Алекс Трудлер

Тарабарский язык. Стихотворения

ТАРАБАРСКИЙ  ЯЗЫК

 

я изучаю на спор тарабарский язык,

нёбо болит, и за небо подвешен кадык,

прошлое время уныло свисает с ушей,

я выгоняю себя на свободу взашей.

 

я прорастаю в поля, словно чахлый бурьян,

втоптанный шагом за славой спешащих славян;

голод за тёткой, за старою бабкой с клюкой,

тянется ветром, который уснёт за рекой.

 

мирный будильник часами минутами спит,

чтобы его не будили за вспоротый стыд,

чтобы коровы чесали бифштексaм бока

из-за незнания чётких основ языка.

 

я провожаю молитвами выжатый день

и поднимаюсь на новую в споре ступень,

руки по локоть в свободе свисают плетьми -

я изучаю язык, позабытый людьми.

 

 

ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ

 

посреди одичавшей евразии

я ношу расстоянья в груди

эк меня пустотой угораздило

не судим не судись не суди

 

даль неверными полнится криками

для крещенья узка иордань

правда око за око навыкате

а как выкатит выколи глянь

 

рубят головы мирные граждане

чтобы дважды не чистить ножей

будут чистые их выгораживать

им бы кожи нарезать свежей

 

новобранцы призыва любовного

вяжут песню на горле как жгут

по углам развелись уголовники

и от запаха серного мрут

 

берегись миротворцев пожалуют

на разрытую землю любви

заходи на свечу запоздалую

и цветок у дороги сорви

 

кинь под ноги что пахнут могилами

в тёплый саван от зла завернись

рвёт рубаху прощается с милыми

непутёвая вечная жизнь

 

 

НА РАЗ-ДВА-ТРИ

 

на чёрные веки последних стихов

из печки садится зола.

она пробуждает слепых стариков,

чья повесть, как сажа бела.

 

шатаясь и шаркая выйдут на свет,

где шамкая и не стыдясь

читают про небо, которого нет,

про землю, которая грязь.

 

читают про смерть в окаянные дни,

про бедность и каторжный труд,

про то, что с рожденья не помнят они,

зачем их по строчке ведут.

 

про то, что на людях господь нелюдим,

не ходит на исповедь в дом,

про то, что забыты по старости им

стоящие там - за постом.

 

про то, что устали писать по воде,

предчувствуя выход в тираж,

из века прошедшего в нынешний, где

отчётливей: «отче, ты - наш».

 

лениво вращает вода жернова,

на старцев ворчит колесо.

собака не лает - ушёл караван.

стихи догорают - и всё.

 

 

ВЕЛАСКЕС

 

Привычно почернел до темноты

дождливый день, бегущий краем моря.

Признание украсило холсты

Веласкеса, который также чёрен.

 

Всё так же глух старик ко тьме времён,

подслеповат прищур севильской ночи,

картинный вздох в пространство устремлён –

к прелестнейшей из королевских дочек.

 

На затемнённый зеркалом портрет

Венеры, что изогнута как рыба,

не падает укрытый тенью свет

от зрительских насмешливых улыбок.

 

Рябые мойры полотно плетут,

черня в ковре условности приличий,

метаморфозы рушатся, но труд

художника пугающе трагичен.

 

Сильней инстинкт изгнания раба

из гения, когда, надрезав кожу,

тот просит у бессмертия: «Избавь», –

и заточённый в рамки шепчет: «Боже».

 

А в темноте (с оглядкою на сон)

рыдает дождь, больной испанским гриппом.

Веласкес умирает за поклон

очередному глупому Филиппу.

 

 

ГОРДЕЙ

 

за пределы метёт, заливает округу погодой,

целлюлитное небо свисает узлами дождей.

разрубает узлы по ему лишь известному коду

аритмичный подагрик - гордей.

 

череду голосов провожая подкожною дрожью,

он бредёт вдоль толпы по одной из нехоженых троп.

под лучами весны он от холода скуки скукожен

и меняет количество стоп.

 

грязь марает лицо - это время садится в карету.

тяжело? тяжело! не укрыться. ни в лес. не свернуть.

время тянет вперёд по руке, по удару, по метру –

вот ещё! вот немного! чуть-чуть!

 

половина знакомых повисла на сломанной строчке,

половина друзей провалилась под ноги чужим,

но прямая кривой не всегда выходила короче,

и не слаще отечества дым.

 

черновой вариант получился похожим на правду –

и свеча догорела, и ногу от марша свело.

но не ропщет гордей и на людях картинно картавит,

продвигаясь за новым узлом.

 

 

ИЗ ПАМЯТИ

 

из памяти черпаю что-то совсем по крупицам

родных узнавая забытых за новым героем

и хочется снова по пыльным чуланам возиться

искать и делиться замерзшим от времени горем

завязывать петли узлы заплетать мимоходом

неправильный прикус скрывая духовною скрепой

и чувствовать частью себя подменяя народом

волшебно смешно безрассудно безумно нелепо

 

 

 

ШЕСТЬ

 

                             «число погибших в Катастрофе

                составляет шесть миллионов человек»

 

мальчишка играл в войну и скрывался от немцев,

тишину разрывал лишь шорох и шёпот мыший:

на черной планете от боли скрипели дверцы,

и пепел садился на пальцы и падал выше.

 

мальчишка, элоhим гадоль (1), но не знает польский,

надежда сыреет - солдаты стареют рано,

за горизонтом таится войско. чужое войско.

а в голове без устали бьют барабаны.

 

мальчишка, сиди, не двигайся. запомни, если

тебя кто-нибудь услышит, игра прервётся.

до тысячи сколько - двадцать? а, может, двести?

но должен остаться один. ты же помнишь горца.

тихо. я ухожу. буду в шесть.

будем вместе.

 

(1) элоhим гадоль – Господь велик (иврит)

 

 

 

СТАРИК

 

этот старик с красным большим мешком,

чуть крючконосый, с долгим нависшим взглядом,

перемещается чаще всего пешком –

только не так, как дьявол, что носит «прада».

 

там, где впадает в город людской поток,

там, где стада бизонов пасутся шатко,

встретишь его отставленный локоток,

что повторяет строгость его лопаток.

 

дождь по дороге прячет лицо и пыль –

впрочем, осанка кажется непреклонней,

чем у старухи с именем изергиль

и рыбака сантьяго на горизонте.

 

давит мешок прозрением чепухи –

в липовом переулке, в кругу семейном,

кто-нибудь, кто попросит прочесть стихи,

от удивленья вывихнуть может шею.

 

он на суставы ветра повяжет боль

и постучит по клавишам очумело,

чтобы, введя побитый, как жизнь, пароль,

выбелить осень растёртым о строчки мелом.

 

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера