Алекс Трудлер

Чёрно-белые фильмы о главном. Стихотворения

напиши  мне  письмо 

 

не на шутку встревожен и смят –

почему неподъёмной падучею

память детства с макушки до пят

так меня многоточливо мучает?

 

и, зажатый в тисках болтовни,

память я измеряю провалами,

ты письмо мне по-русски черкни –

пару строчек словечками малыми:

 

«я жива. у меня всё о-кей.

мир вокруг исторически вертится».

только давит на сердце сильней

в небеса устремлённая лестница.

 

и молчание прошлого зря

колет пальцы цыганской иголкою –

на слетающий лист октября

я, как ворон, угрюмо пощёлкаю.

 

ты не пишешь, я тоже устал,

мы так заняты разным и разными,

вот и памяти старый портал

мы закрыли, чтоб души не шастали

 

за улыбкою первой зари

в полосу озорного мальчишества.

напиши мне письмо и соври,

что тебе почему-то не пишется.

 

вечная  жизнь

 

посреди одичавшей евразии

я ношу расстоянья в груди

эк меня пустотой угораздило

не судим не судись не суди

 

даль неверными полнится криками

для крещенья узка иордань

правда око за око навыкате

а как выкатит выколи глянь

 

рубят головы мирные граждане

чтобы дважды не чистить ножей

будут чистые их выгораживать

им бы кожи нарезать свежей

 

новобранцы призыва любовного

вяжут песню на горле как жгут

по углам развелись уголовники

и от запаха серного мрут

 

берегись миротворцев пожалуют

на разрытую землю любви

заходи на свечу запоздалую

и цветок у дороги сорви

 

кинь под ноги что пахнут могилами

в тёплый саван от зла завернись

рвёт рубаху прощается с милыми

непутёвая вечная жизнь

 

Рубашка

 

Я надену рубашку изнанкой вовнутрь,

прочитаю почище молитву

и пойду по дорогам, где курят и пьют,

пряча глубже опасную бритву.

 

Сигаретным приветом сигналят огни

из подвалов беспечного детства,

и визгливые крики: «Пятерку гони!» –

из окошка в тени по соседству.

 

Марлезонский балет, автомат ППШ,

чёрно-белые фильмы о главном...

Я листаю в дороге, почти не дыша,

деревянные ветхие ставни.

 

Надоело смотреть на культурный массив,

запечённый в кулич поколений.

Я опять становлюсь безнадёжно ленив,

поднимаясь по скользким ступеням.

 

И слышнее звучит паровозный гудок:

«Ваше время – пожалуйста – вышло».

Снова видится мне бесконечно далёк

капитан деревенских мальчишек.

 

Путь дочитан с листа без серьёзных помех

до абзаца, до перечня радуг.

Я надену пижаму изнанкой наверх –

может, сон будет крепок и сладок.

 

тарабарский  язык

 

я изучаю на спор тарабарский язык,

нёбо болит, и за небо подвешен кадык,

прошлое время уныло свисает с ушей,

я выгоняю себя на свободу взашей.

 

я прорастаю в поля, словно чахлый бурьян,

втоптанный шагом за славой спешащих славян;

голод за тёткой, за старою бабкой с клюкой,

тянется ветром, который уснёт за рекой.

 

мирный будильник часами минутами спит,

чтобы его не будили за вспоротый стыд,

чтобы коровы чесали бифштексaм бока

из-за незнания чётких основ языка.

 

я провожаю молитвами выжатый день

и поднимаюсь на новую в споре ступень,

руки по локоть в свободе свисают плетьми –

я изучаю язык, позабытый людьми.

 

по  прогнозам

 

а по прогнозам, завтра опять война,

небо намажут тоненько на горбушку,

чтобы, набравшись беленькой дочерна,

прятать воспоминания под подушку.

 

к старости превратился запас рублей

в сладкий больничный привкус лекарств и пота,

и (за глаза) прощальное – «не болей» –

кажется продолжением анекдота.

 

ангелы точат – к чёрту! – карандаши,

правят проекты завтрашнего салюта,

прошлое выгибается: «не спеши»,

капая в настоящее по минутам.

 

милостыню подайте – хоть парой слов!

я не прошу богатства и долголетья,

кто их поймёт – непуганых докторов...

а по прогнозам, завтра уже не светит.

 

старик

 

этот старик с красным большим мешком,

чуть крючконосый, с долгим нависшим взглядом,

перемещается чаще всего пешком –

только не так, как дьявол, что носит «прада».

 

там, где впадает в город людской поток,

там, где стада бизонов пасутся шатко,

встретишь его отставленный локоток,

что повторяет строгость его лопаток.

 

дождь по дороге прячет лицо и пыль –

впрочем, осанка кажется непреклонней,

чем у старухи с именем изергиль

и рыбака сантьяго на горизонте.

 

давит мешок прозрением чепухи –

в липовом переулке, в кругу семейном,

кто-нибудь, кто попросит прочесть стихи,

от удивленья вывихнуть может шею.

 

он на суставы ветра повяжет боль

и постучит по клавишам очумело,

чтобы, введя побитый, как жизнь, пароль,

выбелить осень растёртым о строчки мелом.

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера