Игорь Воротников

Прошлого уже не существует, Будущего не было еще. Роман Тягунов



    
                                          Кто начинает говорить,
                                          Тот речью воздух начиняет.
                                          И, сочиняя, оттеняет
                                          Пространство абсолютных рифм.
                                              Р. Тягунов    

     В свое время, в 1987−93 гг., на проспекте Ленина, 11, где находилась «Станция вольных почт», проводились художественные выставки, в неформальной обстановке выступали поэты и писатели перестроечного Урала. На одной из ступенек лестницы, ведущей в эти небольшие неремонтированные комнаты, отапливаемые дровами и чем придется, было начертано: «То, что не запрещено, – разрешено».
     Золотое было времечко. Поэт Роман Тягунов так высказывался о нем:

                     Стихи выходят из подполья,
                     Им больше нечего терять.
                     Стихи выводят в чисто поле,
                     Чтоб в чистом поле расстрелять.

     Действительно, создавалось впечатление, что "плотины", так или иначе сдерживающие натиск подлинной поэзии, наконец-то прорваны. Мастера слова и начинающие стихотворцы вздохнули свободно и вольно и начали писать гениальные стихи и не менее гениальные графоманские вирши, захлебываясь свободой, которая свалилась на них как снег на голову.
     Известно, что в советское время существовала строжайшая цензурная дисциплина насчет того как писать стихи и о чем. Очень сложно было выпустить собственную книжицу. Существовала жесткая субординация, особенно – возрастная. Например, в двадцать пять лет слыть начинающим писателем было – нонсенс. Поэтому молодым поэтам многое прощалось, но от них многое и требовалось: от самых лучших и талантливых, – требовалось втройне. Тем паче, – от поэтов с социальной жилкой. Именно им – глашатаям нового времени отдавалась пальма первенства на различных поэтических тусовках и выступлениях.
     Сам воздух был наполнен вольностью. Стихи, строфы, строчки витали в этом воздухе, передавались из уст в уста или ритмически овладевали слушателями. Именно – слушателями. Потому что ничего такого еще не было напечатано. Или – долго готовилось к печати по понятным причинам: редакторы гадали еще, сомневались. А по городу уже бродили, витали строчки:

                   Прошлого уже не существует.
                   Будущего не было еще.
                   Несмотря на видимый просчет –
                   Интервал живет и торжествует.  
                
Из этого же стихотворения:

                   Хлеб свой разменяю на зерно,
                   Звездный час на проклятое семя,
                   Обожгусь на Солнечной системе
                   И уйду за звездами на дно.
                  
                   Вычерпаю Родину рубашкой,
                   Выдам новым звездам имена,
                   Раскурю все трубки – и меня
                   Засосут окружности огня,
                   Дыма, вод, галактик, ночи, дня...

     Стихи не только выходили из подполья. Они выходили из себя, выходили за рамки дозволенного и познанного, казавшегося косным и отжившим материалом. И это − правда, как любая новая правда, связанная с коренным переустройством в жизни и политике страны. Многие не знали, что с этой «правдой» делать.
     Поэт Роман Тягунов знал, это было его время – время перемен. Своим полноправным присутствием он определял и отождествлял себя с перестройкой. Он довлел, он «прогибал доски».

                   В библиотеке имени меня
                   Несовершенство прогибает доски.
                   Кариатиды города Свердловска
                   Свободным членом делают наброски
                   На злобу дня: по улицам Свердловска
                   Гомер ведет Троянского коня
                   В библиотеку имени меня.    

     Но – «несовершенство прогибает доски». Значит ли это, что поэт ощущает себя таковым? Именно:

                   В библиотеку имени меня
                   Записывают только сумасшедших.
                   Они горды своим несовершенством:
                   Читая снизу вверх и против шерсти,
                   Жгут мои книги, греясь у огня
                   Библиотеки имени меня.

Но отчего? В чем причина, побудившая автора говорить так?
     Я думаю, дело здесь в манере превращения звукового слова в слово-звук. Буквально Роман Тягунов наполнялся языковым веществом из воздуха, из современного перестроечного воздуха (чем он был наполнен, можно только представить). У Аполлона Григорьева это называется «велением». Вернее сказать, "веление" включает в себя данный контекст органического звукового воспроизведения со-временности.
    
     1987−1999 годы двадцатого столетия для поэта Романа Тягунова действительно были золотым временем. Автор этой работы является тому свидетелем.
     Но, как ни странно, время шло, зерна отделялись от плевел. Лучшие «современные стихи» отделялись от времени приставкой «вне»... И это было правильно.

                   Мастерство проверяется сказкой,
                   Сказка – былью, а быль – пацаном,
                   Что листает ее перед сном,
                   Типографской испачкавшись краской. −

заключительная строфа стихотворения «Запрещенные книги читаем...», посвященного Федору Еремееву. Стихотворение датировано февралем 2000 года.
     Мне очень близки эти строчки. Начинаются они по-мандельштамовски, в приведенном же четверостишии – парафраз высказывания Марины Цветаевой о поэзии Бориса Пастернака.
     Тем не менее, у Романа Тягунова есть более совершенное стихотворение на эту тему:

                   Пока не поздно – постучусь я к прозе.
                   Она меня не любит, но накормит
                   И спать уложит у дверей на коврик,
                   А за ночлег спеть песенку попросит.
                   Я перед сном спою ей о мальчишке,
                   Который бегал в каменном лесу –
                   Он приносил мне синяки и шишки
                   И говорил, меняя их на книжки:
                   «Я завтра еще больше принесу!»

Это стихотворение написано в 1980 году.
    
     1991 год многим и многим прочистил мозги, заставил определиться. Путч показал, что Новое время с большой буквы, как любое новое время, имеет свойство становиться прошедшим, стареть, преходить. И важнее всего – самостояние. Не уверен, что Роман Тягунов писал именно об этом, но все-таки:

                   Меня уличили во лжи
                   И ткнули в законы для чисел:
                   Я две половинки сложил,
                   А целого не получилось...
                  
                   Одной половинкой был я,
                   Другою – подруга моя.

     Когда-то Владимир Маяковский пришел к «Окнам     РОСТА» – к плакату, как к всеобъемлющей метафоре нового – революционного − времени. Роман Тягунов пришел к слогану. Слоган – рекламный призыв или рекламный девиз.
     Деньги нужно было добывать где-то, чтобы выживать.
     Общественное сознание в период перестройки «до путча» можно окрасить к бело-голубые тона. После 1991 года к этой расцветке смело добавился красный, самый яркий в триколорецвет, самый революционный.
     Все то, что было до перестройки, было названо застоем. Именно застоем. Потому что именно это «волшебное» слово открыло некий невидимый люк, откуда хлынули мощные потоки чернухи, до поры покоившиеся в недрах интеллигентского русского сознания. Наряду со свободой слова и с другими свободами, к слову. Это же самое сознание открыло и другой люк, название ему – средства массовой информации. На экранах телевизоров появились монстры, бандиты и насильники.
     Сталинские лагеря, исправительные учреждения априори стали отрицательным явлением из прошлой жизни. Зато уже в 90-х годах любой маломальский райцентр напоминал небольшое учреждение для исправления, с железными дверьми и решетками на окнах, с собаками в квартирах. Учреждения же всамделишные, по форме своей оставшись на окраинах областей и всей страны, по сути переместились в крупные мегаполисы, включая близлежащие деревенские массивы, которые новые русские медленно, но уверенно стали превращать в дачные участки или коттеджные поселки.
     Стало страшно жить. Старое – социалистическое – было разрушено. Новое – демократическое, – не устоялось еще, не прижилось или не хотело приживаться...

                   Прошлого уже не существует.
                   Будущего не было еще.

     И то, что говорилось в первичный бело-голубой перестроечный период, говорилось словно бы: «да будет воля моя». Воля Александра Сергеевича Пушкина.

                   Шестого Июня
                   Три четверти Дня.
                   Не я говорю,
                   Но пославший меня.
     (Стихотворение Р. Тягунова «Над всеми довлеет...», посвящено художнику В.Ф. Махотину,)

     Последняя строфа этого замечательного произведения звучит так:

                   Все люди – Евреи.
                   Храни же, Господь,
                   Их стихотворенья,
                   Их бренную плоть.

Заглавные буквы утяжеляют сказанное, но не углубляют. Одно это говорит о том, что поэту Роману Тягунову хочется сказать больше, чем возможно. Словно бы границы Слова тесны для автора.

                   Не сосредоточиться.
                   Чувство... мысль... Число...

  Как сына математика и как поэта, изучавшего сей предмет, Романа заботит число, словно один из первоэлементов мироздания. По определению неопределимый, как точка или линия.
Из этого же стихотворения:

                   Даже о тебе, мой Бог,
                   Не связать трех слов.
                   Не с мольбой пишу в альбом:
                   «Чувство? Мысль? Число?»

     Но просветленные периоды жизни в России, как всегда, непродолжительны и, к сожалению, – несовершенны (недаром флаг России – триколор. Всегда чего-то не хватает). Роман Тягунов понимает это как никто. Потому что его внутреннее время в конце восьмидесятых годов совпало с внешним. Внутренние ритмы совпали с ритмами народа и страны. Певец оттепели, певец начала перестройки, Роман Тягунов в последующий период стушевался от самой перестроечной гласности, которая стала давить, повышать давление, – довлеть своей негативной избыточностью: разглагольствованиями и пустословием.
     Однажды мы спускались по лестнице с верхотуры ДК Автомобилистов, где в уютной, почти мансардной комнатке проходили заседания «Альманаха» под предводительством Салавата Фазлитдинова. На улице было прохладно. Роман Тягунов – в рубахе (он сбежал с какой-то вечеринки). И уже подходя к выходу, Роман как бы невзначай пропел-прошептал строчки А. Генкина:

                   Прорезала вышка по небу лучом.
                   Как же это вышло, что я ни при чем.
                   Как же нам надумать компромисс −
                   Через нашу дурость разошлись.