Анатолий Либерман

Литературный обзор. К 65-ой годовщине со дня смерти тирана. Да здравствует Пятое марта, светлый праздник всего человечества!

Анатолий Либерман

 

 

История науки

Семен Резник, Эта короткая жизнь.

Николай Вавилов и его время.

Предисловие Жореса Медведева.  Москва: Захаров, 2017.  1056 с. илл.

 

Теперь, когда так хорошо известно, сколь эпохальны были достижения Н. И. Вавилова и как типична его судьба, человек, открывающий исследование о нем, ожидает встретить подробное описание трагедии.  И трагедию он, конечно, найдет в книге Резника: великан, раздавленный злобным пигмеем.  Но здесь надо сделать два примечания.  Во-первых, трагедия эта не классическая, а советская: не подлый Яго, оклеветавший доверчивого Отелло (то есть не трагедия характеров), а режим невежественных фанатиков, планомерно уничтожавший любое проявление таланта.  Завистливый Яго хотя бы частично радел о своей пользе.  В противоположность ему большевистская диктатура всё делала себе во вред и развалилась, оставив потомкам выжженную землю, на которой так ничего и не растет, кроме бурьяна.  Да и Лысенко на роль Яго не тянет: он не злодей, а мошенник, другими мошенниками вскормленный и поддержанный. Во-вторых, в сюжете есть шестой акт, по канону не полагающийся: мы всё-таки узнали правду.  Есть еще и эпилог.  Да и весь том не столько трагедия, сколько гигантский эпос о триумфе и гибели великого человека.

В каком-то смысле Резник писал эту книгу почти всю жизнь, о чем подробно рассказал во введении.  Когда-то, еще в СССР, ему удалось «пробить» хорошую биографию Вавилова, но в ней мало что позволили назвать своими именами (да и в таком виде она вышла чудом).  В Америке, после эмиграции, Резник продолжал изучение необъятного материала — необъятного, потому что частично открылись архивы, изобрели интернет, и появились бесчисленные воспоминания и исследования.  Возникла, как замечает Резник, целая отрасль науки — вавиловедение.  А сам Резник успел написать книги и о других знаменитых биологах: Мечникове, Владимире Ковалевском, В. В. Парине и Ух-томском. Это еще неполный список.Не пропустим «Дорогу на эша-фот» и «Против течения».  Как и положено эпосу, «Эта короткая жизнь» развивается на фоне эпохи.  Кроме Вавилова, есть еще «его время».

Перед нами проходят соратники, сотрудники, защитники и убийцы героя.  Многим посвящены целые главы.  Мы следуем за Вавиловым в разные страны, обстановка в которых (войны, смены режимов, экономические условия) не фон, а неотъемлемая часть повествования.  В указателе около полутора тысяч имен. Была у Вавилова и столь интересующая читателей «личная жизнь»: о ней тоже рассказано без утайки и с большим тактом.  Понадобилось выдающееся мастерство, чтобы двигаться столь неспешно, не чураться технических подробностей и сделать книгу на любой странице интересной и человеку далекому от растениеводства и генетики.  При этом в тексте нет ни отвлекающих лирических отступлений, ни пафоса.  Единственный художественный прием, которым широко пользуется Резник, — ирония.  Даже признания вроде: «Ни одну главу этой книги мне не было так трудно писать, как главу об Иване Владимировиче Мичурине» (с. 670), — большая редкость.

 Вавилов объездил (планомерно объездил!) весь мир, собрал несравненную по богатству, денежной и научной ценности коллекцию семян (пуды, тонны), побывав в самых труднодоступных районах Земли; сделал эпохальные открытия, увидев систему за массой разрозненных фактов (то есть, повторив в ботанике мыслительный подвиг Менделеева) и стал крупнейшим генетиком своего времени при том, что именно тогда и в Европе, и в Америке работали замечательные специалисты.  В отличие от многих теоретиков Вавилов оказался первоклассным преподавателем и лектором и блестящим организатором, сочетавшим прозорливость и упорство со способностью оценить чужое мнение — сплав не просто редкий, а уникальный.

Книга начинается скрытым каламбуром: «Часть первая.  Развилка дорог».   Нам нет нужды идеализировать царскую Россию (как и Россия советская, она усердно торопила свою гибель), но всё познается в сравнении.  Старший сын купца второй гильдии, Вавилов был отдан в коммерческое училище — не Царскосельский лицей, но: «Учителем Закона Божия был Иван Алексеевич Артоболевский, будущий протоиерей, видный деятель церкви.  В коммерческом училище школьники могли свободно с ним спорить, высказывать еретические суждения, даже мелкие неприятности за это им не грозили.  В советское время И. А. Артоболевского будут арестовывать, судить, выпускать, ссылать.  В 1938 году расстреляют на Бутовском полигоне» (с. 59).  Арестовывать, судить, ссылать и расстреливать — это мы помним, но чтобы на семинарах по Закону Марксову спорить и безнаказанно высказывать еретические суждения — ничего подобного не пели над нашей колыбелью.

И в дальнейшем в Петровке (сельскохозяйственной академии) Вавилов учился у людей выдающихся, порой одержимых, но доступных. Вот судьба замечательного агрохимика Д. И. Прянишникова: «Приехав учиться в Москву из ... Иркутска, Прянишников поначалу не помышлял о научной карьере ... Но профессор Тимирязев, обожаемый студентами, горячо убеждал их в том, что на научном поприще можно принести не меньше пользы народу, чем в практической деятельности.  Пламенные проповеди Тимирязева определили судьбу Дмитрия Прянишникова, и он стремился внушить ту же веру своим ученикам» (с. 76).  Много позже Прянишников назовет Вавилова гением, а после ареста Николая Ивановича «добился приема у Берии.  Помогло то, что жена Берии была его аспиранткой !. Прянишников объяснил, кто такой Вавилов, обрисовал его вклад в науку и практику, просил разобраться в его деле.  Берия выложил перед ним протоколы  признательных  показаний Николая Ивановича. Прянишников читал и всё больше мрачнел.  Твердо сказал: — не верю!  Не поверю до тех пор, пока  он сам мне этого не скажет.  Из Алма-Аты, куда была эвакуирована кафедра Прянишникова, он телеграммой выдвинул Н. И. Вавилова на Сталинскую премию, подчеркнув огромную практическую пользу собранной им мировой коллекции.  Акт отчаяния и безоглядного мужества.  В списке кандидатов на премию имя Вавилова, конечно, не появилось» (с. 926-27).  Зато три таких премии получил Лысенко.  Прянишникова не тронули, и даже впоследствии обласкали и дали умереть в своей постели в 1948 году.  Бывает!

Хорошие учителя были у Вавилова, но и такого ученика еще поискать надо.  Человек совершенно неутомимый, он читал запоем и старался не пропустить ничего.  Если что-нибудь нужное ему было написано на иностранном языке, будь то английский или латынь, он выучивал его.  Он разговаривал с немцами, французами и англичанами (позднее с американцами) без переводчиков, всё знал, всё мог оценить сам.  Его трудоспособность казалась сверхъестественной, хотя, если вдуматься, гениальность редко сочетается с ленью.

Перед Резником, автором книг о биологах, стоит трудная задача: так растолковать неосведомленному читателю массу специальных вопросов, чтобы тот не заскучал и не бросил книгу.  Резник, не биолог по образованию, прорвался сквозь эти дебри самоучкой и поэтому прекрасно знает, как разговаривать с неподготовленной аудиторией.  На сс. 131-43 он рассказывает об опытах Менделя, того самого, которого вместе с вейсманистами-морганистами десятилетиями шельмовали с вершин науки наук, диамата.  Всё ясно, всё понятно.  Столь же доступны выкладки на сс. 258-59 (закон гомологических рядов) и 382 (теория центров). Резник постоянно стремится не только увековечить результаты изысканий Вавилова, но и восстановить ход его мысли.  Что могло привлечь его еще студентом в том или ином профессоре?  С чем хотел познакомиться за границей?  Чем восхищался, чего не принял?  Но не менее интересно следить за историей признания Вавилова зарубежными коллегами: чему научились они у него, чем заслужил он всемирную славу?  Ведь даже самые выдающиеся ученые ревниво от-носятся к успехам конкурентов.

В Вавилове не было ничего «кабинетного» не потому, что он объездил весь мир, а потому, что был этому миру открыт.  Он участвовал в борьбе с голодом в Поволжье (большевики сделали всё, от себя зависящее, чтобы усилить катастрофу во много раз) и активно спасал науку в годы Гражданской войны и разрухи.  Но главное, что, будучи великим, он всегда стремился окружить себя лучшими специалистами, зазывал их к себе на работу, поддерживал, изыскивал средства.  Не ему было бояться соперников: чужой успех был его успехом, ибо способствовал развитию науки.  Отдел кадров в конце концов победил его, но, победив, уничтожил сельское хозяйство от моря и до моря.

В книге приводится множество писем Вавилова.  Процитирую одно из них (январь 1925 года) и конец другого (март 1925 года): «Поездка моя в Афганистан в общем вышла удачной.  Собран огромный сортовой материал по всевозможным культурам.  Удалось найти настоящую прарожь, новые группы разновидностей мягких пшениц.  Много новостей по огородным растениям.  Выяснены некоторые фазы происхождения культурных растений.  Обнаружилось, что многие европейские растения ведут начало из области, примыкающей к Северо-Западной Индии.  Собрали большой материал экономического характера о сельском хозяйстве в Афганистане, и надо готовить большую работу: отчет» (сс. 391-92).  «Путешествие было, пожалуй, удачное, обобрали весь Афганистан, пробрались к Индии, Белуджистану, были за Гиндукушем.  Около Индии добрели до финиковых пальм, нашли прарожь, видели дикие арбузы, дыни, коноплю, ячмень, морковь.  Четыре раза перевалили Гиндукуш, один раз по пути Алексан-дра Македонского <…>  Собрал тьму лекарственных растений.  Нигде в мире не видел столько аптек, аптекарей, как на юге в Афганистане, целый цех табидов-аптекарей. Так и определил Кандагар  городом аптекарей и гранатов .  Гранаты бесподобные» (с. 392).  За этим следует добавление Резника: «Через полгода Вавилов получил письмо:  Многоуважемый Николай Иванович, Русским Географическим обществом присуждена Вам за географический подвиг — путешествие в Афганистан — медаль имени Н. М. Пржевальского, о чем и  объявлено в годичном общем собрании О-ва 5 июня с. г. ...» (с. 392).

Вавилов продолжал свои экспедиции в разные точки земного шара, но в кармане у него был советский паспорт, с которым никуда не хотели пускать (не давали виз) и не пустили бы, если бы не научные связи Вавилова, невладение многими языками, не личное его обаяние.  С давних пор утвердилось мнение, что до 1937 года или, по крайней мере, до конца 1934 (убийство Кирова) времена были сравнительно вегетарианскими.  Резник не разделяет этих иллюзий.  Провал безумных фантазий требовал постоянного истребления мифических вредителей, проводимого под знаком классовой борьбы.  Расправы не пощадили и ближайших сотрудников Вавилова (так было уже в 1931 году).  Вавилов просил, писал, ходатайствовал, но вокруг усердствовали карьеристы, завистники, склочники и неучи с партийными билетами.

Околонаучная нечисть рвалась к власти, а Вавилов не только не до-рожил своими директорскими постами, но и безуспешно пытался избавиться от них, так как гигантская административная нагрузка отнимала время от реального дела.  Поначалу над ним лишь поставили ко-миссара (впоследствии погиб и он).  Величайшей бедой было то, что социализм строили с «опережением графика», а растения давали всходы и колосились своими саботажными темпами.  За пятилетку, да еще завершенную на год раньше, надлежало увеличить продуктивность сельского хозяйства, которое к концу 1937 года почти перестало существовать, на утопические 30-35 процентов.  В обстановке безумного прожектерства (при том, что индустриализация привела к массовому оттоку сельского населения в города) человек, предлагавший разумные меры, не мог выжить, ибо сомневаться «в том, что партийные планы будут выполнены и перевыполнены, могли только маловеры, прихвостни буржуазии, враги социализма (с. 515; курсив, излюбленный прием Резника, конечно, авторский).  Если бы Вавилова загнали в партию, он погиб бы еще раньше, а так он хотя бы не был замешан в уклонах.

В 1929 году создали Всесоюзную сельскохозяйственную академию, ту самую ВАСХНИЛ, первым президентом которой был Вавилов и которая, став впоследствии вотчиной Лысенко, окончательно убила во всей стране сельское хозяйство и связанные с ним науки.  Но уже именно в 1929 году в трех газетах, включая непогрешимую «Правду», появился зверский стихотворный фельетон Демьяна Бедного.  «Институт прикладной ботаники и Государственный институт опытной агрономии выставлялись прибежищем  бывших .  Вместо того чтобы трудиться в поте лица над социалистической реконструкцией сельского хозяйства, они устраивали публичные молебствия и водосвятия» (с. 588).  Опровержения этого вздора, естественно, не напечатали.  Зато полным ходом шли проработки: приблизить прикладную ботанику к нуждам социалистического строительства (отрыв от этих нужд постоянно инкриминировался вавиловцам), «коммунизировать» кадры, прижать беспартийных (их обозвали благородными ботаниками) — вперед, к победе социализма, а не семена и травки собирать в экзотических странах.  Кто бы ни был кукловодом, это была истинно народная кампания.

В книге Резника есть всё: подробная характеристика друзей и недругов героя, история возвышения и расстрела крупнейших партийцев, ликвидация «кулачества», торжество демагогии и судьба самых талантливых сотрудников Вавилова (многим посвящены целые главы).  Еще раз напомню подзаголовок книги: «Вавилов и его время».  Крах мог (казалось, должен был) наступить уже тогда, но, верный своей политике мнимого отступления, верховный режиссер написал нечто вроде «Головокружения от успехов» и осудил спецеедство.  Однако всё это делалось для блезиру.  Разгром «спецов» продолжался, иногда превращаясь в злую комедию.  Так, вдруг обвинили Вавилова в расизме: его теория-де идет вразрез с выводами лингвиста академика Марра, который поднял теорию происхождения языка на марксистскую высоту и проклял буржуазный индоевропеизм; при этом сам Марр как раз усмотрел в реконструкции Вавилова подтверждение своих безумных теорий.  Но кого интересовали подобные мелочи?

Никто не знает, почему волна арестов не смела Вавилова еще тогда.  Все документы (контрреволюционная группировка, саботаж и прочий бред) уже были готовы.  Его (правда на унизительных условиях) еще дважды выпустили в Америку, и оба раза он вернулся домой при том, что никаких иллюзий на спасение не питал.  Хотя западные ученые и тогда были левыми (ультралевыми) и «друзьями первой страны рабочих и крестьян», они, конечно, приняли бы Вавилова с распростертыми объятиями.  Но дома, кроме института и всего сделанного, оставались жена с сыном (сын от первого брака, он впоследствии погиб при несколько загадочных обстоятельствах),   живший с матерью, и семья брата.  Да и загубило бы его бегство жизнь огромной массы людей; в этом он сомневаться не мог. 

Понимал ли Сталин, от какого человека избавлялась его свора? Едва ли.  Если бы понимал, то, будучи, как нам давно уже объяснили, эффективным менеджером, сообразил бы, что, насадив повсюду партийных шарлатанов, он реальных, а не газетных успехов в сельском хозяйстве не добьется.  Уже тогда он был, видимо, почти полностью отрешен от реальности.  Война и политика послевоенных лет меру его эффективности и отрешенности полностью подтвердили.  Чтобы добить Н. И. Вавилова, нужно было доказать, что он идеалист, реакционер — что угодно: главное, что его теории враждебны марксизму, то есть что классическая генетика — мракобесие.  На поверхность (в который уже раз) всплыл ламаркизм с его верой, что благоприобретенные признаки наследуются.  (Приведу нарочито пародийный пример: вы выучили иностранный язык, а ваши дети родились, уже владея им).  Среди ламаркистов было и несколько достойных людей, но  роль убийцы Вавилова выпала на долю мерзавца с приемлемой анкетой, крестьянского сына Т. Д. Лысенко.

Здесь нет нужды подробно рассказывать о Лысенко, но читателям книги Резника важно не пропустить главу о Мичурине, чье имя бессовестно использовалось для ниспровержения Вавилова.  Лысенко, этот псевдомичуринец, был не абсолютно бездарен и при другой власти мог бы стать (хотя мог бы и не стать) приличным специалистом средней руки.  Вместо занятия делом он принялся громить классового врага в биологии.  Нашелся и теоретик, такое же чудовище, как он сам, — «философ» И. И. Презент.  Но главное то, что Лысенко посулил стремительный рост сельского хозяйства, ибо откопал волшебную палочку под названием яровизация.  Наверно, почти никто уже на помнит песенку: «Нам электричество наделает делов, / Нам электричество тьму и мрак развеет».  Подставьте яровизацию на место электричества, и картина полностью прояснится.  Поразительно другое:  полный провал лысенковских начинаний не отрезвил Сталина, а много позже и Хрущев защитил «честного советского ученого Лысенко» от нападок.  Совсем уже немыслимы нынешние круги на воде: за Лысенко горой стоит кое-кто и сейчас.  Резник продолжает сражаться с этим кошмаром, но кому он, этот кошмар, выгоден?

Постоянно сталкиваешься со сценами безумия, затопляющего Россию целый век (не просто жестокости, фанатизма и глупости, а именно безумия).  Зачем она так упорно всё делает себе во вред?  Что бы ни писали историки, грандиозные послевоенные действа не имеют рационального объяснения.  К ним относится незабываемая августовская сессия ВАСХНИЛ а 1948 года: ведь можно было удушить последних генетиков и без такого всемирного позора.  Даже некоторые западные левые объявили о снятии с себя звания почетных академиков и членов-корреспондентов АН СССР.  А потом была жуткая Павловская сессия (физиология), и чуть не состоялась еще одна с целью разгромить физику, но без физиков не было бы атомных бомб, сколько секретов у американцев ни воруй, и спектакль отменили.

Н. И. Вавилова арестовали летом 1940 года, приговорили к расстрелу, но по неведомым нам причинам тянули, замучили допросами до суда и уморили голодом в тюрьме лишь в 1943 году.  А в шестом акте поздняя реабилитация, новый виток всемирной славы — костер бессмертия, как назывался благостный пропагандистский советский кинофильм о Джордано Бруно.  Есть, повторю, и эпилог.  Он о Сергее Ивановиче Вавилове, тоже академике (физике), младшем брате Николая Ивановича.

В одах «Наука» выпустила двухтомное собрание дневников С. И. (1906-1916, 1920 и 1935-1951).  Резник успел их прочесть до выхода своей книги и цитирует из них некоторые места.  Записки С. И. и примечания дают ясное представление об авторе «и его времени».  С. И. был очень крупным физиком и свирепо ненавидел свое окружение.  Записи обычно краткие, для себя, чтобы день не ушел совсем без следа.  Любое человеческое сообщество — мерзость и, чем ближе к вершине власти, тем мерзостней.  Ученые, разумеется, не составляют исключения.  С. И. знал всех от Сталина, Берии, Маленкова и иже с ними до коллег по институтам.  О «сдаче русского интеллигента» говорят давно и со вкусом, но выбора не было: либо поцеловать злодею ручку, либо погибнуть.  С. И. поцеловал и потому умер от инфаркта, не дожив до шестидесяти лет.

Призрак казненного  брата преследовал его неотступно.  На фоне разорения и голода торжествовала лысенковщина; о великом агрономе снимали фильмы, писали книги, слагали «народные» частушки.  «Вокруг тонула Россия Блока», — сказал однажды Маяковский.  Вокруг С. И. тонул весь его мир.  Он искал забвение в музыке (Гендель, Бах), живописи (особенно итальянской), книгах (немецких, итальянских, латинских) и бесчисленных походах по антиквариатам.  Смотреть за пределами семьи было не на что.  1948, февраль: «Ехал с Мещаниновым.  Можно же быть таким плоским и безликим» (II, 340).  Академик И. И. Мещанинов был в то время главным лингвистом и оставался им до разгрома марризма корифеем, «знавшим толк в языкознании».  О нем в примечании забавно сказано: «... Длительное время был сторонником теории о языке Н. Я. Марра».  1944, март, после окончания сессии Верховного Совета РСФСР: «Сегодня наблюдал за Буденным.  Ковырянье в носу, затем рассматривание извлеченного из носа.  Затем симметричное движение обеих рук по разглаживанию усов.  Так все время» (II, 199).

Сталину было мало убить Н. И. Вавилова.  В 1945 году Сергею Ивановичу «предложили» занять пост президента Академии наук.  Остроумный был план: возвысить брата и в иерархии поставить его над Лысенко (пусть, на всякий случай, дрожит).  С. И., естественно, «предложение» принял.  Его, в сущности, продали в рабство, отлучили от научной деятельности и заставили руководить бесовщиной.  Ему и на несостоявшемся разгроме физиков надлежало произнести вступительное слово (речь уже была отредактирована в верхах).  Он делал что мог, но мог он мало.  Резник кончил книгу на оптимистической ноте: победила все-таки наука.  Так оно, конечно, и есть, но, оглянувшись назад, видишь поле, усеянное мертвыми костями, и трудно радоваться победе, добытой такой ценой.

Хотелось бы назвать «Эту короткую жизнь» главной книгой Резника; однако «главных книг» у Резника, по крайней мере, две, так что лучше обойтись без эпитетов.  Едва ли российская Академия наук изберет Резника своим зарубежным членом-корреспондентом, и вряд ли какой-нибудь университет (например, Саратовский, где много лет работал Н. И. Вавилов) присвоит ему звание почетного доктора.  Но к памятнику гениальному ученому добавлен еще один камень, и не камень это, а глыба.  Великолепный язык, искусная композиция, абсолютная надежность каждого слова (сколько ошибок исправлено, сколько вздорных заявлений опровергнуто!) — книга на все времена.  Под ней стоят даты: 1963-1968, Москва, и 2014-2017, Вашингтон.  Менделю, как рассказывает Резник, некуда было спешить: он знал, что время его придет.  Некуда было спешить и Резнику: служение науке и истине не терпит суеты.

 

 

Я. Л. Рапопорт.  На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года.  Москва: Книга, 1988.  270 с.

 

Эта книга писалась в 1973-1975 годах. Тогда ее автор, один из обвиняемых по делу врачей, не надеялся увидеть ее в печати, но ее издали удивительно рано, на заре перестройки.  Я. Л. Рапопорт, которому к тому времени исполнилось девяносто лет, был еще жив, написал короткое заключение и добавил к нему три захватывающе интересных очерка: о приключениях психически ненормальной, но злостно настырной аспирантки, а главное, о Л. С. Штерн и О. Б. Лепешинской.

Прошло 65 лет с того памятного дня (13 января 1953 года), когда «Правда» оповестила мир о раскрытии величайшего злодеяния: светила медицинской науки, академики, профессора, орденоносцы, участники войны и прочее и прочее занимались тем, что по заданию иностранных разведок годами умерщвляли руководителей партии и правительства (кое-кого даже и загубили), но, наконец, были разоблачены.

Как хорошо известно, задуманная публичная казнь на Красной площади не состоялась, так как 5 марта того же года вешатель умер.  Некоторые не выдержали пыток (методов, «строжайше запрещенных» советскими законами), но большинство заключенных не успело погибнуть.  Их выпустили, извинились, восстановили на работе и, главная удача, в партии с сохранением стажа. Партийным был и Рапопорт.

Фразу как хорошо известно,я написал неслучайно.  Из разговоров с россиянами студенческого возраста (кое-кого я иногда встречаю) следует, что им как раз ничего не известно.  О деталях и говорить не приходится.  Кто сегодня вздрогнет, услышав фамилии Рюмин, Меркулов, Абакумов, Тимошук?  А кто поначалу сменил Сталина на всех постах? И как: успешно сменил?  На задворках памяти из дохрущевского единоличного царствования остались в фольклоре Молотов, Берия и Жданов, да и то в связи с какими-то эпохальными событиями. Потому я и решил отметить 65 годовщину со дня смерти верховного изувера и напомнить о книге, которую, может быть, даже и не все пожилые люди читали.

Книга написана превосходно.  Рапопорт владел пером не хуже, чем своими инструментами, а был он крупнейшим патологоанатомом.  К несчастью, он знал дело врачей изнутри и вроде бы из всех жертв единственный описал его не только как историк, но и как узник.  Кому известны все части того абсурда? Например: «В числе извергов названы два Когана: Б. Б. и М. Б.  Оба они родные братья, но один из них — Б. Б. — был американским шпионом, а другой — М. Б. — английским.  По-видимому, шпионаж был семейной профессией Коганов, обслуживавшей только лишь две иностранных разведки ввиду численного недостатка братьев.  Интересна одна деталь, не отображенная в сообщении МГБ: Коган М. Б., тоже профессор-медик, скончался от рака (потребовавшего ампутации руки) за несколько лет до того, как стал шпионом.  В этой роли он мог действовать только в загробном мире, что, однако, не смущало следственный аппарат МГБ, принимавший для своих целей на вооружение и чертовщину, в чем я мог лично убедиться в дальнейшем» (сс. 66-67).

А кто помнит те карикатуры из «Крокодила», уже набившего руку на безродных космополитах и «Пине из Жмеринки», и те статьи безвестной Ольги Чечеткиной и, главное, вдовы Юлиуса Фучика Густы?  Может быть она писала те людоедские строки с петлей на шее, а может быть, только подписала.  Всё равно.

  Разоблачила «убийц в белых халатах» одна великая женщина.  «Это была некая Лидия Федосеевна Тимошук, рядовой врач кремлевской больницы, работавшая в кабинете электрокардиографии.  По совместительству со светлым образом преподобной богородицы она была секретным сотрудником (сокращенно — сексотом) органов госбезопасности.  Они имелись в каждом учреждении.  Это были секретные доносчики обо всём и о каждом, как правило — изобретатели фактов. По собственной ли инициативе или по подсказке хозяев эта  богородица  со всей своей профессиональной компетенцией куриного уровня открыла наличие заведомых искажений в медицинских заключениях крупных профессоров, консультантов больницы, разоблачила их сознательную преступную основу и этим раскрыла глаза органов госбезопасности на существование ужасного заговора.

Открытое всему миру известие о ее  благородной  роли вызвало в Советском Союзе буквально взрыв восторга и восхищения.  Пресса задыхалась и захлебывалась словесными выражениями этого восторга.  Правительственные поэты воспевали ее подвиг в стихах.  Это было почти религиозное преклонение перед этой  великой дочерью русского народа , как ее в ту пору величали в печати.  Ее сравнивали с Жанной Д Арк, она — спасительница родины от заклятых врагов.  Её заслуги были отмечены правительством присуждением ей 20 января 1953 года высшей награды — ордена Ленина за помощь в разоблачении  врачей-убийц» (сс. 63-64).

Я еще успел прочесь публикацию в «Пионерской правде»  (была такая газета, а в Ленинграде выходили «Ленинские искры») за подписью ее сына: «Моя мама Лидия Тимошук».  Мальчуган оказался счастливым антиподом Павлика Морозова, но, конечно, не ведал, что творит.  О дальнейшей судьбе спасительницы говорили всякое, но достоверно было известно лишь то, что объявили официально: орден у нее отобрали.  А было вот что: «Не имеющее прецедента изъятие ордена у недавно награжденного им с опубликованием в печати самого факта и его мотивировки породило различные слухи и версии о последующей судьбе Тимошук.  Наиболее распространенной была версия о ее гибели вследствие наезда автомобиля вскоре после этого события, бытующая до настоящего времени.  Сюжетом для такой версии служили, вероятно, слухи об участии МГБ в подобной гибели ряда людей, в частности — Михоэлса.  Ничего подобного с Тимошук не произошло. Спустя короткое время после апрельских событий она приступила к своей обычной работе в той же кремлевской больнице, где она сыграла такую оглушающую роль.  Она явилась на работу с полным внешним безразличием к этим событиям, как будто они к ней не имеют никакого касательства и как будто их не существовало.  Вероятно, такое поведение было внушено ей и ее служебному окружению.  Некоторое время спустя при очередном награждении орденами и медалями медицинских работников за длительную и непорочную службу она была награждена орденом Трудового Красного Знамени, вторым по значению после ордена Ленина гражданским орденом.  По-видимому, ее биография не считалась опороченной короткой, но неудавшейся ролью Жанны Д Арк. Эта роль была расценена, вероятно, как проявление бдительности и патриотического рвения, которое всегда заслуживало и продолжает заслуживать поощрения, а ошибки при этом у кого не бывают!»  (с. 181).

Действительно кто без греха?  В эпилоге пьесы Бернарда Шоу о Жанне Д Арк через много веков встречаются все участники давнишней драмы. Высокопоставленный англичанин, главный гонитель Жанны, говорит ей: «Мы сожалеем о той маленькой ошибке, но требования момента иногда заставляют принимать неверные решения. От этого никуда не уйти, так что извините меня».

Естественно, что не все, попавшие в лапы МГБ, могли проходить по статье врачей-вредителей.  Что же им инкриминировалось?  Во-первых, еврейский буржуазный национализм. Во-вторых, участие в террористических организациях и шпионаж. О шпионаже мы уже читали в связи с братьями Коганами. По обоим пунктам расстреляли членов Еврейского антифашистского комитета.  По второму закрыли театр Михоэлса, а его самого и ведущих артистов убили.  Но кто такой буржуазный националист?

 Этот вопрос беспокоил подследственного Рапопорта.  И вот что он пишет: «Следует сказать, что в ту пору я совершенно неясно представлял себе, что такое  еврейский буржуазный национализм , и отождествлял его с сионизмом. Лишь спустя некоторое время я узнал, что евреи в СССР не имели права открыто гордиться выдающимися представителями своего народа — учеными разных областей науки, композиторами, художниками и т. д., что это — проявления  еврейского буржуазного национализма ; что евреи не имели права гордиться активным участием представителей своего народа в революционной борьбе за коренную перестройку общественных отношений на земле, что это —  проявление еврейского буржуазного национализма ; что евреи не должны отмечать свое участие в смертельной схватке с фашизмом во время Великой Отечественной войны, гордиться своими многочисленными героями в рангах от солдата до полководца, что это —  проявление еврейского буржуазного национализма ; тем более советские евреи не могли гордиться или даже открыто выражать свое отношение к беспримерному героизму борцов с фашистами в Варшавском гетто.  Даже  Дневник Анны Франк , обошедший все страны мира, в последнюю очередь и с большим опозданием был издан у нас и быстро и навсегда исчез с книжных прилавков.  Иначе говоря, евреям, как особой этнической группе, отказано в том праве, которым с гордостью пользуется каждый народ на земле, в праве иметь своих героев и гордиться ими, иначе это —  еврейский буржуазный национализм» (сс. 61-62).

Невыносимо читать, что требовалось оправдание, что еще необходимы были оговорки, едва ли не извинения.  «По воспитанию, по всей обстановке своего развития я впитал могучую русскую культуру во всех ее областях — в литературе, поэзии, живописи, музыке, театральном искусстве, преклоняюсь перед всем величием этой культуры.  Она наполняла всю мою жизнь, все чувства, вся моя духовная и физическая жизнь — продукт этой культуры, и я разделяю всю законную гордость советского народа за нее.  Но почему могли открыто гордиться своими выдающимися соплеменниками и героями все национальности Советского Союза, кроме евреев?  Я хотел бы иметь право на это, поскольку я — еврей по происхождению, и мне об этом часто напоминают всю мою жизнь, как об унижающем факте.  Я считаю справедливым, чтобы вклад евреев в общий прогресс нашей многонациональной родины, не требуя, разумеется, подчеркивания и афиширования, не замалчивался и чтобы это не считалось  еврейским буржуазным национализмом .  Гордость — высшее чувство как индивидуального, так и общественно-национального достоинства. Она, конечно, не имеет ничего общего с мелким самовосхвалением, а тем более с пошлой, чванливой хвастливостью» (с. 162).

Всесоюзная травля врачей-евреев началась задолго до января 1953 года и шла параллельно с космополитической вакханалией. Я рос в семье врачей и хорошо помню повсеместные увольнения ведущих специалистов, иногда единственных в своей области, прошедших всю войну и имевших несчастье занять ведущие места в науке. Конечно, все газеты были тогда черносотенными, но иногда чернота чуть бледнела, а иногда густела, как всегда бывает ночью.  «Медицинский работник» печатался в самой глубине ада.  Следователь Рапопорта был крайне возмущен поведением своего подопечного: тот не отрицал, что действительно защищал евреев, изгоняемых только по паспортным данным.  Не хочет ли он сказать, что в СССР есть антисемитизм?  Да, хочет.  Ясно, что националист и при том буржуазный (отметим совершенно бессмысленный эпитет).

Было хорошо известно,что каждого из нас пожизненно окружали осведомители.  Многих, включая Рапопорта, активно вербовали, и все-таки, когда люди знакомились со своим досье, как это случилось с Рапопортом, они испытывали потрясение: в доносы попадало буквально каждое слово, где бы оно ни было сказано, причем за много лет.  Всё вокруг шло прахом, но эта работа выполнялась безукоризненно.  А какая филигранность отделки!  Рапопорта и многих других начали вызывать в военкомат на медицинское переосвидетельствование.  Потом стало ясно, зачем вызывали: надо было убедиться, что жертва физически «годна» к тюрьме.  Арестовали и «негодных».  Тяжело больной Я. Г. Этингер умер под «следствием».

Если не считать слухов о диагнозе, поставленном Сталину Бехтеревым (паранойя); было такое обследование?  (Рапопорт полагал, что было), нечасто встречаешь оценку сталинской психики медиками.  Поэтому интересно послушать Рапопорта: «Сталин, вероятно, выключал из своего сознания, что идея заговора часто рождалась в его собственном мозгу, но по ходу ее реализации он начинал в нее верить, как в действительность. Увлеченность идеей вообще нередко туманит мозги, и творцы ее начинают в нее верить, даже если это была сотворенная ими самими изначальная ложь.  Примеры таких маниакальных идей известны и из областей науки, где заведомая фальсификация фактов принималась их же авторами с верой в их достоверность, если это подтверждало идею. Такие маниакальные идеи были у Сталина наряду с холодным расчетливым истреблением массы людей, в действительности или мнимо мешавшими его безграничному единовластию тирана.  Последние факторы, однако, превалировали над предполагаемыми приобретенными психологическими надстройками и координировались с ними» (сс. 209-10).  Далее Рапопорт называет Сталина параноидальным психопатом.

Жестокие преследования врачей начались со смерти Фрунзе на операционном столе.  Потом были Менжинский, Горький и прочие — все якобы загубленные сознательно неправильным лечением.  Жданов и Щербаков — это предпоследний эшелон, когда началась самоубийственная повальная охота на ведьм.  Ведь и отцу народов нужно было лечиться у специалистов. Если бы в дни его последней болезни его хотели спасти, кто бы занялся им? Лидия Тимошук?

Почти забыты страницы борьбы с буржуазной наукой в медицине.  Истребили генетику, вейсманистов-морганистов и запретили кибернетику, а в биологии обрушились на Вирхова.  Полубезумная Лепешинская, бывшая подруга Крупской, член ВКП(б), как и ее муж, со дня основания партии, дожив почти до восьмидесяти лет, начала создавать организмы из таинственного живого вещества и обещала омоложение при помощи содовых ванн (в какой-то момент из магазинов исчезла сода, едва ли не единственный недефицитный товар).  Она-то Вирхова и ниспровергла, за что и стала академиком под дружные аплодисменты научной элиты, прекрасно знавшей цену ее средневековым открытиям.  Ее поддержал Лысенко, который появляется в книге дважды, оба раза в роли неуча и вершителя судеб.

В «братской Польше» президент Академии наук объявил, что биология в стране должна следовать линии Лысенко и Лепешинской.  Вдруг всплыл проходимец ветеринар Г. М. Бошьян, творивший вирусы из бактерий прямо на глазах у всех желающих.  Началось прославление нового чудотворца, но Лепешинская, которую Бошьян расхваливал на всех углах, усмотрела в нем конкурента, обвинив в плагиате (вот уж поистине тать у тати дубинку украл), и с него сняли поспешно присвоенные звания, а заодно отобрали награды.  Бесновался сумасшедший дом, на имевший аналогов в новой истории, ибо за действиями властей (диктатора) не стояло никакой программы, кроме жажды уничтожения.  Истребляли одну отрасль за другой, хотя погром мог слегка изменить первоначальное направление.  Как замечает Рапопорт, даже дело врачей не сразу приняло антисемитский характер (под топор прежде всего попал главный врач Сталина В. Н. Виноградов, посоветовавший своему пациенту отдохнуть и на время уйти от дел, за что был мгновенно арестован), но если правда, что национальную окраску кампании предложил Рюмин, после борьбы с космополитами эта идея не могла не понравиться Сталину: забрезжило окончательное решение еврейского вопроса.

Рапопорт с грустью рассказывает о том, как легко и быстро раскололась научная элита, как одни академики топили других, как охотно по заказу писались гнусные рецензии (причем в «мирные времена» их авторы ни в чем не считали себя виноватыми), как «раскалывались» в тюрьме (но этих можно понять: есть предел физическим силам, и не передать ужаса от мысли, что, не поддашься, арестуют жену и детей, а их всё равно арестовывали, расстреляв и того, кто пошел с властями на сделку).  Общество достигло таких низин, из которых не выбраться и через сто лет.

Рапопорта держали в Лефортово, самом страшном заведении на той карте.  К счастью, его арестовали чуть позже других и не избивали.  Но он много дней провел в наручниках с руками за спиной (наказание за строптивость).  Я не пересказываю очерков о Л. С. Штерн, единственной участнице Антифашистского еврейского комитета, которую почему-то долго продержали в тюрьме и отправили в ссылку.  Она выжила и успела вернуться.  Рапопорт прекрасно знал ее: он ничего не приукрашивает, ничего не скрывает, но полон сочувствия.  Зря эта незаурядная женщина, родившаяся в Риге и не вполне свободно владевшая русским языком, вернулась в Россию из Женевы, где успела сделать выдающуюся карьеру.  И Рапопорт так думал.  Знал он и Лепешинскую, которую открыто критиковал и высмеивал.

Тем, кого уже не заботит дело врачей, советую всё же прочесть и книгу, и приложения.  Автор — человек, вызывающий глубокое уважение.  Его мнения всегда обоснованы, хотя он и верил, что «Россия воспряла от сна», вернее, от ночного кошмара и пошла по пути обновления.  Но в оттепельные и более поздние времена кто же, пусть временно, не питал таких иллюзий?  Простим их ему, но нельзя допустить, чтобы тени наших недалеких предков ушли в прошлое, не оставив следа в равнодушной, невстревоженной памяти их внуков и правнуков.

 

Евгений Громов.  Сталин: искусство и власть.

Москва: Эксмо «Алгоритм», 2003. 543 с.

 

К тому времени, когда вышла книга Громова, большинство документов, которые он описал и обобщил, были уже известны — может быть, даже не большинство, а почти все.  Обратиться к этому давнему сочинению заставил меня не сюжет, а авторский подход к теме.  Поэтому я бы хотел изложить свой взгляд на Сталина, основанный не на изучении архивов и мемуаров, а на вещах доступных любому наблюдателю.

Судя по всему, главным импульсом сталинских деяний была жажда крови.  Он родился способным, но физически малопривлекательным ребенком с гигантским честолюбием и, видимо, с комплексом неполноценности, который, как известно, у многих сочетается с манией величия.  Кровожадность, естественно, привела его к террористам.  Жертва параноидального бреда, он рвался к власти, ибо власть давала ему возможность удовлетворять сокровенное, но до поры до времени маскируемое желание убивать.

Как многие серийные убийцы, он был изворотлив, терпелив, последователен в достижении цели и дальновидней, чем его окружение, часто умом не блиставшее.  Он знал, как можно очаровывать жертву, но гипноз исходил от должности, а не от человека.  У него была фотографическая память, и он никогда ничего не забывал.  Что же касается культа, то если при полном отсутствии правдивой информации и всесилии карательных органов двадцать с лишним лет круглые сутки внушать людям, что их страной правит живой бог и спаситель, то нельзя не добиться успеха.  Кирсанов: «Товарищи, / мы видим / Сталина. / Мы видим / солнце нашей жизни!» (приведено на с. 466).

При отстраненном взгляде на Сталина доминанта его действий вырисовывается вполне отчетливо, ибо, хотя он постоянно менял курс, главным в нем всегда были репрессии, кончавшиеся истреблением огромных масс людей.  Разумеется, чтобы убивать бесконтрольно, да еще под выкрики ликующего народа, требовалась абсолютная власть.  Немыслимо жестокий Ленин был, видимо, нормален и либо отступил бы от некоторых первоначальных планов (свидетельство чему НЭП), либо захлебнулся бы в крови, а Сталин сомнений не знал, и его тактические колебания были на самом деле превосходно продуманы.  Послевоенные безумства и вовсе не поддаются логическому объяснению.  Их инициатор — вечно раздраженный садист.

Конечно, оказавшись единственным и негодным для роли правителем замордованной страны, в свободное от работы (то есть от планирования убийств) время Сталину приходилось «руководить» всем на свете от черной металлургии до симфоний Шостаковича, и было его руководство бездарно на любом этапе и абсолютно непредсказуемо: сегодня к сердцу прижмет, завтра к черту пошлет.  На этом фоне пространные исследования о том, какие книги, какие оперы и балеты, какую музыку и живопись любил Сталин, не так уж существенны: у него был вкус начитанного самоучки, враждебно настроенного к любым новым веяниям в литературе и искусстве.  Нравились ему Чехов и Чайковский.  Нравились, и ладно.

Особенно бесперспективны попытки, проникнув в его подсознание, восстановить ход его мысли.  Приведу типичный пример.  Сталин запретил фильм Эйзенштейна «Бежин луг», прославлявший Павлика Морозова.  Запретил за пресловутый формализм? (Угораздило же Якобсона, Шкловского и Тынянова назвать себя формалистами!)  Может быть, и так.  Громов пишет (здесь и ниже абзацы укрупнены): «Не исключено, что  Бежин луг  задел и какие-то подсознательные установки советского владыки.  Да, он, видимо, санкционировал прославление Павлика, но мне представляется маловероятным, чтобы Сталину лично импонировало такое вот восстание ребенка против собственного отца.  Все-таки это резко шло вразрез с патриархальными ориентациями в сталинском менталитете.  Говорят, что вождь сказал после просмотра:  Мы не можем допустить, чтобы всякий мальчик действовал как Советская власть .  Это из устного кинофольклора тех лет и документальных подтверждений не имеет.  Но похоже на правду» (с. 209).  Оставим подсознание психоаналитикам, но учтем, что памятники юному доносчику стояли по всей стране.

А как одинок был Сталин, как придавила его шапка Мономаха!  Он предложил Довженко прогуляться по ночной Москве (!).  Сзади шел бронированный автомобиль. 1935 год. «Эта прогулка состоялась, кажется, после просмотра  Щорса , и логично предположить, что разговор шел не только и даже не столько  о тяжелой жизни народа  о которой рассказывал своему собеседнику Довженко, сколько о фильме, о кинематографе. Основное же — другое.  Сам факт такой ночной прогулки, наверное, имел место, хотя, возможно, она состоялась и ранее, до выхода на экран  Щорса .  И он, по моему ощущению, говорит и об одиночестве Сталина, и о тяге к людям иной породы, чем те, которые окружали его повседневно» (с. 213).

И другой, столь же трогательный пассаж: «В нем бушевали бурные и разнонаправленные страсти, которые он сдерживал благодаря железной воле, но подчас они взрывно прорывались наружу.  И в прямом, и в переносном смысле советский владыка являлся, почти по Достоевскому,  человеком из подполья , который сумел захватить необъятную власть, что обрекло его на глубокое одиночество.  Одиночество на виду у всех» (с. 148).  Эта уж воспетая Горьким железная сталинская воля!

Так ли уж разноплановы были его страсти?  Интеллигенции он, естественно, боялся, и оттого так истово расстреливал всех подряд: и потенциальных критиков своих зверств, и «неистовых ревнителей» генеральной линии (РАПП), и тех, кто враждовал с РАПП ом.  Всюду он сочинял заговоры, а сочинив, верил в них и «предотвращал».

Громов ничего не скрывает и называет вещи своими именами, но на протяжении пятисот страниц текста постоянно проскальзывает нота понимания, а иногда, как мы видели, и сочувствия.  Всё, оказывается, не так просто; здесь вот надо еще разобраться; а здесь осталось много недоступных архивных материалов; кстати, на книгах Сталина не оказалось следов жирных пальцев (разрезал страницы пальцем — это да, бывало) — зря оклеветали; неизвестно, по его ли приказу отравили Горького (где доказательства?); никто Горького возвращаться на родину не заставлял; между прочим, даже и Сталин заслуживает презумпции невиновности.

В том же духе подобраны иллюстрации перед каждой частью.  На переплете изображен импозантный пожилой человек в форме генералиссимуса со звездой героя.Перед ним открыта книга, но он не читает: он задумчиво смотрит вдаль. На заднем плане страница «Правды»: читаются слова «победа» и «Свобода».  Изображен верх театральной кулисы; над ним медаль с ликом и дополнительный заголовок: «50 лет без вождя.  Сталиниана».  (Заметим: без вождя, а не без диктатора или тирана.)  Части книги открываются иллюстрациями тех времен: симпатичные, вполне «ностальгические» иллюстрации: молодой безусый Коба (или еще Коба?) что-то читает; он же рядом с ораторствующим Ильичем; вот он уже читает Ленину, а тот внимательно слушает; он на трибуне комсомольского съезда (на заднем плане полузаметный бюст основателя; народ рукоплещет); на борту парохода (один и величественный); с Горьким (оба весело улыбаются); моложавый Сталин на трибуне (наверно, Восьмой Чрезвычайный съезд советов, на котором объявили, что социализм построен, и приняли написанную Бухариным Сталинскую конституцию) и наконец, парадный плакат: вождь на трибуне с рукой, указывающей путь к коммунизму.  Громов довольно подробно рассказывает, как надоело Сталину числиться в соратниках Ленина, а захотелось, чтобы золотая рыбка была у него на посылках.  Это обстоятельство и отражено в избранных иллюстрациях.  Кто-нибудь, может быть, видел открытку военных лет: шагающий вверх Сталин, а за ним неуклюже семенит, еле поспевает Ленин («мечет шажки»).  После войны и такой композиции оказалось мало.

На последней странице книги читаем: «Он любил искусство, и оно многое значило в его жизни.  Только несравненно сильнее любил Сталин беспредельную власть.  И сделал все от него  зависящее, чтобы жестко и планомерно подавить свободу творческой мысли и поставить ее в услужение своим политическим целям и амбициям, художественным взглядам и вкусам...  ...в конечном итоге Сталин привел советское искусство к глубочайшему внутреннему кризису»  (с. 503).  Любил искусство? Что нам до этой смертоубийственной любви?  И Нерон любил музыку, и Гитлер подвизался в живописи, а еще Сталин и Мао писали стихи.  Привел к глубочайшему кризису? Нет, оставил после себя выжженную землю и гигантское кладбище.

Вопрос о том, был ли Сталин нормален, не прошел мимо Громова, хотя акцента на нем он не делает.  Вот одна типичная ситуация.  Только что ликвидировали страшных заговорщиков Пятакова и Радека (1937 год).  Именно тогда сняли фильм «Великий гражданин» (в сущности, о Кирове).  Сталин пишет письмо режиссеру с требованием переделок в свете того, что «вскрыто» процессом.  «Главе советского государства лучше, чем кому другому, было известно, что этот процесс является сплошной фальсификацией.  Однако каким вроде бы искренним негодованием дышит его письмо.  Беспредельное лицемерие?  Наверное.  Но и не только оно.  Давно уже ведется спор: нормальным или ненормальным человеком был Сталин.  Спор этот в некоторм роде бесконечный.  Не все ясно в его общетеоретических посылах — что считать нормой?  Ну, какой-то порог вполне ясен.  Как я уже отмечал, недостаточно изучена и сама личность советского диктатора. Что именно осталось неизученным, и как его изучить?  Но очевидно, что то исключительное социальное положение, которое он занимал, оказывало сильное воздействие на его психику.  С годами у кремлевского правителя в значительной мере утрачивалось чувство непосредственной связи с окружающей его действительностью.  Какой-то частью своей личности он жил в странном, фантасмагорическом мире, в котором царили свои, подчас иррациональные законы, трудно объясняемые с точки зрения здравого рассудка.

Порождая дьявольские фантомы, Сталин тем не менее принимал их иногда за сущее.  Иногда?  Тогда и впрямь ему начинало казаться, что Пятаков, Радек или Бухарин являются настоящими шпионами и диверсантами.  Генсек, возможно, даже верит в это, когда, в частности, пишет письмо Шумяцкому.  Адресат же Сталина привык беспрекословно слушаться вождя, верить ему, в нем растворяться.  Возникает индукция лжи, грандиозный обман и самообман.

Может быть, Сталин потому так и тянулся к искусству, что в нем всегда реальность переплетается с фантазией.  Вымышленный художником мир как бы становится новой действительностью и создателю его нередко представляется куда более реальным, чем сама жизнь.  Над вымыслом слезами обольюсь .  Слезы-то у поэта часто бывают настоящими» (сс. 230-31). У крокодила тоже.   Трогательно, но, на мой взгляд, беспредметно.  По другому поводу: «Так, с новым прилежанием вытащили новую дубинку «формализма».  Под лозунгом непримиримой борьбы с ним стали избивать крупных художников — не только композиторов, но композиторов особенно.  Затеяв это избиение, кремлевский самодержец выставил себя на позор и осмеяние цивилизованного мира.  Зарубежная реакция и на прежние постановления о литературе, кинематографе и театре была весьма негативной, а теперь она стала негативной вдвойне.  На Западе хорошо знали и ценили Шостаковича и Прокофьева.

Сталина ничто не останавливало.  Думаю, что на какой-то  период слепой догматизм полностью берет верх над прагматическими соображениями политической целесообразности.  Помимо чисто идеологических задач, вождь хотел навязать свои консервативные вкусы именно выдающимся, великим композиторам, музыку которых он не принимал и не понимал.  Значит, этой музыке не быть!  В самом упрямстве, с которым пытались ее изничтожить, чудится нечто иррациональное, темное, подсознательное» (с. 442).  Далее идет рассказ о разгроме музыки в 1946 году.  Повторю: оставим подсознание в покое.  Сталин был маньяком и преследовал одну цель: уничтожать, в идеале убивать.  Остальное — надстройка над базисом.

Светлана Аллилуева пишет, что «вдруг» он начинал кого-то из самых старых друзей подозревать, и тогда ему приходил конец.  «Прошлое исчезало для него — в этом и была вся неумолимость и вся жестокость его натуры.  Прошлого — совместного, общего, совместной борьбы за одинаковое дело, многолетней дружбы, — всего этого как не бывало, оно им вычеркивалось каким-то внутренним, непонятным жестом — и человек был обречен.   А-а, ты меня предал, — что-то говорило в его душе, какой-то страшный дьявол брал его в руки, — ну и я тебя больше не знаю .  Понять это нормальному человеческому уму сложно, особенно сегодня.  Не понимали этого многие современники и жертвы репрессий, иные считали аресты ошибками, о которых Сталин не знал.  Писатели, которые должны быть отменными психологами, чаще других ошибались в Сталине и плохо ориентировались в проводимой им политике» (с. 322).

Громов, конечно, сознавал, что все эти разговоры, включая то, что касается якшания Бабеля и Мейерхольда с чекистами, — сотрясение воздуха.  Да, кто-то верил в доброго царя, кого-то сбивали с толку зигзаги сталинских интриг (расстрелы Ягоды и Ежова, недолгий откат репрессий при сменившем их Берии), но и проницательнейших ослепляла якобы светлая цель впереди.  Главное же объясняется потрясающим успехом пропаганды: на каком-то этапе умнейшие люди (о прочих и говорить не приходится) забывали, что преступен весь режим и, пусть ненадолго, но начинали искренне любить Большого Брата.  Вся страна сфокусировалась в одном человеке.  Нормального зрения не осталось. 

По обыкновению, Громов осторожен и аналитичен: «Вместе с тем в сложных вопросах, связанных с массовым террором, неуместен какой-либо ригоризм и упоенное морализаторство.  Можно ли упрекать, осуждать тех, кто ставил подписи под коллективными требованиями о расстрелах?  Уклонение от нее означало, как правило, немедленный арест.  Презирая добровольных стукачей, невозможно осуждать и оговорные признания, вырванные палачами на пыточной дыбе.  Люди жили в условиях всесокрушающего зла, и нельзя не восхищаться тем, что многие сумели остаться людьми, не растеряли свои нравственные идеалы, что-то делали, создавали, о чем-то мечтали, надеялись...» (сс. 323-24).  Кто ж и осудит их сегодня?  А что делать с «Батумом» Булгакова? 

«Как пишет Ермолинский,  втайне он Булгаков уже давно думал о человеке, с именем которого было неотрывно связано все, что происходило в стране .  Булгаков еще не выбрал, что он будет сочинять: пьесу или либретто к опере, но уже подбирал в специальную папку доступные ему материалы о Сталине.  О молодом вожде — как он работал в Батуми; эта тема находилась в центре внимания творческих интересов писателя.  О Сталине-генсеке Булгаков писать не мог — весь материал тут ему был незнаком.  И отдался он работе над пьесой с подлинным увлечением, хотя временами его мучили тяжелые предчувствия.

Имелся ли в этом решении Булгакова какой-то прагматический расчет?  А почему нет?  Автор пьесы о первом лице в государстве при одобрении свыше получил бы, наверное, многое.  Как говорится, и славу, и деньги, и более просторную квартиру, где удобнее было бы жить и работать.  И работать не в стол, а для сцены, для печати (сс. 140-41).  Так всё и есть.  «Человек, с именем которого было неотрывно связано все, что происходило в стране... ... с подлинным увлечением» (это он-то, написавший «Мольера»!).  Изящный оборот какой-то прагматический расчет.  Станешь прагматиком, когда тебя держат под дулом.

Книги о Сталине продолжают выходить до сих пор.  Естественно: не человек — явленье: истребил целую страну, стал отцом народов и лучшим другом всех на свете.  Фактов Громов собрал множество. Но кое-чего там нет.  Например, он не сомневался в авторстве Шолохова (писатель «громадного таланта»), почти не коснулся  разгрома национальных литератур, включая грузинскую; не упомянул унижения мастеров, чьи родные были расстреляны или загнаны в лагеря, а они продолжали славить убийцу.  Его материал достоверен, но язык невпечатляющий.  Особенно раздражает бесконечное «изящное варьирование».  Сравните: «В марте 1935 года у Горького проходит совещание, на котором присутствуют Щербаков, Мехлис, Стецкий.  Обсуждается предложение классика создать антологию «20 лет советской власти в истории людей и событий».  Ревнитель пролетарского гуманизма делится своим восхищением фильмом  Колыма , где показано, как замечательно чекисты перевоспитывают заключенных.  Горький считает, что надо  эту работу... как-то изобразить и по возможности в художественном освещении .  Еще в 1929 году он в письме к Сталину заявлял:  Необходимо более солидно поставить дело пропаганды безбожия. От этой мысли Горький не отступается» (с. 108). 

Сколько тут персонажей? Вроде бы три: Горький, классик и ревнитель пролетарского гуманизма.  Но нет: один (Горький).  Так на протяжении всей книги.

Повторю то, что сказал в самом начале.  Мне чужд глубокий, оценивающий взгляд на Сталина.  Козленку, потерявшему шесть братьев, вроде бы нет нужды излагать тайные пружины поведения волка.  Да, любил пьесу «Волки и овцы» и роман «Волк среди волков», не пощадил автора сочинения «Петя и волк» и заставил всех выучить басню «Волк и ягненок».  Если требовали обстоятельства, надевал овечью шкуру; волкодавов не терпел.  Интересно, очень интересно и поучительно.  С волками жить — по-волчьи выть.  Помимо всего прочего, я полагаю, что Сталин утратил право на презумпцию невиновности.

 

К списку номеров журнала «МОСТЫ» | К содержанию номера