Главная | Журналы | Персоналии | Книги | Медиа | ПОМОЧЬ МЕГАЛИТУ |
Центр |
Сергей ЗотовОб авторе: ... |
Владимир ТолстовОб авторе: Художник, писатель. Принимал участие в многочисленных выставках мэйл-арта по... |
Максим ХабурдинОб авторе: ... |
РегионыЦентрРоссияАбаканАнадырьАрхангельскАстраханьБарнаулБелгородБлаговещенскВладивостокВладикавказВладимирВолгоградВологдаВоронежЕкатеринбургИжевскИркутскКазаньКалининградКалугаКемеровоКраснодарКрасноярскКурганКурскЛенинградская областьЛипецкМоскваМосковская областьНарьян-МарНижний НовгородНовосибирскОмскОрелОренбургПензаПермьПетрозаводскПетропавловск-КамчатскийПсковРостов-на-ДонуРязаньСамараСанкт-ПетербургСаратовТверьТулаУлан-УдэУфаХабаровскЧебоксарыЧелябинскЯкутскЯрославльЗападная ЕвропаАвстрияАлбанияБельгияБолгарияБосния и ГерцеговинаГерманияИзраильИрландияИспанияНорвегияПольшаРумынияСловенияФинляндияКавказАзербайджанАрменияГрузияАзиатско-Тихоокеанский регионАзиатско-Тихоокеанский регионАфрикаАфрикаВосточная ЕвропаБеларусьМолдоваУкраинаЦентральная АзияКазахстанКиргизстанТаджикистанУзбекистанСеверная АмерикаКанадаСШАСтраны БалтииЛатвияЛитваЭстония |
Марина СаввиныхРассекающий ткань — собирающий камни… (Портрет Александра Петрушкина)Так случилось, что книги Александра Петрушкина приходят ко мне в прихотливом порядке, — как будто постарался опытный романист: от середины — к ближайшему итогу — и только затем в начало… Если так читать эти стихи, то в конце концов, возникает впечатление рассыпавшейся перед тобой мозаики — в хаосе разноцветных стекляшек еще угадываются очертания Картины, но вся она уже — иная, чем была: каждая стекляшка — сама по себе: и сама по себе — картина… Связи — брезжут и дышат из еще живых воспоминаний, но смутно, едва. Сквозя и проступая. И все-таки — та, прежняя, единая Картина, будто некий фантом (фантомная боль?), нечувствительно парит над беспорядком и удерживает космос в его призрачной целостности. Удивилась совпадению своих ощущений с мыслями Ивана Андрощука, написавшего предисловие к книжке «Анатомия» (2005). Андрощук пишет о «фасеточном зрении» автора — зрении ангела и стрекозы… По-моему, очень точная метафора! Взгляд Петрушкина всегда — сверху, хотя может показаться, что он — как многие-многие (имя им — легион!) современные стихотворцы — просто блуждает среди мелочей и оторванных от сущности деталей распавшегося мира. О! в руках ангела Петрушкина — жестокий скальпель! Манера, которая в новой книге (той, что сейчас перед нами) вполне кристаллизовалась, — беспощадное рассечение привычных речевых связей. Хирургическое вмешательство в привычку, воспитанную словарями Ожегова — Ушакова — Шведовой… ибо каждое слово в лексиконе Петрушкина — линза, собирающая смыслы множества РАЗНЫХ словарей: попробуй-ка воспользоваться ею без специальной подготовки! Врачебное насилие над общеупотребительным синтаксисом — читатель должен работать и глазом, и «горлом», чтобы ловить гармонии, создаваемые автором… Вот этот период: пойми никто не виноват ни в том ни в этом отвечай из пустоты как урожай все отражается в вине пойми закроются глаза а ты внутри на глубине все против почему ты за? «горлом» читается так: пойми / никто не виноват ни в том, ни в этом / отвечай из пустоты / как урожай, все отражается в вине / пойми, закроются глаза / а ты внутри, на глубине / все против / почему ты — за?.. Логика зрения и логика «горла», вступая в конфликт, сбивают — структуралистским языком говоря — «автоматизм восприятия», и читатель, загипнотизированный одновременным действием взаимоисключающих ритмов, мучительно напрягается — постигая собственную «глубину»… Насилие над готовой «онтологической картиной», которая здесь разбита и разбросана, и которую читатель должен теперь заново СОБРАТЬ САМ… В общем, ангел Петрушкин — со своей иерихонскою трубой и огненным мечом в карающей деснице — заставляет читателя переживать Страшный Суд — ради его же, читателя, блага. Ради Истины-Добра-Красоты, в каковое триединство облечено на земле Царствие Небесное. Как возможно такое «собирание» — покажу на конкретном примере. * * * на то смиренный человек клюет ранетки с мертвых яблонь засматриваясь в водный крест и в прорубь перечеркнут за день он пересматривал себя — пока за мышь возилась вьюга метель себя переждала и переплавила испуга предвосхищенье — он входил под своды теплых снегопадов – чужой еврей — степной калмык – и большего уже не надо на то смиренный человек пересчитал свои убытки и Бог смотрел из всех прорех — как ленин в первомай с открытки он пересматривал свое: хозяйство темные дороги никчемное но ремесло ранетки высохшие ноги он перемалывал себя переменял себя и льдины вдоль черных яблонь и пруда горелой глины на то смиренный человек клевал свои прорехи богу и холод говорил как смех но по-другому нельзя и всходит из воды как сталь сквозь овны все тот же точный человек ранету кровный Кажется, пробиться к пониманию этих «буков» — свыше сил человеческих… Слишком разителен контраст между графикой (будоражащей в памяти и дантовские терцины, и даже что-то сафически-алкеевское — разницею длины стихов в строфе) и разорванным между строфами смыслом. Однако, «насекомая» форма сработана здесь инструментом Левши — виртуозного ювелира и геометра-самоучки. Человек — яблоня — прорубь… Композиционное кольцо (первая и последняя строфы) замыкает смысл в бесконечных ветвях библейских ассоциаций. Человек — смиренный, но и — точный. Он — человек, но он — и птица («клюет ранетки», которые к тому же — плоды более отвлеченных «мертвых яблонь», приобретающих тут же черты конкретных сибирских дичков, которыми зимой питаются снегири и синицы, чьи скромные трапезы оставляют на снегу следы, подобные пятнам крови… это фотографически точная, знакомая каждому сибиряку зарисовка — потому и человек — ранету кровный!). Крещенская символика. Человек — перечеркнут. Он вынужден пересматривать себя ежедневно — и в этот «пересмотр» втянуто культурное поле, вне которого современная мысль не бытует: вот они, тени прошлого и символы крестного пути. Достоевский (мне в этом «за мышь возилась вьюга» сразу почудился Свидригайлов в последнюю ночь перед самоубийством: Так смотрит перевернутое блюдце / Так по спине в постель стекает мышь…) да еще с этаким пушкинским бесовски-ироническим прищуром («испуга» — это ведь из пушкинских сказок… из «Евгения Онегина»… из гоголевских видений). Пушкинский «Памятник» сигналит нам из следующей же строфы — «другом степей» калмыком, — и тут же рядом — и «чужой еврей» (Маркс?), и Ленин с первомайской открытки. Становится понятно, что «человек — себя — пересматривающий» и есть, наверное, тот невольный «совок», каковым каждый из нас «перешел» в расхристанное постиндустриальное сегодня. Сплошные прорехи — кровавые пятна на снегу — ранетка над крещенской прорубью… Клюющий собственные раны птицечеловек. Говорит — как смех. КАК. Но это — не смех. Это — по-другому. Это — Богу. Слезы жалобы и раскаяния. И по-другому — нельзя. Таким образом — на наших глазах совершается жертвоприношение: сталь проходит «сквозь овны» — новый человек восходит из крещенской проруби, из глубины самого себя, — кровавые пятна на снегу обретают полноту мистического значения: это и плоть алого яблока, и язвы Христовы. Перед нами — картина. Вполне в духе Филонова. Словесная иконопись последнего (?) поколения. Конечно, это всего лишь моя, читательская, реконструкция. Ни в коей мере не претендую на филологическую обязательность данного текста. Но, думается, по замыслу ангела Петрушкина, примерно такая работа и должна произойти в читательском мозгу — в движении по линиям намеченных рассечений. В эти зияющие борозды (эллиптические пустоты) и должен вывалиться весь имеющийся у читателя культурный запас, чтобы разбиться вдребезги и собраться заново — в словесноживописное полотно, ради которого автор и старался. На самом деле он все время держит над ухом читателя свой ангельский камертон, и, что бы ни собрал ты у себя в голове, от главной темы не даст тебе уклониться. Если так читать стихи Александра Петрушкина, то можно проникнуться и их нравственной энергетикой, религиозной по сути, и чувством художественной новизны (хотя традиция, к которой — явно — примыкает Петрушкин, нынче уже весьма богата). В лучших своих работах он благодатно краток, сдержан и суггестивен (то есть без лишних усилий вводит читателя в необходимое состояние). Что вовсе не типично для представителей вышеупомянутой традиции. Подражать Петрушкину невозможно (хотя попытки не только имеются, но и в изобилии продолжаются). Читать же эту поэзию значит становиться ее соавтором. Каковых соавторов поболе и желает поэту. |
ГолосованиеВыберите название/тему следующего раздела проекта "Вещество"ЖурналыСИБИРСКИЕ ОГНИВРЕМЕНАКыштым-ГраниСОТЫВЕЩЕСТВОАРТИКЛЬДАЛЬНИЙ ВОСТОККОВЧЕГМОСТЫМЕНЕСТРЕЛЬПриокские зориВИТРАЖИДОНДРУГОЕ ПОЛУШАРИЕБАЛТИКА-КалининградНОВЫЙ СВЕТНАЧАЛОСлово-WordКольцо АЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРАДЕНЬ ПОЭЗИИЖурнал ПОэтовСВОЙ ВАРИАНТГРАФИТИНЫЕ БЕРЕГА VIERAAT RANNATЮЖНОЕ СИЯНИЕЛитературный ИерусалимЖурналы, публикация которых на сайте прекращена:Пятью пятьКочегаркаРусское вымяЕВРОПЕЙСКАЯ СЛОВЕСНОСТЬЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНАЗДЕСЬЛитСредаЗаметки по еврейской историиСемь искусствЛиФФтОСОБНЯКСЕВЕРЛИТЕРАЧЕЛОВЕК НА ЗЕМЛЕЮЖНЫЙ УРАЛИЛЬЯСеверо-Муйские огниАРГАМАК-ТатарстанСлова, слова, словаЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАДВОРКИКАЗАНСКИЙ АЛЬМАНАХПять стихийЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАПИСКИГВИДЕОНИНФОРМПРОСТРАНСТВОСорокопутДЕРИБАСОВСКАЯ - РИШЕЛЬЕВСКАЯСТЕРЖЕНЬТело ПоэзииБАШНЯБЕЛЫЙ ВОРОН22ВОЛОГОДСКАЯ ЛИТЕРАТУРАНАШЕ ПОКОЛЕНИЕУРАЛРУССКАЯ ЖИЗНЬДЕТИ РАФУТУРУМ АРТАРТ-ШУМЛИТЕРА_DNEPRТРАМВАЙЧЕРНОВИКЗАПАСНИКЗИНЗИВЕРЫшшо ОдынПРЕМИЯ ПБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫЛИКБЕЗЗНАКИ11:33ВАСИЛИСКДЕНЬ И НОЧЬУРАЛ-ТРАНЗИТНОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬАЛЬТЕРНАЦИЯ |