Владимир Гандельсман

Ночной смотритель

* * *

 

Всё пошептом да пошептом, читай,

что дальше там, какой ещё подьячий,

где дочь твоя, смотритель, то-то, чай

несёт, глаза в смущенье пряча,

я по казённой надобности здесь,

да, но с предчувствием печальным,

и сердце закипает, занавесь

окно, читай, о чём-нибудь, о дальном,

нет ближе ничего, здорова ль дочь,

бог знает, говоришь, сними с горящих

свечей нагар, читай, что дальше, ночь,

и плач, и причитанья всех скорбящих,

и набережная, и тот трактир,

явленье ротмистра в халате,

лакей военный, да, и вечный мир,

который обретёшь на Минском тракте,

здорова ль дочь, да где ты, за прогон

кому платить, кругом одни огарки,

и осень за углом, а с ней сам сон,

и вырин на дворе, вороний, каркий.

 

* * *

 

Помнишь, мы родились

в свет, в яркость,

в голоса

окликающих нас матерей

в январском дворе?

 

В каждый новый миг

мы не умели видеть

смерть предыдущей –

ничто ещё не умирало в ту пору,

даже секунда.

 

Помнишь, все были живы?

Ещё не измерено было горе

в единицах слёз

и никто не стоял,

прикрывая ладонью рот,

в тишине утраты.

 

Только пространство и отпечатки

люстры или де?ревца

на сетчатке. Время

не наступило ещё на пятку

Ахиллеса, и эпос

пастбищем был, а не бойней.

 

Не было этого «помнишь»,

потому что нас

помнили, а не мы.

Нам ещё предстоял тихий

ужас воспоминаний,

 

когда начинает идти

время, уничтожая

радость простую,

радость пространства, –

с первого воспоминания,

 

которое я забыл.



Окно

 

Птичий щебет в золотом окне

и резьба по дереву в огне,

промельк, промельк мотыльковой почты.

Проявленья жизни беспорочны.

 

Все они растут-летают голенько,

а сквозь них просвечивает нечто,

что не знают люди-алкоголики,

что, в отличие от человека, вечно.

 

Ты прочтёшь это в глазах кошачьих

или в кронах, свет крошащих,

сквозь крапивницу или капустницу узришь –

и в секундном слове воспаришь.

 

Что чудней и что разнообразней

нелакейских сил природы? Что случайней?

То, что не заискивает в жизни,

ближе к равнодушной её тайне.

 

* * *

 

Пот осени, когда она тепла.

Задымлены небесные тела.

Голубоглазы жестяные крыши.

За деревами – острова.

Шарфы на шеях и немного выше.

Яйцо в оплётке – голова.

 

На Петроградской стороне –

дождей косящая страда.

Когда я в ноябре родился, мне

ещё и года не было тогда.

Но уж в родные закрома

ложилась – кто б вы думали? – зима.

 

Её полей белеющая мгла.

Секунда жизни быстро истекла.

А то б я волновался дольше

да и сказал намного больше.

Но кротость говорит: будь краток.

И воцаряется порядок.

 


C остановками

 

как безумный льнёт мнёт её лицо

целовать пытается но для неё

это пытка смотрит в окно

электрички холодно смотрит и далеко

 

следующая песочная

 

светомсочатся стволы муж от неё отстал

обречённо глядит перед собой

жена отводит глаза устало

как если бы их везли на убой

 

следующая левашово

 

плешь его ушёл вмобильник заза за

окном сосен ровный шаг

она то приоткроет то закроет глаза,

прижимает к груди пластиковый мешок

 

следующая парголово

 

покачивается пара голов

где-то в другом конце разговор

высажу врать не надо обрывки слов

точно всемирный стыд идёт контролёр

 

следующая шувалово

 

жалкого жаль и жалкую шпалы

скрипы уключин и крендель булочной

за шлагбаумами

блочные эти дома вечер солнечный

 

* * *

 

Сестрица мерила наряд,

шепчась с соседкою,

ещё не умер друг, и брат

входил с ракеткою.

 

На ветках в дымке золотой

птенцы чирикали,

мальки сновали под водой,

часы не тикали.

 

В то время я не воспарял

и не загадывал

желаний. Ставни растворял –

и свет окатывал.

 

Ты помнишь лето – день за днём –

какое выдалось?

А что надвинулось потом,

то и надвинулось.

 

Когда вплотную к ничему

стоишь, возможно ли,

чтобы ушедшие во тьму

прощально ожили?

 

Ведь нет любимых в тех краях,

где мне прощение

мерещится за мерзкий страх

развоплощения.



Тождество

 

В мёртвые часы

когда ни чувств, ни мыслей,

открой тайник боли,

на время забытый, спасительный,

возвращающий к жизни.

(Только боль к ней и возвращает).

 

Ты увидишь, как вьёт

горе своё гнездо. Что ни дерево –

то гнездо. Что ни ветвь –

то жилы, что ни вечер –

закат червонный.

 

И тогда на краю сознания

загорится стыд.

 

А как станет боль нестерпимой,

убери тайник с глаз долой

и зарой его в чернозём обратно.

(Мёртвому стыд неведом).

 

* * *

 

слышишь звучит паровозный гудок

станции Щорс ненасытный глоток

воздуха с примесью гари

в горле застряли толчки поездов

запах травы остывающий ночью гербарий

во?лны за изгородью чёрных садов

 

вровень с ребёнком задуман плацкарт

руки родные отрывочный пар

вовремя вовремя надо сойти

по  узорчатому железу ступенек

голос с третьего или седьмого пути

вдоль полотна крапива ревень репейник

 

улочками под россыпью звёзд живых

мимо подсолнухов спящих седых

источающих накопленный жар

помню а если забыть придётся

шевеление стад коровьих или овечьих отар

нескончаемо и без тебя не прервётся

 

* * *

 

Если однажды не вынырну

(жизнь, как ты знаешь, убийственна),

я тебе боль верну.

Она единственная.

 

Ей не нужны враги –

только любимые. Как почернею дочерна,

ты её береги,

чтоб оставить в наследство дочери.

 

Береги, не развей,

хоть и нет в боли красоты…

Для кого? Не смеши, оставь для своей,

потому что моя – это ты.

 


Накануне

 

В девять мы легли –

она у себя, я в своей.

Говорит: «Опять задувает». Ветер земли

дул, раскачивая тень ветвей.

Я хотел её поддержать,

словно видя висящую на волоске

жизнь, но слов, чтоб ей не дрожать,

не нашёл, сам подрагивая в тоске.

Что с того, что подлинность есть

в том, как ветер окно задувает, а ты – свечу,

если наших утрат не счесть

и считать не хочу?

Ничего с того.

Праздник, он с головы до пят

пробирает, мать. Особенно Рождество.

Как начало утрат.



Выписка из больницы

 

Смотри, вот белый порошок,

вот жёлтый, синий,

зелёный, а на посошок

прими павлиний –

на случай, если времена

перемешались

и ты забыл их имена.

Чья это шалость?

Господня? – Только что в мозгу

вертелось слово,

а вышел – свет, и не могу

найти простого.

Ни слова, ни лекарства нет,

ни дня, ни ночи, –

жизнь, распушив павлиний свет,

мне застит очи.

 


Эпилог

 

Если ты пережил смерть родных

или хуже: измену их,

если ты чудом остался жить,

как тебе быть?

Выйти к морю? Уставиться в полосу,

отделяющую его от небес,

душу держа на весу,

пока не исчезнет вес?

Что это? Что сейчас

здесь и с тобой?

Биология безразличных масс

или то, что тебе причиняет боль?

Полчаса – и заря сменяет зарю.

Я не знаю, кто понуждает: «живи».

Если б сердце думало, говорю,

оно бы останови

 

К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера