Людмила Шарга

До третьего неба

Из цикла стихотворений

 

 

*

 

День безмятежен и весел,

можно свободно парить,

старая мойра Лахесис

видно забыла про нить.

Путь и далёк и не к спеху,

только судьбу не избыть –

в птичьем гнезде под застрехой

дедовской старой избы

девять голов желторотых,

девять горластых птенцов…

Кто-то откроет ворота,

отодвигая засов.

Лишь верея проскрипела

на перекрёстных ветрах,

девье привидится тело,

лёгкий послышится шаг.

Встретишься с пряхой седою

и позабудешь про мойр,

Доля, а может, Недоля

скажет: пора и домой.

То суета – то морока,

тяжко усталой душе,

что ж ты, как птица-сорока

падка на всякую мшель.

Глянет сурово: не жалко

беглых шутов да шутих,

приостановится прялка

лишь на мгновенье – на миг.

И невзирая, что нежить

где-то в подпечье скулит,

взглядом одним перережет

ставшую тоненькой нить.

 

*

 

Сны мои снятся кому-то чужому,

мне ж – суетливая явь – без стихов.

Белый налив да зелёный крыжовник,

всё, что осталось в краю глухом.

Новых стихов не прошу – не надо,

буду молчать, коль велел: молчи.

Здесь, за оградой старого сада,

голос Твой близок и различим.

Память изодрана, латка – на латке:

что не изжито – о том поём,

но поутру паутиной заткан,

снытью заросший, дверной проём.

Вздох осторожный иль шаг осторожный,

что-то волнует осоку-траву,

напоминает лишь подорожник –

всё ещё есть,

всё ещё – живу.

Здесь, где ветла над рекой нависла,

и до заката спит козодой,

мечется Синее коромысло,

словно душа моя – над водой,

рвётся к чужим берегам далёким,

к белым пескам и седым морям,

будто на привязи – тенью лёгкой –

здесь, где в полнеба горит заря,

где в камышах да в сухой осоке

новые гнёзда вьёт тоска…

Берег пологий – берег высокий,

меж берегами река Ока

тихо несёт имена и числа,

всем обещая свет и покой.

Дремлет душа моя коромыслом

Синим – на привязи – над Окой.

 

*

 

Из детства повеяло запахом хлеба

и запахом дыма и сладким и горьким,

становится былью вся давняя небыль,

и мчатся салазки по катанке-горке

туда, где над речкою вьюга-позёмка

змеится, клубится, как будто живая,

и первый ледок осторожный и тонкий

собой укрывает.

Салазки с разбегу уходят под воду,

и я пробуждаюсь от маминой песни,

где каждое слово родного извода:

кресало, Креслава, кресать и воскреснуть…

…от запаха дыма, от запаха хлеба…

Дорожкой знакомой – по катанке-горке

на старых салазках из тёмной каморки

туда, где вся быль превращается в небыль –

до третьего неба.

 

*

 

Чай с молоком – заморская забава.

А бабушка заваривала травы,

забеливала каплей молока

и добавляла старого медка.

Он растекался в травяном настое,

и беды отступали прочь – пустое,

и хворь любая исцелялась вмиг;

Шалфей, чабрец, пяток сосновых игл,

цветы красавки – редкая отрава…

Чай с молоком – заморская забава.

В моём ни чая нет – ни молока.

Трава полынь – летуча и горька,

кошачьей мяты листья да коренья,

И одолень-трава –

цветок забвенья,

что прорастает в старицах речных,

где жители избушек лубяных

живут по-ра,

по-ра и помирают,

и красный угол в избах прорубают,

как пращуры их делали допрежь.

 

Но не заполнить чаем эту брешь.

И берег левый, он же – берег правый

от куполов пылает златоглавых:

а я меж ними – в серединном рву

ищу свою русалочью траву,

утерянную водную лилею,

и верю, что сыщу и уцелею;

… по-ра живу…

 

*

 

Библейская трава горька и незабвенна.

Летит полынный дух и сушит кровь и вены

тому, кто раз вкусил от горечи её.

Снега не заметут,

и ливень не зальёт.

Библейская трава, откуда память эта?

В соцветиях седых, в сплетенье дымных веток

не то успенья свет,

не то забвенья лёд

тревожит и зовёт,

тревожит и зовёт.

Библейская трава горька и бесприютна,

но источает жар, который за минуту

сожжёт меня дотла, до дна испепелив;

на миг припомню дом в густой тени олив,

и смуглое плечо,

и взгляд тревожной лани…

Властитель обречён, снедаемый желаньем,

и – как надсмотрщик – зол,

как евнух – пьян и скуп:

ему бы только раз испить от тёмных губ,

от диковатых скул, от щиколоток тонких,

от девственной груди…

И старцу, как ребёнку,

согревшемуся меж телами ависаг,

приснится листопад в неведомых лесах,

пригрезится полёт опавшего листка,

познавшего, что смерть прекрасна и легка.

Душа рванётся прочь из немощного тела

в рябиновую ночь с листвою облетелой,

очнётся, чуть дыша,

в заброшенном дворе…

Там, где трава емшан

дымится на заре.

 

*

 

Загляни в моё зеркало

и листай

отражения, как страницы,

и увидишь, как отстают от стай

перелётные сирин-птицы.

Как покорно складывают с утра,

опалённые болью крылья,

забывая язык воды и трав,

и ковылья и чернобылья.

Как вдали от яблоневых долин,

от дремучих глухих урочищ,

чертят пёрышком лебединый клин

и дорогу себе пророчат

в светозарный зарев – от зимних стуж,

где медов полна восковая сушь,

где у чистой белой криницы

перелётные сёстры-птицы,

окунувши крылья в живой родник,

обращаются в дев печальных,

на берёзу вяжут льняной рушник,

примечая своё начало.

А когда истлеет рушник – летят

в светлый Ирий,

в дивный небесный сад.

Загляни в моё зеркало, коли смел:

вместо сада – тьма непроросших стрел.

И от брани земля дымится,

и от крови темна криница.

 

*

 

Околоточек мой, околица,

девять яблонек – на версту,

девять лучников – вражья конница,

стрел у каждого полон тул.

А под старшим конь в расписном седле,

старший лучник собой пригож.

На роду написано: тленом тлеть,

пропадай, душа, ни за грош.

Он зелёному змию молится

и зелёным змием повит…

Околоточек мой, околица,

сонных пажитей аксамит.

Сбросит вершника в землю зяблую,

перекусит конь удила,

по весне молодою яблоней

прорастёт ворожья стрела.

Сушит тёмную кровь верховица,

бел да зелен от яблок дол.

Околоточек мой, околица,

всё из яблонек частокол.

 

*

 

Окончилось время странствий,

на убыль пошла луна,

что знает о постоянстве

туманная пелена?

В ней солнце поспешно прячет

последний осенний день,

в ней кто-то тихонько плачет

и мечется чья-то тень,

что раньше легко умела

прощаться и всем прощать,

но крест из омелы белой

давно сменила праща.

Становятся дни веками,

взбивает волна шугу,

а тень собирает камни-боглазы

на берегу.

А ей бы – да восвояси

уйти, отрясая прах…

От слухов и разногласий

спасенье найти в стихах

и, верно, отчасти – в прозе,

где рифмы меж строк скользят;

а воздух над морем розов,

как тысячу лет назад.

Скандальные попрошайки

из рук вырывают снедь –

безжалостны птицы чайки,

да стоит ли тень жалеть…

И осенью и зимою

молчит она об одном:

о синем бескрайнем море,

забывшемся зимним сном.

А где-то – за облаками –

рождается новый день,

в нём будут праща и камень

и крест, и чужая тень.

 

*

 

Помирать – так тихо и без паники,

воспарить над болью бытия,

где кнуты и их обратка – пряники

мальчиков находят для битья.

Где давно чужому богу молятся,

позабыв о том, что свой – внутри…

Вспоминая буквицы глаголицы,

на восходе утренней зари,

всё принять, и кару и возмездие,

и когда душа оставит плоть,

пальцы сами лягут в двоеперстие –

в тёмную крамольную щепоть.

 

*

 

Окажутся детским лепетом

стихи мои…

боже правый,

в сравнении с тем, что лебеди

зимуют у переправы.

Изящные шеи длинные

доверчиво к людям тянут,

и кажется, что былинные

вот-вот времена настанут.

Заходится сердце в трепете,

ледок неверия тает,

когда на закате лебеди

плывут золотою стаей

по водам, как будто – посуху –

в урочище древних стариц,

где в рубище ветхом, с посохом

навстречу выходит старец…

Все злобные камни нелюди 

рассыплются в складках пазух,

несут меня гуси-лебеди

на крыльях любимых сказок.

И слышится речь родимая,

и близится третье небо.

Дорогою лебединою

за стаей пора и мне бы.

Забыть о зубовном скрежете,

о тенях луны кровавой,

и помнить лишь то, что лебеди

зимуют у переправы.

 

К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера