Осень партенопеи. Листки из дневника

Родился в 1963 г. в Сибири. Окончил Московский университет (историк). Большую часть жизни живет в Подмосковье, на Оке. Пишет стихи и прозу, занимается переводами. Сочинения печатались (под псевдонимами) в журналах «Звезда», «Знамя», «Русская провинция», «Белый ворон», «Плавучий мост», «Зинзивер», «Земляки» и др., выходили отдельными книгами. 

 

 

Сентябрь – октябрь 2013 года

 

 

СЛОВО К ЧИТАТЕЛЮ

 

 

Эта маленькая тетрадка – мое приношение городу, ежегодно возвращаясь в который, я в каком-то смысле прихожу на родину. И даже глубже – в недра, в утробу матери. Писать о Неаполе я не берусь: он сам создает и тут же разбивает любые репутации, темные и светлые, и в этом созидании-разрушении то ошеломляет блеском, то больно ранит. В моих чувствах к нему живет весь этот контраст. Отношение поэта к родине испокон веку бывает драматично; тем острее и безнадежнее ты любишь родину, для которой всегда останешься чужаком.

 

 Партенопея – символическое название Неаполя, от имени сирены, которую поселили здесь предания основавших его греков. Как образ, как олицетворение города, Партенопея есть живое существо, и горожане воспринимают ее уже не как мифо-эпическую, а обыденную реальность.

 

В моих партенопейских строчках – весь я, со всем, что дорого и что болит, с моим прошлым и настоящим, с Россией, которая везде со мной, куда бы я ни пошел. В них звучит разговор с женщиной, с самим собой, с невидимым собеседником – русским, итальянцем, человеком разных стран и веков, – и со всей жизнью, которая проходит в глазах и остается в сердце.

 

 

ТЕМНЕЕТ

 

Вдоль горизонта 
движется паруса белая грань.
Эй, там не жирно ль тебе – 
от дрожи родимых осин
сбежав в медитерранское лето,
эдак разлечься на камни
под вороний прокуренный грай
неаполитанского 
диалекта?
Нет уж, земляк.
Будешь вздрагивать, 
заслышав надорванный вопль
чаек, вечных спутников береговой
мысленной драмы,
тыча вспуганный взгляд 
в стада млечных облак над головой,
что ведут на ночлег  
в дальние стойла тумана.
С бурой скалы ты 
и из мокрой щели 
косорукий краб –  
оба смотрите, как прилив 
томной земли
облизывает колени;
и тонут огни 
маленьких полуправд

в плеске волны,
имя которой – время. 

 

 

 

ПРАЗДНИК СВЯТОГО ЯННУАРИЯ

 

1

 

МАРЕКЬЯРО. ПРИБОЙ

 

Воздух взрывает море,

частым гребнем гребет горизонту волосы,

с груди Везувия белых облак сдергивая покров.

 

Грохотом кроет, как горем:

и уж не слышно далекого голоса

жизней прошлых, оставленных позади городов.

 

Пена мрамором белым

рассыпается как миллениум,

во мгновении ока падают солнечные часы –

 

бросает с размаху тело,

в кровь стирая скалы твоими коленями,

гоня в забвенье, в расселины,

в каменное онемение

береговой полосы.

 

 

2

 

СОБОР. ЧУДО О КРОВИ

 

Медные звезды в гулком увязли своде,

голосом вод многих

обрушивается орган.

Вот, закипает священная кровь.

Вот, кораблец лета Господня

в грохоте волн

в новый плывет океан.

 

Смолк последний псалом. Тебя в дубовые двери

с гулом людской выплескивает прибой.

 

Слышишь?...

 

То Дух 

чайкой кричит

в растревоженном небе,

белым крылом

воздух вспарывая над головой.

 

_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ _

 

Праздник св. Яннуария (Сан Дженнаро) – главное церковное торжество Неаполя, совершаемое 19 сентября. Сопровождается ежегодным «чудом о крови»: кровь святого, веками сохраняемая в ампуле, закипает в руках у совершающего службу архиепископа.

 

 

 

СЛУЧАЙ ВЕЧЕРОМ

 

На полу туалета

в доме на пьяцца Миралья –

агония мотылька.

 

Хлопают крылья.

Дрожит

чьим-то носком прижатое тело. 

 

В штанах – телефон с эсэмэскою не отправленной.

В глазах – недоуменье.

Что делать?

 

Подобрал.

Коридором несу к себе,

от хозяйки прикрыв рукой.

Пусть умрет на воздухе.

Зачем-то кладу на карниз.

 

Вздох. Крыла

взмах, что называется, роковой.

Навстречу убийце-судьбе

бедняга срывается вниз.

 

Оттуда, из арки

сердито-растерянный взгляд

девушки, на которую

что-то упало.

Смешно. Краснею. Стою дураком.

 

За нею – туда же, то бишь на меня, глядят

несколько местных лиц.

 

Мостовая,

вздуваясь, чернеет, как ад,

подавившийся мотыльком.

 

Вопль болельщиков «Наполи»,

взрывая соседний бар,

глушит мотоциклетный треск.

 

Вот тебе и жизнь.

Вот тебе судьба.

Вот тебе и надгробная песнь.

 

Ты лети. Ты во мне

живи. И мы

будем жить,

будем поле жать

безнадёжного счастья дней.

 

Эсэмэска в твоем кармане

осталась лежать

кораблем на морском дне.

 

 

 

КРИСТИАН

 

(Уличному певцу)

 

Не по тебе ли колокол бьет?

Машины карабинеров синее око

в такт моргает ритму

ближнего кабака.

 

Такие парни, как ты,

никогда не живут долго,

а только помрут –

бывает, переживут века.

 

Мне издали машешь рукой:

глазами – малый ребенок,

с этой котомкой твоей

на сношенном ремешке.

 

Струны звенят наразрыв.

Он оглушительно звонок –

голос в наушниках

летчика в смертном пике.

 

В плиты врезается голос,

как в чью-то душу больную.

Гол и сух, как зерно,

и колос взрастает потом.

 

Слово мое – бессильно.

Дай просто тебя обниму я.

Да перекрещу заодно

широким русским крестом.

 

_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __

 

Я познакомился с Кристианом в январе 2010: тогда ему было, кажется, тридцать два. Он годами ходил с гитарой по улицам центральной части города и пел чудесным народным тенором песни на диалекте. Он не выглядел человеком с губительными наклонностями, но и в голосе, и в глазах его было что-то скоротечное и как будто обреченное. Мне приходило на мысль при каждой встрече с ним, – из чего однажды и родилось это стихотворение. В прошлом году Кристиан исчез. Жив ли он, я не знаю.

 

 

 

СИНЕЕ

 

Синее-синее… Темно-свинцовыми волнами город

руслами улиц врывается в омуты площадей.

Взбирается небо уступами в Святую Гору,

гребнями пены взбегает дорогой Семи Скорбей.

 

Синее-синее, больно смотреть, неприступное, скальное,

небо взрастает вширь, опрокинутою горой,

море над Вомеро, море барокко, море печальное,

море немыми безднами над головой.

 

Море бездолья, бедности и этих бродяг с кистями и масками,

из куполов Петербурга ты с детства манило нас –

Джордано и Гварди, Тьеполо и Маньяско:

дар как несчастье, и ремесло как крест –

и только небо, родное небо, что не предаст.

 

 

_ __ __ __ __ __ __ __ __

 

Святая Гора (Монтесанто) – район в подножии высокого холма Вомеро. Дорога Семи Скорбей – улица Паскуале Скура, в верхней точке которой находится церковь Святой Марии Семи Скорбей.

 

 

 

КОРОЛЕВСКИЙ БОТАНИЧЕСКИЙ САД В НЕАПОЛЕ. 1850

 

                             Роберто Де Симоне

 

Погонщик, будто осла, понукает время.

Утренний кофе в фарфоровой чашке стынет.

В рай выходит Адам,

нарекая в нем злакам, цветам, деревам,

имена, двудольные, словно семя,

на скандинавской латыни.

 

В Сан Доменико к ранней обедне звонят.

Из тумана баркас

выплывает в белый рассвет Средиземья.

В рай выходит Адам

к дивным своим деревам,

ставит колышки в ряд

с именами, двудольными, словно ячменное семя. 

 

И изводит земля, как траву, свои детские сны.

Луч скользит по водам.

И на перышке каплей повисло последнее слово.

Стук ружья. Караула развод. Под привычные звуки команд

каталожные карточки заполняет Адам

в мимолетном, как отблеск волны,

раю Фердинанда Второго.

 

 

_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ _

 

Время правления Фердинанда Второго, короля Обеих Сицилий (1810 – 1859) – последний период истории Неаполя, как столицы независимого государства. Роберто Де Симоне (род. 1933) – видный неаполитанский композитор, собиратель старинных музыкальных и культовых традиций Кампании. Известнейшее произведение – опера «La Gatta Cenerentola».

 

 

 

ОКНО

 

                 Ивану Смирнову

 

Это окно не в город. Оно прорастает в другое,

как пролезает кто-то за скорлупу небес

в старинном трактате.

Сейчас поднимешься за потолок – и увидишь такое,

к чему тянулся всю жизнь, как ребенок,

хватаясь за скатерть.

 

Но нет, ты встаешь в свой обычный рост

и выходишь горизонтально,

взглядом впиваясь в эти, с рисунков Эшера, грани Джезу Нуово;

ныряя в книжные лавки, лотки, лотки, и снова лавки на Порта Альба,

стекаешь на Сан Доменико, а там направо, до Санта Кьяра, а там и снова

 

ногами, мозгами, эмоциями вытаптывается квадратура круга,

когда иного нету пути – лишь за тонкую стенку сферы,

но рифма слишком проста, и упрямым плугом –

вновь поворот, и пишешь бустрофедоном, и уж наверно –

 

– нет, нет, неверно. Не веря, зубами скрипя, ничего не зная,

веришь в другое, в то, что не в силах, или боишься назвать словами.

Что приподнимется над водой, над руслами и берегами

и глянет в тебя, и раскроет – как мир, как окно, как знамя.

 

 

 

ПАМЯТЬ

 

Памятен каждый камень:

хожено здесь, перехожено.

Слезы бежали к каждой

присохшей к стене капелле.

 

Стекол плач под ногами –

и отовсюду очи

близкого, невозможного –

Мадонн «делль Арко», «дель Кармине», «ди Помпеи».

 

Взгляд цепенел на мраморах

фонтана с Сиреной нагою:

бедра ее пернатые,

вечно-юные груди...

 

А крылья! Те крылья просторные 

так в тишине шелестели!

Тонкой хрустальной дугою

светились летучие струи.

 

И от залива вставало

розовым мрамором утро,

и в замке яркой медью

вдруг вспыхивали ворота.

 

И голубело небо –

– как Божий рай, и как будто

с тобой мы стояли рядом,

и в очи смотрел кто-то.

 

 

 

ПОТОКОМ

 

Потоком, зажатым в ночное русло,

осколки угасших звезд унося душою,

сходишь по виколо Сан Доменико –

всё вниз, всё дальше – а там

впадаешь губами в устье

улицы Санта Тринита Маджоре.

 

И, хладные воды смешав с другими

ручьями душ, оскудевших в вере,

сбиваешь руки о грани

храма Наисвятейшего Имени,

разбрызгиваясь

об медно-дубовые двери.

 

И скатываясь

по ступеням Монтеоливьето,

блестя перекатами новых излучин,

течешь до Санта Лючии,

где нож рассвета

точат о камень лиловые тучи.

 

Где ломят укрухи вчерашнего хлеба

над чашей Залива

руки грубые черни

на липком столе

в припортовой харчевне,

где Воду лобзает гулящее Небо.

 

 

_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ _

 

Храм Наисвятейшего Имени Иисусова (Сан Джезу Нуово) – один из важнейших храмов Неаполя (строился в XVI – XVIII вв.), расположенный на одноименной площади.

 

 

 

КРИЧАТ ВДАЛИ

 

Хоть бей ты себя, хоть плачь ты –

так всё это знакомо:

так же в груди постыло,

так же пусты глаза.

 

Как копья, качаются мачты,

бьёт в очи прожектор мола.

Над Везувием флагом белым

взмахивает гроза.

 

Сам ты себе и цепью,

сам ты себе тюрьмою –

везде, хоть сбивай ноги

до самых краев земли.

 

В ночь корабли уходят;

глохнет, чернеет море.

А над твоей Окою

птицы кричат вдали.

 

 

 

ПОЛДЕНЬ

 

Черным ужом переулок длится.

Полуденный жар в полный поднялся рост.

 

Глазом блеснула:

 

«Чао! Скажи-ка, где здесь продают пиццу?»

(Где здесь не продают пиццу? – звучал бы уместней вопрос.)

 

Смотрит:

 

«Постой, не спеши. Только скажи честно.

Ты поэт? Иначе откуда у твоих глаз

такой особенный взгляд?

 

А я из Гаэты. Час поездом. Звать Франческой.

Однако прости. До встречи: кажется, мне звонят.

 

…Луиджи, чертов козел! Что молчишь?

Куда ты пропал, Луиджи?»

 

И мы расплываемся – вверх и вниз

по знойной реке мостовой.

 

Пятый уж день улыбаюсь.

 

Лиловой акацией брызжет,

словно лучами,

небо над головой.

 

 

 

РАССВЕТ В ПОРТУ

 

Белый Везувий. Утро.

Залива льющееся серебро.

В волнах снуют кто куда

последние отблески лета.

 

У пирса, точно сундук,

набитый пиратским добром,

грузно качается «Королева Елизавета».

 

Вчера

здесь на белых шелках

почивала принцесса иная –  

«Mediterranean Star».

 

А сегодня

взойдет на водах

белый замок – «Norwegian Epic».

 

Оползает Везувий

в тягучий

серебряный сплав.

 

Плещут, как рыбки, легко

понтонные грубые цепи.

 

 

 

ПОЛНОЛУНИЕ

 

Полон круглой луной

фонтан на Монтеоливьето.

 

В гомоне юных волн

субботы

тонет наш бородатый спор.

 

Из шахты улицы черной

бело-зеркальной ракетой

на развороте с виа Толедо

стартует таксомотор.

 

Дальше, выше гони –

туда, где в небе

на колонны пчелином жале

Мария в звездном скафандре

тянет руки навстречу

божественному лучу.

 

Ведь мы же с тобой

из поколенья,

где чуть не с яслей вопрошали:

 

«хочешь быть космонавтом,

Петя?»

 

– и только посмей

не ответить:

«хочу».

 

Но

ведь не хотели.  –

Какое там в космос! Мне бы –

в землю вкопать, под стекляшкой, секретик –

и – точно алмаз –

обрести.

 

Вон она, готика –

тычет своим лезвеём

перочинным в небо.

 

Но глянь – какая луна над виа Толедо

идеально

круглой монетой

протянута

в небесной горсти.

 

 

 

НА БАЛКОНЕ

 

Над норманнскою колокольней.

в небе чайки надорванный всхлип.

Над Мариею делла Неве

прогремели первые битвы.

 

Ожестелой, ненужной плотью,

душой, облетевшей вдали,

падает лист магнолии

на балконные плиты.

 

Но пульсируют жизни вены

в белой извести ветхих стен.

Слышишь, как зеленые нити

прядут в кирпиче плющи?

 

Замираешь,

когда на рассвете

плачут дети в тревожном сне.

 

В щель меж ставней

прицельно метят

ноября седые лучи.

 

 

 

ВОСХОД. ВОМЕРО

 

Пусть живется нам долго, пусть помнится,

пусть в сердце глядит –

как Залив под туманом трепещет едва,

 

как сплелись обнаженные корни

и ладони смоковниц

на заброшенных склонах, где голубь

оливковой горлице

сеньориальные уступает права.

 

Пусть хранится в слиянии губ,

не развеется ветрами буйными

и в преданьях горит,

вьюгу истории преодолев:

 

новой эрой

над склоном Везувия – 

над хребтом первовечного Буйвола –

пламенной гривой взмахнув,

прыгает солнечный Лев.

 

 

 

BELLOMUNNO 

 

(Мастерская Терезы)

 

Есть мир,

где в раскрытые тьмы зеркала,

словно красавицы, смотрятся элементы,

где смиренных вещей

незримо гранятся брильянты,

 

– в подвалах под Сан Доменико,

где из-за любого угла

грезились призраки черной легенды

времен короля Ферранте.

 

Мир Терезы звенит,

как над речкой стрекоз крыла, 

Здесь глина и дерево

из коконов

выпархивают на свободу.

 

Рыбы металлов плывут

в струях живого тепла,

в касаниях рук

тканей колышутся воды.

 

Тереза, я узнаю,

я ощупью чувствую их –

пряди моей березы –

в косах рожденной тобой

летучей девы.

 

Кануть в лунку ладоней,

как в борозду,

как в Неаполитанский залив,

каплей проплыть

под корой

мирового древа.

 

_ __ __ __ __ __ __ __ __ _

 

Bellomunno – прекрасный мир (на неаполитанском диалекте); фамилия художницы.

 

 

 

БЕРЕГ ОСЕННИЙ

 

Круг оплотняется, чтобы расплыться в мути,

горит, чтоб остыть,

подымается, чтоб утонуть.

Мол Беверелло чугунною цепью удит,

бакенов поплавки

опуская в белесую ртуть.

 

Меж угловатых глыб, там, в глубине подо мною –

пены плевки. И по грязно-зеленому дну

белую мелочь ракушек

проворной ладонью

беглые волны двигают на кону.

 

Смертная грусть. Но лишь миг –

и возможно такое,

что жизнь

будто бездну наполнит тебя до краев:

Солнце, великий ловец, – взметнет из-за туч – и накроет

сетью своей золотою,

в самое сердце

пронзив лученосным копьем.

 

 

 

МРАК ПЕРЕУЛКОВ

 

(Церковь Сант’Онофрио деи Векки) 

 

В полете замер над головою

серебряный бумеранг Луны.

Еще мотороллеры не сносит с Вомеро,

как с гор бурливый поток – валуны.

 

Еще за ссутуленной редкой тенью

окурок искрой летит в темноту,

и теплый дух из дверей кофейни

как шерстью укутывает на ходу.

 

Но ты плывешь стороной безвестной

по Стиксу черных базальтовых вод,

и в стеклах пропахших мочою лестниц –

как плеск весла средь Авернских болот

 

разносится гулко в зловонном мраке

под оханье чаек – летучих ведьм,

где разбросали улиц клоаки

собачьего кала липкую медь.

 

По мороку этих проток и щелей

куда-то к морю твой сон ползет,

где церковь мраморною пещерой

приоткрывает тяжелый свод.

 

Здесь морг. Пустеют остекленело

глаза Лежащего у дверей.

Здесь к ребрам изгвожденного тела

припала Мария, а там – и ей

 

семь лезвий проткнули грудную клетку.

Ужас рта – и застыла она

в театре анатомическом этом,

как бабочка бархатная, черна.

 

Здесь над коллекцией смерти и муки

вздымает руки один живой –

шерстистой пальмой святой Онуфрий,

с до пят доросшею бородой.

 

А рядом – в кадке – миртовый стебель

у ног святого, мохнатых стволов.

И женские пальцы вдруг трогают зелень

из мрака, где я. И острых листов

 

мне слышится радостный трепет встречи,

беседы сообщников шумный секрет,

я чувствую, как напрягаются плечи,

как каждым листком подымаясь, ветвь

 

взмывает, как птичьими стаями осень,

поет, как в России весной вода.

…Она собирает их с плит – и уносит

за пазухой. Кто ее знает, куда.

 

 

_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ _

 

Св. Онуфрия на Юге Италии почитают как покровителя девушек, желающих найти хорошего мужа. Стихотворение написано с натуры; лишь позднее я узнал, что листья с куста, растущего у статуи святого, могут использовать как любовные талисманы.

 

РАССВЕТ

 

                             Аще возьму криле мои рано,

                             и вселюся в последних моря… 

 

                             Славянская Псалтырь

 

Возьму мои крылья рано

туда, за четыре моря,

туда – не видать отсюда –

за старым холстом картины.

 

Над белой пеной тумана,

солнечною водою

промытые, слой за слоем,

просвечивают Апеннины.

 

Пар подымается выше,

и с ним – в городском стуке

сгущается день, где вязнут

назойливые сирены.

 

Ты слышишь – и будто не слышишь,

стоишь, словно в блещущем круге;

и что-то в тебе – прекрасно,

что-то – неприкосновенно.

 

Мохнатые кисти пиний

(ты их ласкаешь глазами) –

такая зелень, что ярче –

лишь луч, что играет в море…

 

А голубь руки раскинет,

как ангел на Силуаме –

над Солнцем и над Заливом –

и воздух всплеснет волною.

 

 

 

ПОСЛЕДНЕЕ УТРО НА БЕРЕГУ

 

Белой грядой известняк, черные глыбы песчаника.

Море пятится, точно чужое.

Лодки нервно качаются между.

Красный флажок, как щенок,

увязался за маской ныряльщика.

Голой мачты у ног

упали сырые одежды.

 

Зябнет гусиною кожей, сморщилось, посерело.

А как блестело, звеня

бубенцами своих тамбуринов!

Ляжем рядком, помолчим,

приманчивая Сирена,

под чаячий плач,

под плеск в небесах голубиный,

 

как эти бездомные псы

на камнях у Палаццо Реале

в позе гранитных львиц – вон тех, что под колоннадой.

Так разминемся как корабли,

разлетимся голыми ноябрями –

каждый своим? И не обменяемся взглядом?

 

Ты ж посмотри – как твои короли растерялись,

взятые улиц в тесном кольце мятежною стражей.

Как бронзовый Август

уронил указующий палец,

будто что-то услышав,

но ртом позеленелым не скажет,

 

что там, в стёртой дали,

за палимпсестом Четвертой Эклоги –

нам, кто до конца растратили

благословенья и клятвы.

 

Ибо не знают,

и не пропоют о том

твои краснорогие боги

в волн твоих кожаном бое,

в буйном забвении

береговой таммурьяты.

 

_ __ __ __ __ __ __ __ __ _

 

Короли, упоминаемые в стихотворении, – бронзовые конные статуи королей Карла и Фердинанда на Дворцовой площади (ныне пьяцца дель Плебишито). Статуя Октавиана Августа – неподалеку, над набережной Актон. Четвертую эклогу Вергилия (из «Буколик») в старину рассматривали как пророчество о Христе. Таммурьята – энергичная мелодия, исполняемая под звуки тамбурина, и народный танец. Красный рог – излюбленный талисман неаполитанцев; в городе его видишь повсеместно. 

 

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ О ПАРТЕНОПЕЕ

 

Жалюзи тянут прерывисто стёжку света.

Журча, перетекает шоссе в тихие заводи дома.

Ломбардия. Осень севера.

Странно: всё это

кажется непонятно каким, не по-людски монотонным,

 

досадным, хоть нереальным, точно деления школьной линейки

(первый забор, отделяющий нас от Эдемского сада) –    

после всенощного гама бурлящей Партенопеи,

плясок волны, бьющейся в черные скалы.

 

Кажется, как тут живут, без экстаза, без черного блеска и гари,

гнили и музыки, смерти, страстно зовущей иные рожденья?

Желтые листья вокруг, вот уж скоро заснежит;

но мне же – другая

заслепит глаза белизна:

как на иконе Преображенья,

 

в памяти, в мандорле света приоткрывая

тот несказуемый Мрак,

в конусе весел, в миндальной скорлупке своей

встал над Заливом – словно Христос на Фаворе – рыбак

в блещущем море,

в бело-слепящем столпе.