Ефим Гаммер

Лукавые сроки

А затем его ударили в поддых. И чтобы не мучился, добавили, уже по рухнувшему на асфальт, ногой. И  бросились врассыпную, в сторону кладбища.

Лани вдавил клаксон, придав налётчикам прыти. Затем, тормознув, несколько секунд думал: как поступить? Проехать мимо сердце не позволяло. Везти пострадавшего в больницу тоже не сильно хотелось.  И всё же остановился. Всё же вышел из «реношки».

«Окажу первую помощь и…»

– Спасибо! – сказал незнакомец и протянул руку. Нет, не для знакомства, а чтобы Лани помог подняться.

Лани помог. И не удержался – спросил:

– Чего это они?

– Со смертью своей не определились.

Незнакомец ответил как-то неопределенно, либо загадочно. Да и выглядел не совсем обычно. Облегающая тело серебристая роба с широким карманом на груди и такого же цвета туфли, и кепи, повернутое козырьком назад. 

– Чего-чего они сделали со смертью?

– То, что слышал. Как тебя звать?

– Лани.

– А фамилия?

– Ланиэль, – назвал своё полное имя, не желая первому встречному представляться по полной.

– Не припомню

– А мы и не были знакомы.

– Я не об этом. Я о смерти.

– Причём же тут «не припомню»?

– Не припомню, чтобы тебя хоронил.

– Этого ещё мне не хватало!

– Хватало или нет, но жизни ты, видать, наворочаешь на целый век.

– Откуда такие сведения?

– Оттуда! – незнакомец указал на кладбище. – Я гробокопатель по прозвищу Гранд-мастер. Имею честь представиться… не на тот свет, – отрывисто хохотнул от своей утробной шутки. – Значит, так. Могилы копаю. И веду отчетность. Имя-фамилия, штатное место. Скажем, пятый ряд, шестое надгробие с краю. На возвышенности, стало быть. Сверху, заметь умом, приятный вид открывался. На иерусалимский спуск.

–  А вы, дядечка, поэт.

–  Нет, к стихам я охладел с детства. Почитай, с 2030 года.

–  Да ну! –  хмыкнул Лани. –  Навскидку, –  подумал, примериваясь, –  вам под семьдесят. 

– Шестьдесят шесть, в будущем году выхожу на пенсию.

– Простите, а какой же сейчас год на дворе?

– Открой третий глаз и увидишь. Ах, – придал иронии голосу, – третий глаз ещё не про вас. Тогда  слюни палец, листай календарь. И что у нас на пороге?  2086!

– Спасибочки за сообщение. После таких заверений вас надо везти не в травмпункт, а в психиатричку.

– Глупости! Психиатрички отменили в  семидесятом, за ненадобностью. А травмпункт… Пока не устранён. Люди как привыкли ушибаться на заре собственного развития, так и ушибаются до сих пор. Пойдём выпьем?

– А что? Носите при себе?

– Лечиться ведь нужно. Или вы считаете, человек в 21 веке и лечения не достоин?

– Достоен-достоен! Ведите. Или, лучше, на машине подъедем?

– Устаревшая у тебя модель. Ко мне в сторожку не доберётся.

– Намёк понял.

– Тогда газуй! Почему бы мне не тряхнуть стариной и не вспомнить молодость?

Куда ни катит Ланина «реношка», конечный пункт её продвижения по иерусалимским улицам – кафе-бар «Гармония». А как же иначе? Иначе никак нельзя. Ведь напротив его дом и обетованное жилище с компом, телеком и осиротевшей двуспальной кроватью – по ночам предпочтительней диван у журнального столика.

Но пока на горизонте не высветилась «Гармония», диссонансом прозвучал его, определяющий неясную ситуацию, вопрос:

– За что тебя били, дядя?

– Не за глупость.

– Оно и видно, умом Россию не понять,  – пошутил Лани, искоса взглянув на небритую физиономию с подбитым глазом.

Гранд-мастер шутки не принял.

– За проникновение в будущее, – сказал вполне серьёзно. –  Они мне, по уговору, гонорар, я им будущее.

– Когда получат Нобелевскую премию?

– Нобелевская премия мало кого интересует, если он просто штукатур, а не художник.

– Художникам не дают.

– Оно и правильно. А то такое наживописают, потом не отмоешься.

– Писателям дают, – намекнул Лани, с тревогой ожидая реакции из будущего.

Но не дождался озвучки своей фамилии, потом вспомнил: настоящую фамилию он Гранд-мастеру не назвал, и с облегчением перевёл дыхание.

– Что же такого вы предсказали, что хлясть-хлясть по фотокарточке анфас и в профиль?

– Я не предсказываю.

– Показываете? Трамваи катят по воздуху? У парадного подъезда межзвёздный корабль?

– Будущее нельзя показывать. Особенно художникам. Вспомним, Леонардо ради удовольствия взглянуть хоть одним глазком на будущее исчез на два года  в пещере. Дай бог память! Да, с 1476 по 1478. Исчез, пропал, растворился в будущем. Не самостоятельно, конечно, а с помощью таких, как я, специалистов  по ходкам в прошлое. И что в результате? Наживописал всякое-разное, что по технологическим параметрам не воссоздать в их тёмное время. И что? Да ничего!  Не продвинул человечество вперёд, только в заблуждения кинул – в ересь, согласно представлениям инквизиции. Так что? Какой смысл показывать будущее, когда люди ещё терминологии не придумали для самолёта, телефона, радио и телевизора? Во всём им грезятся чудеса или происки дьявола.

– Волшебное зеркальце у Пушкина? «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?» 

– Интернет!

– А как насчёт нашего Моисея – Моше рабейну? В конце сорокалетнего путешествия по пустыне Бог показал ему, накануне смерти,  будущее Страны Обетованной. А что он увидел, покрыто тайной. Об этом нигде не говорится.

– Кто же станет об этом говорить в 21 веке? Его будущее – это наше настоящее. Что он увидел? То, что проходит перед нашими глазами ежечасно. Увидел самолёты, увидел поезда, машины.  И понял, наверное, что всё это дары Божьи, чудеса небесные.  Видения ведь его строились на тех познаниях, какие он впитал с детства. Покажи ему, как палестинцы Газы забрасывают израильских солдат камнями, запускают воздушных змеев с взрывчаткой, по Моисею, с греческим огнём, он сразу всё понял бы. И догадался:  в далёком будущем Амалек жив и по-прежнему стремится уничтожить страну Авраама, Исаака, Иакова, чтобы не точилась молоком и мёдом, а прозябала в нищете и лишениях.

– В отсутствии логики вас не упрекнёшь, дядя.

– Заметь умом, не семь извилин, по одной на каждый день недели, как у этих… Ты же их засёк глазом. Морды – во, руки – загребущие и с кулаками вдпридачу.

– Чего же вы не поделили?

– Объясняю ведь. Их будущее. Не понравилось им, видите ли, их ближайшее будущее. Нацелились расслабиться после визита на кладбище и махнуть в Эйлат. Причём, их не настораживает, что на шоссе №90 зарегистрировано резкое учащение аварий со смертельным исходом. Вот я  им и говорю: это будет ваша последняя ездка. Они мне пальцем крутить у виска. Что делать? Отвел их на участок нашего кладбища, где безымянные до срока могилы. И указываю: тут, мол, и тут лежать будете. И требую, по уговору, гонорар. А они? Фамилии им покажи, будто это паспорт, а не сырая земля. Бзбунтовались и… Ну, ты же видел развязку: я от них бегом, они за мной, и по мордасам. 

– Обязательно деньги просить за показ собственной могилы?

– А как мне жить в вашем настоящем без денег?

– Свои не водятся?

– Наши у вас не действительны. Того и гляди, за фальшивомонетчика примут.

– Мир не без добрых людей.

– Это ты о себе?

– В данный момент, о себе.

– Тоже интерес завёлся насчёт кладбища?

– Мои позывные не на вашем арифмометре, дядя.

– Твои – да! Но у тебя разве нет друзей? Каждый интересуется сроками своей жизни. Знаешь заранее, всё успеешь. И, главное, завещание вовремя составишь, чтобы наследники не страдали-мучились и не судились между собой, портя родственные отношения.

– Разумный подход, но что-то холодок от твоих предложений пробегает по телу.

– Выпей чаю из термоса. И заметь умом, бизнес есть бизнес, и ничего кроме бизнеса. Притом, много не прошу за услуги. Мелочишку на обогрев души и  прокорм житейских  желаний, чтобы милостыню не просить в вашем мире.

– Обогрев души мы вам устроим и без мелочишки. И не после смерти, а прямо сейчас, через пять минут.

– Подруливаем?

Педаль газа. Переключение на вторую скорость, сцепление и – впритык к тротуару.

– Стоп, машина! Приехали!

Гранд-мастер, судя по всему, порывался и в кафе поговорить о смерти, но кругом кипела жизнь. И выражала себя в непредсказуемом извержении поэтического слова.

– Что тут творится? – спросил Лани у бармена.

– Случка Пегаса.

– А проще?

– Поэтический базар.

– Стихи всухомятку?

– Под выпивку.

– Налей и нам.

Лани с попутчиком примостились у стойки на высоких табуретках с кожаной подушкой. Приняли по рюмке. Выпили. Заказали по новой. И не заметив, полновесно включились в своеобразный концерт иерусалимских литераторов.

–  А сейчас мое эссе, – донеслось с импровизированной эстрады, где обычно мельтешил дежурный бард с гитарой. – Я бы назвал его «Россия в творчестве русскоязычных поэтов Израиля». Готовы слушать?

– Читай!

– Итак… Отрываю листок календаря. И с какой-то щемящей грустью вспоминаю: ровно сорок лет назад, в такой же пасмурный день 1978 года, я был в Москве, сидел в ресторане Дома журналистов, напротив Голландского посольства, и смотрел за тем, как за окном движется моя очередь. Ещё минута, ещё две, я встану из-за стола, выпью на посошок последнюю рюмку водки, пересеку улицу и войду в те двери, за которыми начинается моя эмиграция. Для евреев это – репатриация, возвращение на историческую родину.

Но как ни называй, всё равно невозможно уехать туда, за горизонт, не взяв с собой своё российское небо, под которым я появился на свет в Оренбурге, тогда Чкалове, свои извилистые улочки Старой Риги, где прошло мое детство, своё таежное приволье журналистской юности, сибирские реки Лену, Киренгу, Ангару.

Невозможно уехать на третью родину, не взяв с собой первую и вторую. А как же быть с четвертой? Четвертая – это русский язык и мое творчество. Независимо от того, легко или трудно даётся жизнь, русский язык и творчество всегда со мной. Так же, как те мои, скрытые от постороннего взгляда рукописи, которые я тайно вывез через границу. Рукописи, в которых до сей поры сохранился воздух России, сибирская стойкость и осознание исторической цикличности происходящего в мире.

 

Россия зачата с тоски

По дням, что не было в помине.

История не знает линий,

Но знает петли и витки.

Петля к петле, виток к витку,

И вот уже готовы вожжи.

На облучок влезает возчик,

И тройка в звончатом скаку.

Всё жарче ветер конских тел.

И кнут всё жарче, жарче – жалом.

И тройка прибавляет жару,

Чтоб возчик кости обогрел.

Петля к петле, виток к витку.

Но солнцу в сердце не вместиться.

И тройка, высветясь Жар-птицей,

Сжигает вожжи на скаку.

И возчик кувырком в сугроб.

А тройка дальше, выше – в небыль.

И северным сияньем небо

Озарено до звёздных троп.

Россия зачата с тоски.

Зачать иначе не сумели.

И ни к чему здесь параллели,

Когда история – витки.

 

Вообще-то, как это показывает фантастическая реальность жизни, я и мои друзья в Израиле, Франции, Германии, Бельгии, Канаде, Соединенных штатах Америки оказались не в изгнании от русской литературы, а в послании. Непечатные прежде стихи, рассказы и более объёмные произведения, увезённые за рубеж, так же, как и написанные сегодня, превратились в книги и теперь возвращаются в Россию, являя собой становление и развитие такого явления, как международная русская литература... 

Это понятие, придуманное мной и звучащее в моих передачах по радио «Голос Израиля» с конца семидесятых годов минувшего века, мало-помалу завоёвывало сознание людей, независимо от того, в какой стране они проживают – в России, Израиле, Франции, Германии, Англии, Бельгии, Соединенных Штатах Америки, Канаде или в бывших советских республиках. Произошло то, о чём я писал ещё в начале восьмидесятых годов в книге стихов и прозы «Круговерть комаров над стоячим болотом», совершенно свободной от цензуры. Тогда и помыслить было нельзя, что наша диссидентского толка литература, прежде создаваемая в России, а потом под рефрен «Мы не в изгнании, мы в послании» – в Иерусалиме, Париже, Нью-Йорке, спустя годы вернётся в Россию и будет себя комфортно чувствовать в своём родном доме. В том отчем доме, из которого мы, теперь уже писатели и поэты разных континентов, некогда вышли в кругосветное путешествие.

Имя этому дому – русская литература! А мы – международная команда корабля, которая, подняв однажды творческие паруса, не изменила намеченному курсу. Не бросила якорь на полпути к заветному берегу. 

Вспомним, экипаж библейского ковчега стал родоначальником всего современного человечества. Кто знает, может быть, и о нас впоследствии будут говорить как о родоначальниках новой русской литературы, не имеющей уже никаких географических границ.

Я уехал из Советского Союза в Израиль, когда лидеры государства торжественно провозглашали, что «создана новая общность людей – советский народ».

Уже тогда было ясно, что народы искусственно не создаются. Но что можно, так это создать творческое содружество людей различных национальностей, объединённых общностью языка и культуры. Для этого достаточно того, что в этом мире есть русский язык. И есть мы.

 

Леонид Рудин («Литературный Иерусалим», 2010 год)

 

Под рефрен петербургской погоды

то дожди,

то снега,

то туман –

растянулся на долгие годы

наш – увы –

несчастливый роман.

 

    Владимир Френкель («Литературный Иерусалим», 2011 год)

 

И город не узнать, и мир неузнаваем…

Задернуть бы окно, не думать ни о чем,

Не помнить ничего. А ночь уже за краем,

И свет издалека, и ангел за плечом.

.

Валерий Пайков («Литературный Иерусалим», 2012 год)

 

Давно все линии возврата

крест-накрест пересечены.

По разным рекам Ленинграда

плывут без нас челны.

 

Но дни, которым не забыться,

и до сих ещё звучат,

и заставляют сердце биться,

и вновь кровоточат.

 

  Белла Верникова («Литературный Иерусалим», 2013 год)

 

                                    Дэну Левину

Какой поэт, в какой своей истоме

текущий бред трагически опишет,

и кто его борения услышит?

Мне, усомнившейся, сей страх знаком,

я чувствую во сне, как языком

ворочаю те блоковские строки.

В них смесь тоски и прелести словесной

полна любви сочувственно-небесной,

да и надежд, с годами не остывших:

он в гибели цветенье прозревал.

 

Мир корчился в крови и выживал,

подмяв людей, доверчиво погибших. 

 

Евгений Минин («Литературный Иерусалим», 2014 год)

 

В России повысились цены на яйца,

За ними толпой не идут в магазины,

И в этом виновны, считаю – китайцы,

Киргизы, узбеки, и как их… – грузины.

 

Леонид Колганов («Литературный Иерусалим», 2015 год)

 

В череп ночи, как в череп черни,

В мрак и морок Руси кабаков,

В мёд и брагу, как в сумрак вечерний,

из бессмертья рвануть я готов!

 

Александр М. Кобринский («Литературный Иерусалим, 2016 год)

 

Жара такая, что России

не снилась – мне в чужом краю

судьба сдыхать от ностальгии

в его кокосовом раю –

ствол пальмы перед смертью трогаю,

чтобы на ощупь убедиться

в провидчестве поэта Когана

в пределах физики Капицы.

 

Стоит не болеть ностальгией, и приходит осознание: родина всегда с нами.

Поэтому:

Поэму «Мёртвые души» Н.В. Гоголь написал в Риме.

Роман «Идиот» Ф.М. Достоевский создал во Флоренции. В этом городе на площади перед палаццо Питти на стене одного из домов прикреплена табличка, извещающая о том, что именно здесь Ф.М. Достоевский написал «Идиота».

Роман «Отцы и дети» И.С. Тургенев писал, в основном, во Франции – в Париже, хотя замысел произведения ему явился в Англии, когда он отдыхал летом 1860 года в маленьком приморском городке Вентноре. В сентябре того же года он пишет П.В. Анненкову о своей задумке: «Намерен работать изо всех сил. План моей новой повести готов до малейших подробностей – и я жажду за неё приняться. Что-то выйдет – не знаю, но Боткин, который находится здесь… весьма одобряет мысль, которая положена в основание. Хотелось бы кончить эту штуку к весне, к апрелю месяцу, и самому привезти её в Россию».

Получилось не совсем по задуманному, и свой роман Тургенев заканчивает уже в собственном имении – Спасском. Но как оказалось, последнюю отделку рукописи ему ещё предстояло совершить. И это он сделал в Париже после читки романа В.П. Боткину и К.К. Случевскому, чьим мнением очень дорожил. В марте 1862 года «Отцы и дети» были опубликованы в «Русском вестнике».

Роман Владимира Набокова «Лолита» написан в США, на английском языке и опубликован в 1955 году в парижском издательстве «Олимпия Пресс».

Можно продолжить, если внимательно проследить за творчеством наших современников – будущих классиков русской литературы, которая ныне не знает географических границ. И действительно, русская литература создается сегодня единовременно по всему Земному шару. В США, Франции, Израиле, Бельгии, Канаде, Австралии, Германии, Финляндии, Дании, Латвии, Литве, Украине, Эстонии  –  везде, где вместе с нами пребывает в эмиграции русский язык.

– Понравилось? – спросил бармен у Лани, пока эссеист собирал аплодисменты в глубине кафе.

– Моё мнение изложу в газете «Секретные новости», а сейчас…

– Подожди. Новости! – предостерегающим движением руки  Гарик остановил постоянного посетителя, включил радио.

«Продолжаются беспорядки у забора безопасности на границе сектора  Газы. Палестинцы запускают десятки воздушных змеев с взрывчаткой. В Израиле в результате вызванных этими запусками пожаров возникают спонтанные пожары в парках и заповедниках».

– Ничего нового, –  сказал Лани. 

Бармен налил по новой. И с тем же вопросом к Гранд-мастеру:

– А вам понравилось?

– Для меня только одна фамилия знакомая.

– Не понял.

– Гарик, не напрягайся. Ты его всё равно и не поймёшь. Кладбищенский служитель. Коллекционирует покойников.

– Не коллекционирую, а упоминаю. И место захоронения укажу при необходимости.

– Это о ком вы, дядя?

– О Леониде Рудине. (1947 – 2005).

– Зихроно левраха! Благословенна память его!

Душевный настрой смыл нетерпеливый гость. С улицы в стеклянную дверь на входе, поставленную недавно для предварительного определения статуса клиента – не террорист ли? – нетрезво постучал Уга Багульник, выходящий из ночи на запах поэтических посиделок. В школу мама-завхоз водила его только на обед, где его и учили читать по складам. Но только стихи, поскольку прозу не мог осилить из-за длины строчек. Впоследствии и сам стал писать только стихи, но больше в уме, чтобы не наделать ошибок в тексте. Ибо орфографию недолюбливал, вернее, на нюх не переносил. Но не по причине неграмотности, а от того, что вообще не представлял, что за зверь такой эта орфография. В результате из него выходила пусть и белиберда, но со скрытым смыслом, другим подобное стихийство и  присниться не могло. Например…

 

скажи чур-чур

придёт качур

а чёт-нечёт

родится чёрт

играй в молчок

ни слова не скажи

и жить до старости

сумеешь не по лжи.

 

Бармен вопросительно посмотрел на Лани: впускать или не впускать?

Взгляд его перехватил Гранд-мастер.

– А какая фамилия у него?

– Вроде Багульник, – с долей сомнения ответил Гарик.

– И вы ещё думаете: впускать или не впускать? Впускайте! Ему недолго осталось. Впору венки заказывать.

Гарик последовал совету знающего человека, кнопку нажал, дверь автоматически открылась, и счастливый обладатель природного таланта заскочил на литературный огонёк.

– Вы меня ждали?

– Уже налито! – сказал Гарик и пододвинул гостю стопарь.

Багульник костяшкой указательного пальца потёр кончик носа для приноровления учащенного дыхания к горячительным градусам, выдохнул и принял в себя, не закусывая, порцию водки.

– А теперь мое спасибо в стихах и в рифму.

– Не стоит напрягаться! – сказал бармен. – Прими ещё на грудь и качумай.

– Но я требую слова!

– Скажи – «лехаим – на здоровье!», вот и всё слово.

– Но в нём не сыскать рифмы.

– Рифму будешь искать на улице, если не успокоишься.

Багульник и успокоился, видя, что ему пододвигают второй стопарь. Затем, все ещё находясь в спокойном состоянии, заговорил вслух, вроде бы неподотчетно, как сомнамбула, будто бы под чьим-то влиянием. Но чьим?  Не Гранд-мастера ли?

– Ищите смерть за мельницей, у речки. Каждый Всякий-Разный, кто хочет выжить, получит по зубам. Спешите видеть! До смерти четыре шага. А сколько до мельницы – еще не сосчитано.

Сказал и поник, уткнув нос в опрокинутую набок стопку.

А Гранд-мастер словно ждал этого мгновения и, полагая, что внимание всего заведения уже привлечено к стойке, повёл недосказанное Багульником за горизонт, к завершению притчи.

– Всякий-Разный не хотел по зубам. Смерти не искал тоже. Но «спешите видеть» убедило. И он поволокся на мельницу, зная – смерть за ней, у речки. Думал: пересидит смерть на мельнице, заодно и зубы сбережет. Для потомства.

Зубы у Всякого-Разного были замечательные. Золотые. Лишиться их – это как с жизнью расстаться. А из двух зол выбирают… Что?  Жизнь, разумеется. В итоге Всякий-Разный выбрал жизнь, хотя при посторонних сделал вид, что пошёл за смертью.

Шёл он, шёл, считал шаги – сколько до мельницы? Не сосчитаны ведь! А он –  ах, какой умный! – сосчитает. Внесёт, между прочим, вклад в науку матерь-матеку. Шёл он, шёл, каждую тысячу шагов отмечал вырванным вручную золотым зубом, дабы не ошибиться.

Не ошибся! Тридцать три тысячи шагов вышло – точь-в-точь! – если приплюсовать зуб мудрости.

С голым ртом Всякому-Разному стало на душе чуток легче. Он как бы с жизнью уже распростился, ибо всю сознательную часть оной, до паломничества на мельницу, собирал деньги на драгоценные зубы. Теперь, без золотого запаса во рту, ему и сам чёрт был не страшен.

Всякий-Разный как бы с жизнью уже распростился, но с умом – нет! – ни в коем разе. Потому все и предусмотрел, размещая в чистом поле зубы. Станет назад возвращаться, соберёт своё золото. И в горстях принесёт домой: полюбуйтесь, соседи, что нашёл, когда искал смерть. Ну, и что? А то! Заберут соседей завидки, бросятся по его следу. Но найдут не клад, а… вострую косу в костлявых пальчиках. За мельницей, у речки.

Мельница была пуста, пахла мукой и сваренным в мундире солнцем. Жернова крутились сами по себе, заглушали журчание воды.

Всякий-Разный поискал глазами, куда сесть? И не усёк, что коль он ищет что-то глазами тут, в такой близи от речки, то, прежде всего найдёт смерть.

Впрямь так и вышло. Всякий-Разный нашёл глазами смерть. И имей для разговора зубы, спросил бы: «Почему ты здесь, когда тебе положено быть по другому адресу  –  за мельницей, у речки?»

Смерть, умей говорить по-человечьи, ответила бы: «Мои рекламодатели специально для тебя постарались. Скажи тебе, ищи смерть на мельнице, так ты обязательно полезешь в речку.  Я, если по-честному, всегда там, где нужно. И время угадываю без ошибки, и место».

Всякий-Разный, отыскав глазами смерть, понял: от нее не уйти. И с душевной тоской подумал о потраченной даром, всего лишь на зубы, жизни.

Смерть уловила его бедные по внутреннему содержанию мысли и отпустила на волю. «Иди, нагуляй жирок, прибавь жизненного опыта, поразмышляй о смысле, истине, своём предназначении, а то тебя всего на один зуб», –  будто сказала вслух, хотя говорить не умела.

Осознал Всякий-Разный, что даровано ему спасение, и бух-бух широким, как обух топора, лбом о каменный пол – мозги от усердия перемешал. А перемешав мозги, спутал на обратной ходке пути-дороги к своим золотым припасам. Тырк – туда, тырк – сюда. Где зубы? Нет зубов! Только чистое поле –  от мельницы до его избы.

Что делать? Вернуться домой, и от своих ворот вновь пройти по знакомому пути?

Как скумекал, так и поступил.

Вернулся восвояси и отправился в изначальный поиск.

Ищет-ищет, год ищет, наконец, нашёл. Зуб нашёл, золотой, один-разъединственный на всем белом свете. Один? Почему один? Их, кабы не спутать с ресницами, должно быть по науке, по матерь-матеке, ровно тридцать три штуки. Сколько же это получится в переводе на шаги? Стал загибать пальцы, морщить лоб, и сосчитал – не ошибся. Сосчитал-обрадовался и давай носом землю ковырять, выискивая в чистом поле закопанный клад.

Ковырял-ковырял. Изо дня в день. Из года в год. Тридцать три тысячи шагов ковырял, зубы отыскивал и поодиночке вставлял на рабоче-кусачее место. Вот ведь рот полнится-полнится. И скоро, стоит лишь вновь добраться до  мельницы, во всю красу заблистает.

Наконец срок пришел – рот заблистал, как царский червонец! Только вот незадача, когда Всякий-Разный все зубы вставил и жизнь захотел прожить – не поле перейти, смерть тут как тут.

И где?

Точно по указанному адресу: за мельницей, у речки.

Здрасте вам, заходите в гости!

Лани хотел было как-то, с долей иронии, разумеется, прокомментировать притчу Гранд-мастера.

Но поймал себя на том, что в процессе рассказа был словно загипнотизирован и не воспринял даже краем глаза, как автор повествования переместился в пространстве, проще сказать, покинул стойку и оказался на эстраде, оттеснив барда в уголок, к ударной установке.

– Господа! – говорил Гранд-мастер, но уже в другом тоне, не гипнотизирующем. –  Все вы, так или иначе, окажетесь на кладбище. Но каждому уготовлен свой черёд. Сегодня у вас есть реальный шанс по-настоящему примериться к своей жизни.  Правильнее сказать, узнать её реальные сроки. Вот ты, например, – указал он пальцем на молодого востроносого поэта в очках. – Как твоя фамилия? И я  скажу, когда ты умрёшь.

Молодой поэт зарделся от смущения. Он ещё жить не начал, а тут ему предлагают примериться к смерти.

– Я не Лермонтов, чтобы  досрочно рваться на тот свет, – брякнул он, не подумав.

– Для этого Лермонтовым быть совсем необязательно. Как твоя фамилия? – повторил Гранд-мастер и вынул из нагрудного кармана нечто вроде смартфона. – Ну? Публика ждёт.

Поэт промолчал, ожидая подвох.

Публика не промолчала:

– Бесфамильный он. Да-да, по паспорту и публикациям.

– Вот Бог наградил фамилией! – вздохнул Гранд-мастер и проиграл мелодику на клавиатуре портативного аппарата. –  Точно, не Лермонтов. На твой счёт принята к осуществлению доступная мечта для современного поэта: пережить Пушкина.  Переживёшь его,  и даже Евтушенко. Умрёшь в 94 года, в 2084-м, в день рождения.

Молодой поэт перевёл дыхание.

– А откуда вам известна дата моего рождения?

– Заметь умом, сам я и выбивал её на камне. Надгробном, заметь умом. С мраморным покрытием.

– Почему мраморном? – зарделся поэт.

Публика подсказала.

– За заслуги перед литературой.

– Хи-хи!

– Выслуживайся и дальше!

Поэт отмахнулся от назойливых высказываний ревнивого к чужим успехам народа. И к Гранд-мастеру:

– А что вы скажете?

– Моя иллюзия – дата рождения, дата смерти. А все ваши остальные прибамбахи –  это уже ваша иллюзия.

– Неужели ничего больше не писали на камне?

– На камне не писал. А в отчётности писал: похоронен по старости лет, до захода солнца, как и полагается по еврейскому ритуалу.

– И всё?

– Всё! Теперь гонорар за доставленную информацию.

Гранд-мастер снял кепи, давая понять, куда следует бросать денежные знаки.

Но публика не повелась. Публика завелась.

– Так тебе и поверили!

– Жулик!

– Как проверишь дату  своей смерти, если ещё не дожил?

– И вправду! – замялся молодой поэт. – Чем докажете?

– Назовите любого из принявших смерть в Иерусалиме, и я вам выложу дату его смерти. Все голубчики у меня тут по датам расписаны.

Литераторам на ум приходили фамилии коллег по цеху.

И посыпалось.

– Давид Дар.

– 11 октября 1910 – 16 сентября 1980.

– Зихроно левраха! Благословенна память его!

– Рафаил Нудельман.

– 16 марта 1931 – 7 октября 2017.

– Зихроно левраха! Благословенна память его!

– Савелий Гринберг.

– 31 января 1914 – 14 января 2003.

– Зихроно левраха! Благословенна память его!

– Александр Воловик.

– 1931 – 2003.

– Зихроно левраха! Благословенна память его!

– Изя Малер.

– 1943 – 1997.

– Зихроно левраха! Благословенна память его!

– Владимир Фромер.

– 11 октября 1940 – 8 ноября 2018.

– Зихроно левраха! Благословенна память его!

Траурное молчание, какое-то гнетущее состояние, будто зависли между прошлым и будущим. А настоящее не до конца ясно: готово в любой момент обернуться смертью, появись внезапно террорист или произойди иная пакостная  неприятность.

Настороженную тишину, наконец,  разбавил молодой поэт.

– Шапку по кругу! И не за предсказания сроков жизни. За память! Выходит, и в далёком будущем будут помнить наши имена.

– На кладбище, –  конкретизировал ситуацию Гранд-мастер.

– И на кладбище, –  вдохновенно подхватил Бесфамильный. –  И – от себя добавлю – на Олимпе наших творческих достижений. Разве не так?

– Так!

– И не иначе!

– Само собой! – сунул двадцатку – другой не было – в кепку стального цвета. – Кто больше?

Нашлось и больше. Один бросил пятьдесят, другой сто. Ведь, что ни говори, жили не за счёт стихов и прозы, зная из классики: соловья баснями не кормят.

Нашлись охотники и книжки своих стихов вложить в кепку вместе с ассигнацией. Это ведь чрезвычайно заманчиво, тем более денег не стоит: проскочить сразу в далёкое грядущее, минуя злых и придирчивых критиков, точно по подсказке Маяковского из «Красной зависти»: «Наша жизнь – в грядущее рваться, оббивать его порог». 

Как же не воспользоваться такой удивительной оказией?

Но…

– Книжки с собой не берём.

– Настроены против новых репатриантов?

Гранд-мастер подумал чуть-чуть и, не желая обижать денежных клиентов, выдал удручающую, но вполне предсказуемую новость.

– Заметьте умом, срок жизни печатной книги закончился сразу же после вашей смерти, – сказал, нечаянно остановив взгляд на упитанном незнакомце в клетчатом костюме.

– Да ну? – насторожился незнакомец, почуяв угрозу по отношению к его сборнику стихов в глянцевой обложке.

– Вот тебе и ну! Как твоя фамилия?

– Замыслов, – растерянно представился упитанный человек, приглаживая вспотевшей ладонью волнистую шевелюру, отмеченную проседью.

– 1970 – 2061. Угадал?

– Первая цифра правильная, за это я ручаюсь, – пробормотал упитанный человек.

– А за вторую цифру ручаюсь я, тоже правильная, – Гранд-мастер посмотрел на экран своего приборчика, –  могу уточнить, 17 июля.

– «Могу уточнить» – это теория. А теория требует доказательств на практике. Вы нам свой прогноз в письменном виде, а мы… Мы, придёт срок, проверим! – Тут он и спохватился на восклицательном знаке,  с опозданием постигая, что лично ему уже не проверять точную дату ухода в лучший из миров. И поправился: – Вернее, дети проверят. И если не совпадёт в деталях,  вас уличат во лжи. Ясно?

– Чего же ясней! – усмехнулся Гранд-мастер, внимая ультиматуму литератора, источающему запах свежеотпечатанной книжки и оскорбленного отказом перебросить её потомкам, мечтающим погреться у очага его творческих исканий.

– Вот вам моя  авторучка. С вечным пером, имейте в виду.

– У меня своя имеется, и тоже с вечным, не увечным, – Гранд-мастер вынул из нагрудного кармана удлиненную гильзу с кнопками и телеэкраном. Размашисто расписался на обложке. Затем под автографом вписал текст, представленный на миниатюрном экране, должно быть, с надгробного камня. «Здесь нашёл последнее пристанище и упокоен на веки Орфей Замыслов». И поставил дату: «1970 – 2061».

– А день? День не указан!

– На памятнике день не указан.

– Нет-нет, точность – вежливость королей. А то ведь вас можно подловить в подвохе.

– Заметь умом, ты соображаешь, что говоришь?

Но Замыслов, скорей всего, уже мало соображал. Конечно, его радовало, что жизнь удалась по срокам – 91 год, не хвост собачий. Но огорчительно другое: своей кончиной, оказывается, навлечёт смерть на бумажную книгу. Что же получается на повестке дня? Иоганн Гутенберг породил печатную книгу. А он, Орфей Замыслов, похоронит её вместе со своим дарованием на иерусалимском кладбище. Похоронит, и именно в этот день. Он посмотрел на дату, вписанную реальным свидетелем его смерти на обложке книги: 17 июля 2061 года. И отошёл в сторону, бережно дыша на свежую запись, чтобы быстрей подсохла.

А Гранд-мастер вернулся к стойке, принял на посошок и пожелал раскланяться.

– Пора, братцы.

– На своё кладбище?

Старик неопределенно пожал плечами.

– Скажи тогда напоследок, чего шастаешь в наше время?

– А девочки?

– Чего-чего? Девочки? У вас там своих нет?

– Свои – старушки. Нам не разрешается входить в интимные связи с теми, кто намного моложе… Предел – десять лет.

– А проститутки?

– Ненадежные. Доложат, что нарушаю возрастной лимит. И жёлтый билет, выгонят с работы.

– Наши надёжнее?

– Не то слово. Но… у нас бесплатные, по разнарядке и выслуге лет.  А у вас тут платное обслуживание. Вот и приходится выкручиваться, деньгу приручать всякими способами.

– Красиво говоришь, – подал голос, поднимая голову с прилавка, Уга Багульник. – Я тоже хочу к проститукам!

– У тебя другой адрес. К Морфею, – заметил ему Гранд-мастер и, не попрощавшись, вышел за дверь.

Уга Багульник промычал экспромтом:

 

живут же люди ради шутки

на высший сорт по всем мастям

они канают к проституткам

а мы канаем по блядям.

 

– Курочка предполагала, что способна нести золотые яйца, а её съели, – раздухарился Лани и вернул голову Уги Багульника в исходное положение – носом к стопарю.

На его смех набежал Орфей Замыслов, чем-то разъяренный: растрёпанная шевелюра, в глазах протуберанцы, потрясает книжкой и кричит:

– Где? Где роспись твоего приятеля?

– Смотришь в книгу – видишь фигу, – не совсем трезво отшутился Лани.

– Ни фига как раз и не вижу. Подпись твоего подзащитного испарилась. Что я детям оставлю?

– А вы им ничего не оставляйте, кроме имущества. Зачем им дата вашей смерти? Чтобы ждали обещанного срока?

– Не городи чепухи! Он только что на моих глазах расписался, вот тут и тут. Погляди! – сунул книжку в лицо. –  Пусто! Будто и не писал ничего сегодня.

– Да он ещё сегодня и не родился. Вот подпись и исчезла с его уходом.

– Всё равно авантюрист и обманщик! Ишь ты, сроки смерти предсказывает! А кто их проверит теперь? По радио, что ли, сообщат?

По радио как раз и сообщали последние новости:

«В результате дорожно-транспортного происшествия на шоссе №90, по дороге в Эйлат, столкнулись две легковые машины. Бригада Маген Давид Адом – израильской скорой помощи – доставила пострадавших в больницу.  Но, несмотря экстренную медицинскую помощь и интенсивную терапию, спасти пострадавших не удалось».

– Чёрт! –  Лани не сдержал эмоций. –  Он же ушёл!

– Кто? – встрепенулся и тут же затих Уга Багульник.

Гарик мгновенно сообразил, что делать.

– Дальше автобусной остановки не уйдёт.

– И то верно!

Лани рванул на улицу, и давай локаторами выхватывать туманные фигурки прохожих.

«Он!»

Приметил стального цвета робу в подсветке ночных фонарей. И бросился вдогонку.

– Стойте!

Опередил подъезжающий автобус, придержал старика за локоть.

Тот недовольно посмотрел на запыхавшегося парня.

– Чего тебе? Представление окончено.

– Нет-нет! Мне никаких фокусов от вас не надо. Скажите, как вы это делаете?

– Как и всё остальное.

– Всё остальное меня не интересует.  Как вам удаётся ходить в прошлое?

– На кладбище нет ничего легче. Методика простая: следует просто представить себе, чего больше всего хотели бы усопшие. И подыскать могилы нужного тебе времени.

– Не понял.

– Читай Библию.  Имеющий ум, да уразумеет.

– И всё?

– Всё! Всё! Всё!

– Но подождите!

– Мой  автобус, – недовольно проворчал Гранд-мастер, и поднялся в салон.

Дверь захлопнулась, и рука, выброшенная вдогонку, лишь тщетно хватала воздух.

 

 

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера