда, где он пленён!

 Вздуй, Солнце Смерти, у грязнули Бумбу-люда,

                                                         его пленившего, фронтон.

 Сыграются его баллады на всех губных гармошках

                                                               Новейших всех времён.

 Готовятся  обитые проспекты, назад коли вернётся он.

 Двенадцати же знакам зодиака

                                    от Славы б жить его хотелось смочь.

 Главному бонзе разрешено в награду

                                         спать у его невестки только ночь.

 Люди и звери сразу сбросят и плоти, и страдания наряд,

 Из  заключения о-ногих злодеев коли он придёт назад.

 В посюстороннем и потустороннем и мать его из-за него

                                                                 вся на Талон пошла.

 Отец  его лишь для него на длани взвесил Духов Зла.

 Он  нас забросил и живучие картины из нашей мУки поставлял.

 И он  развеет сам же чары, нас, одержимых, коими сковал.

 

  Фрау  Гольдкопф: «Так случится».

  Хэрр  Гольдкопф: «Коль Метатрон топча проскачет сквозь небосводы».

  Фрау Гольдкопф: «Землю на четырёх концах он поразит и безбожников с неё стряхнёт».

  Хэрр Гольдкопф: «Успокойтесь, Мадам, коли мне дозволено просить. Оставьте Вы нам взойти на цветного осла и по пропасти вниз спокойно проскакать».

  Фрау Гольдкопф: «Лишь один момент, коль это приятно. С тем чтобы я солнце, этот гнойник, огнеклещами схватила б и ему повышения дорогу указала б».

 

Chorus Seraphicus

 

Се Всё и Полно Опытом здесь станет Постиженья,

В смертельном плясе достигаются Сравненья.

Неслыханное — здесь ему вступить.

При резком свете: Выкинутобыть. 

 

 

 

Перевел Алишер Киямов