Главная | Журналы | Персоналии | Книги | Медиа | ПОМОЧЬ МЕГАЛИТУ |
Центр |
Всеволод ГлуховцевОб авторе: Родился 12 января 1965 года в Белорецке. Автор более десяти книг. Публиковался... >>> |
Юрий ГнусинОб авторе: Родился в 1925 году в Белорецке. В 18 лет добровольцем ушел на фронт... >>> |
Лариса ГолайденкоОб авторе: Родилась 7 апреля 1969 г. в Уфе. С отличием окончила БГПИ. Кандидат... >>> |
РегионыЦентрРоссияАбаканАнадырьАрхангельскАстраханьБарнаулБелгородБлаговещенскВладивостокВладикавказВладимирВолгоградВологдаВоронежЕкатеринбургИжевскИркутскКазаньКалининградКалугаКемеровоКраснодарКрасноярскКурганКурскЛенинградская областьЛипецкМоскваМосковская областьНарьян-МарНижний НовгородНовосибирскОмскОрелОренбургПензаПермьПетрозаводскПетропавловск-КамчатскийПсковРостов-на-ДонуРязаньСамараСанкт-ПетербургСаратовТверьТулаУлан-УдэУфаХабаровскЧебоксарыЧелябинскЯкутскЯрославльЗападная ЕвропаАвстрияАлбанияБельгияБолгарияБосния и ГерцеговинаГерманияИзраильИрландияИспанияНорвегияПольшаРумынияСловенияФинляндияКавказАзербайджанАрменияГрузияАзиатско-Тихоокеанский регионАзиатско-Тихоокеанский регионАфрикаАфрикаВосточная ЕвропаБеларусьМолдоваУкраинаЦентральная АзияКазахстанКиргизстанТаджикистанУзбекистанСеверная АмерикаКанадаСШАСтраны БалтииЛатвияЛитваЭстония |
Людмила ШаргаДо третьего небаИз цикла стихотворений
*
День безмятежен и весел, можно свободно парить, старая мойра Лахесис видно забыла про нить. Путь и далёк и не к спеху, только судьбу не избыть – в птичьем гнезде под застрехой дедовской старой избы девять голов желторотых, девять горластых птенцов… Кто-то откроет ворота, отодвигая засов. Лишь верея проскрипела на перекрёстных ветрах, девье привидится тело, лёгкий послышится шаг. Встретишься с пряхой седою и позабудешь про мойр, Доля, а может, Недоля скажет: пора и домой. То суета – то морока, тяжко усталой душе, что ж ты, как птица-сорока падка на всякую мшель. Глянет сурово: не жалко беглых шутов да шутих, приостановится прялка лишь на мгновенье – на миг. И невзирая, что нежить где-то в подпечье скулит, взглядом одним перережет ставшую тоненькой нить.
*
Сны мои снятся кому-то чужому, мне ж – суетливая явь – без стихов. Белый налив да зелёный крыжовник, всё, что осталось в краю глухом. Новых стихов не прошу – не надо, буду молчать, коль велел: молчи. Здесь, за оградой старого сада, голос Твой близок и различим. Память изодрана, латка – на латке: что не изжито – о том поём, но поутру паутиной заткан, снытью заросший, дверной проём. Вздох осторожный иль шаг осторожный, что-то волнует осоку-траву, напоминает лишь подорожник – всё ещё есть, всё ещё – живу. Здесь, где ветла над рекой нависла, и до заката спит козодой, мечется Синее коромысло, словно душа моя – над водой, рвётся к чужим берегам далёким, к белым пескам и седым морям, будто на привязи – тенью лёгкой – здесь, где в полнеба горит заря, где в камышах да в сухой осоке новые гнёзда вьёт тоска… Берег пологий – берег высокий, меж берегами река Ока тихо несёт имена и числа, всем обещая свет и покой. Дремлет душа моя коромыслом Синим – на привязи – над Окой.
*
Из детства повеяло запахом хлеба и запахом дыма и сладким и горьким, становится былью вся давняя небыль, и мчатся салазки по катанке-горке туда, где над речкою вьюга-позёмка змеится, клубится, как будто живая, и первый ледок осторожный и тонкий собой укрывает. Салазки с разбегу уходят под воду, и я пробуждаюсь от маминой песни, где каждое слово родного извода: кресало, Креслава, кресать и воскреснуть… …от запаха дыма, от запаха хлеба… Дорожкой знакомой – по катанке-горке на старых салазках из тёмной каморки туда, где вся быль превращается в небыль – до третьего неба.
*
Чай с молоком – заморская забава. А бабушка заваривала травы, забеливала каплей молока и добавляла старого медка. Он растекался в травяном настое, и беды отступали прочь – пустое, и хворь любая исцелялась вмиг; Шалфей, чабрец, пяток сосновых игл, цветы красавки – редкая отрава… Чай с молоком – заморская забава. В моём ни чая нет – ни молока. Трава полынь – летуча и горька, кошачьей мяты листья да коренья, И одолень-трава – цветок забвенья, что прорастает в старицах речных, где жители избушек лубяных живут по-ра, по-ра и помирают, и красный угол в избах прорубают, как пращуры их делали допрежь.
Но не заполнить чаем эту брешь. И берег левый, он же – берег правый от куполов пылает златоглавых: а я меж ними – в серединном рву ищу свою русалочью траву, утерянную водную лилею, и верю, что сыщу и уцелею; … по-ра живу…
*
Библейская трава горька и незабвенна. Летит полынный дух и сушит кровь и вены тому, кто раз вкусил от горечи её. Снега не заметут, и ливень не зальёт. Библейская трава, откуда память эта? В соцветиях седых, в сплетенье дымных веток не то успенья свет, не то забвенья лёд тревожит и зовёт, тревожит и зовёт. Библейская трава горька и бесприютна, но источает жар, который за минуту сожжёт меня дотла, до дна испепелив; на миг припомню дом в густой тени олив, и смуглое плечо, и взгляд тревожной лани… Властитель обречён, снедаемый желаньем, и – как надсмотрщик – зол, как евнух – пьян и скуп: ему бы только раз испить от тёмных губ, от диковатых скул, от щиколоток тонких, от девственной груди… И старцу, как ребёнку, согревшемуся меж телами ависаг, приснится листопад в неведомых лесах, пригрезится полёт опавшего листка, познавшего, что смерть прекрасна и легка. Душа рванётся прочь из немощного тела в рябиновую ночь с листвою облетелой, очнётся, чуть дыша, в заброшенном дворе… Там, где трава емшан дымится на заре.
*
Загляни в моё зеркало и листай отражения, как страницы, и увидишь, как отстают от стай перелётные сирин-птицы. Как покорно складывают с утра, опалённые болью крылья, забывая язык воды и трав, и ковылья и чернобылья. Как вдали от яблоневых долин, от дремучих глухих урочищ, чертят пёрышком лебединый клин и дорогу себе пророчат в светозарный зарев – от зимних стуж, где медов полна восковая сушь, где у чистой белой криницы перелётные сёстры-птицы, окунувши крылья в живой родник, обращаются в дев печальных, на берёзу вяжут льняной рушник, примечая своё начало. А когда истлеет рушник – летят в светлый Ирий, в дивный небесный сад. Загляни в моё зеркало, коли смел: вместо сада – тьма непроросших стрел. И от брани земля дымится, и от крови темна криница.
*
Околоточек мой, околица, девять яблонек – на версту, девять лучников – вражья конница, стрел у каждого полон тул. А под старшим конь в расписном седле, старший лучник собой пригож. На роду написано: тленом тлеть, пропадай, душа, ни за грош. Он зелёному змию молится и зелёным змием повит… Околоточек мой, околица, сонных пажитей аксамит. Сбросит вершника в землю зяблую, перекусит конь удила, по весне молодою яблоней прорастёт ворожья стрела. Сушит тёмную кровь верховица, бел да зелен от яблок дол. Околоточек мой, околица, всё из яблонек частокол.
*
Окончилось время странствий, на убыль пошла луна, что знает о постоянстве туманная пелена? В ней солнце поспешно прячет последний осенний день, в ней кто-то тихонько плачет и мечется чья-то тень, что раньше легко умела прощаться и всем прощать, но крест из омелы белой давно сменила праща. Становятся дни веками, взбивает волна шугу, а тень собирает камни-боглазы на берегу. А ей бы – да восвояси уйти, отрясая прах… От слухов и разногласий спасенье найти в стихах и, верно, отчасти – в прозе, где рифмы меж строк скользят; а воздух над морем розов, как тысячу лет назад. Скандальные попрошайки из рук вырывают снедь – безжалостны птицы чайки, да стоит ли тень жалеть… И осенью и зимою молчит она об одном: о синем бескрайнем море, забывшемся зимним сном. А где-то – за облаками – рождается новый день, в нём будут праща и камень и крест, и чужая тень.
*
Помирать – так тихо и без паники, воспарить над болью бытия, где кнуты и их обратка – пряники мальчиков находят для битья. Где давно чужому богу молятся, позабыв о том, что свой – внутри… Вспоминая буквицы глаголицы, на восходе утренней зари, всё принять, и кару и возмездие, и когда душа оставит плоть, пальцы сами лягут в двоеперстие – в тёмную крамольную щепоть.
*
Окажутся детским лепетом стихи мои… боже правый, в сравнении с тем, что лебеди зимуют у переправы. Изящные шеи длинные доверчиво к людям тянут, и кажется, что былинные вот-вот времена настанут. Заходится сердце в трепете, ледок неверия тает, когда на закате лебеди плывут золотою стаей по водам, как будто – посуху – в урочище древних стариц, где в рубище ветхом, с посохом навстречу выходит старец… Все злобные камни нелюди рассыплются в складках пазух, несут меня гуси-лебеди на крыльях любимых сказок. И слышится речь родимая, и близится третье небо. Дорогою лебединою за стаей пора и мне бы. Забыть о зубовном скрежете, о тенях луны кровавой, и помнить лишь то, что лебеди зимуют у переправы.
К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера |
ГолосованиеВыберите название/тему следующего раздела проекта "Вещество"ЖурналыСИБИРСКИЕ ОГНИВРЕМЕНАКыштым-ГраниСОТЫВЕЩЕСТВОАРТИКЛЬДАЛЬНИЙ ВОСТОККОВЧЕГМОСТЫМЕНЕСТРЕЛЬПриокские зориВИТРАЖИДОНДРУГОЕ ПОЛУШАРИЕБАЛТИКА-КалининградНОВЫЙ СВЕТНАЧАЛОСлово-WordКольцо АЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРАДЕНЬ ПОЭЗИИЖурнал ПОэтовСВОЙ ВАРИАНТГРАФИТИНЫЕ БЕРЕГА VIERAAT RANNATЮЖНОЕ СИЯНИЕЛитературный ИерусалимЖурналы, публикация которых на сайте прекращена:Пятью пятьКочегаркаРусское вымяЕВРОПЕЙСКАЯ СЛОВЕСНОСТЬЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНАЗДЕСЬЛитСредаЗаметки по еврейской историиСемь искусствЛиФФтОСОБНЯКСЕВЕРЛИТЕРАЧЕЛОВЕК НА ЗЕМЛЕЮЖНЫЙ УРАЛИЛЬЯСеверо-Муйские огниАРГАМАК-ТатарстанСлова, слова, словаЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАДВОРКИКАЗАНСКИЙ АЛЬМАНАХПять стихийЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАПИСКИГВИДЕОНИНФОРМПРОСТРАНСТВОСорокопутДЕРИБАСОВСКАЯ - РИШЕЛЬЕВСКАЯСТЕРЖЕНЬТело ПоэзииБАШНЯБЕЛЫЙ ВОРОН22ВОЛОГОДСКАЯ ЛИТЕРАТУРАНАШЕ ПОКОЛЕНИЕУРАЛРУССКАЯ ЖИЗНЬДЕТИ РАФУТУРУМ АРТАРТ-ШУМЛИТЕРА_DNEPRТРАМВАЙЧЕРНОВИКЗАПАСНИКЗИНЗИВЕРЫшшо ОдынПРЕМИЯ ПБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫЛИКБЕЗЗНАКИ11:33ВАСИЛИСКДЕНЬ И НОЧЬУРАЛ-ТРАНЗИТНОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬАЛЬТЕРНАЦИЯ |