Искусство не юриспруденция

Дина Рубина — известная писательница, которая сейчас живёт в пригороде Иерусалима. Произведения Дины Рубиной пользуются любовью у читателей всего мира, они уже переведены на двадцать языков. Начинаешь читать книгу Рубиной и понимаешь, что оторваться от неё невозможно. Эта проза дарит тепло искреннего, ироничного и проницательного человека. Как писательнице удаётся достичь такого эффекта? Возможно, что-то станет понятно после того, как Дина ответит на несколько вопросов.

— Дина, в каком эмоциональном состоянии вам лучше всего работается?

— Знаете, рабочее состояние — это очень индивидуальная штука. Я знала творческих людей, которые вводили себя и ситуацию в громоподобный кризис: скандал, обрушение небес, потрясение основ… И на этом фоне, вдохновлённые, деятельные, садились за роман или приступали к репетициям пьесы. Мне-то как раз наоборот нужна полная стабильность и тишина, как в песне «Подмосковные вечера», когда песня слышится и почему-то не слышится. Меня в работе нервирует не только песня за окном, а даже счёт за воду, лишний телефонный звонок, ненужная встреча. Мне необходимо, чтобы все домашние были здоровы, веселы, благополучны и денежны… и оставили бы меня в покое. Готова свой покой проплатить, как теперь говорят.

— Что вы считаете главным достоинством своей прозы? А недостатком?

— Ну, вот уж это — не моё дело, в этом я твёрдо уверена. Перебирать достоинства и терзать себя мыслями о недостатках — не дело автора. Прилюдно, я имею в виду. Само собой, разборки наедине и в тишине — это другое дело. Достаточно интимное. А для публичной порки есть критики и рецензенты. Ну и читатели.

Возможно, Вы хотели поговорить об инструментарии писателя? — ведь у каждого свой набор инструментов, знаете: у домушника — фомки на любой замок, у карманника — фантастические пальцы и чутьё, у мошенника — огромный дар внушения…

Так вот и у писателей. С той лишь разницей, что писатель обязан владеть (в идеале) всеми инструментами. Правда, идеал достижим в редчайших случаях.

А в жизни — кто-то владеет мастерством строительства сюжета, кто-то — мастер естественных и лёгких диалогов, кто-то изобразит вам предмет, закат, шелест листьев — что твой Тургенев, а что с героем делать по сюжету — не знает, хоть убей.

— Ваши произведения сложны по структуре. Почему роман «Синдикат» вы решили написать как роман-комикс?

— Потому что это продиктовано материалом романа. Материал — очень жёсткая вещь: типажи, настроение, основные и побочные темы должны быть выстроены в наиболее выигрышной с точки зрения подачи материала форме. Форма всегда определяется содержанием. К тому же, один из героев этого романа — художник, рисующий повсюду комиксы. Такая вот метафора. И очень многое на этой метафоре в этом романе завязано.

По поводу композиционных ходов в романе. Я уже сказала, что форму, в которой написано произведение, диктует его содержание. «Синдикат» — роман фантасмагорический, острый, трагикомический, это — гротеск; следовательно, он нуждался в нетрадиционной «неспокойной» форме. Там, конечно, есть и куски «от автора», выдержанные в повествовательной манере, но для большего приближения героини, для раскрытия её мировоззрения я выбрала форму ежедневных стремительных, торопливых записей — своеобразного дневника писателя.

Чтобы подчеркнуть призрачность, фантасмагоричность ситуации в романе, я прибегла к письмам «с того света»; это послания виртуального пророка Азарии. Ну и течение повествования постоянно перебивают звонки от посетителей Синдиката, а автора донимают звонки не менее виртуального сумасшедшего Ревердатто. Безумный «сдвинутый» мир героев романа продиктовал свои условия при выборе формы.

Реакцию читателей на «Синдикат» я не просчитывала (когда автор вынашивает замысел и работает над книгой, он коммерческими расчётами не занимается, это вредно для текста), но, скажем так, предполагала. В этом романе оказались задеты многие. Дело даже не в конкретных людях (я не фельетонист и не фотограф, списывающий реальность, и типажи романа гротескны и отнюдь не идентичны реальности), а в целых организациях, главы которых углядели в структуре и жизни моего Синдиката приметы своей организации.

Да что там: я получала письма от сотрудников ЮНЕСКО и ООН с восторженным вопросом: откуда вы знаете про нашу организацию — вы в ней служили?! Очевидно, я угадала некий принцип, по которому живут такие международные огромные организации.

— Ваша проза эмоциональна. Этого требует ваш темперамент или только так надо писать, чтобы быть услышанным и понятым читателем?

— Вы путаете причину и следствие. Это всё равно, что сказать человеку: ваши глаза голубого цвета. Это продиктовано вашим желанием или так удобней в жизни? Вы имеете в виду индивидуальный стиль автора. А стиль — это как походка, как цвет волос, как жестикуляция. С этим рождаются. Писатель может, конечно, всю жизнь оттачивать свой стиль, но вы себе представляете Ярослава Гашека, который вдруг решил, что для того, чтобы «быть услышанным и понятым читателем», стоит писать в стиле Томаса Манна или Джека Лондона?

— Какая особенность вашего характера больше всего помогает вам писать?

— Дикая, неправдоподобная упорядоченность, сумасшедшая работоспособность, вечная неудовлетворённость написанным. Однако и это — компоненты определённого характера, следовательно, взглядов на жизнь, следовательно: стиля.

— Вы ставите перед собой цель писать правдиво или правдоподобно?

— Не смешите меня. Я ставлю цель писать как можно лучше, и мне плевать — как это называется и воспринимается в суде. Искусство — не юриспруденция. Это волшебство, божественная игра, создание параллельных миров. Талантливо написанная вещь всегда воспринимается как пронзительная правда, причём с большой буквы. Даже если это история о коммивояжёре, который превратился в жука.

— В одном из своих интервью вы сказали: «Критик может говорить всё что угодно. Последнее слово за читателем». Но ведь читатели все разные. Разве реально угодить большинству читателей? Может быть, об этом даже не стоит задумываться пишущему человеку?

— Пишущему — конечно, не стоит и даже вредно. А вот уже написавшему книгу — задумываться о читателе очень даже стоит, как думали о нём все дельные писатели, включая Пушкина, Некрасова, Достоевского и проч. Читатели, конечно же, не под копирку сработаны. Но «не мой» читатель мою книгу и так в руки не возьмёт; зато мой знает и судит обо мне и моих книгах настолько и так глубоко и детально, как никакому критику и не снилось. Есть совершенно гениальные читатели.

— Серия ваших книг, которая вышла в издательстве «ЭКСМО» в 2007 году в мягкой обложке, удачно, со вкусом оформлена. Вы принимали участие в создании этих обложек? Приходилось ли что-то обсуждать с художником, дизайнером?

— Учитывая, что многие обложки моих книг оформил мой муж, мне, конечно, приходится не только обсуждать, а иногда и сражаться за какое-то своё видение темы. Всяко бывает. Иногда приходится своё резкое «нет» менять на «возможно», а впоследствии и на «ты был прав». Но в любом случае издательство присылает сначала эскиз обложки — для одобрения, затем и законченный вид обложки — на окончательное моё «да». Это — одно из условий совместной работы с хорошим издательством.

— Сколько часов в день вы обычно работаете?

— Это зависит от стадии, в которой находится новая вещь. Если она уже «разработана», то и по 12, а то и по 14 часов. Особенно когда мне ясны несколько следующих этапов работы. Но бывает и остановка, и несколько мучительных дней простоя посреди рабочего вала.

— Считаете ли вы полезным для себя анализ ваших произведений критиками?

— Нет. Критик никогда не исходит из золотого пушкинского правила — судить автора по законам, им самим над собой установленным. Критик всегда загоняет произведение в прокрустово ложе своих собственных представлений. И кроме того: ну что полезного и нового может сказать критик мне, которая уже сорок лет как пишет книги? Какие откровения я могу услышать от этого оракула? Он что, этот критик, понимает в литературе больше, чем я? С какой стати?

— Ощущение успеха способствует или мешает творчеству?

— В молодости весьма способствует. В молодости мы очень хрупки, ни в чём не уверены, склонны верить любому авторитетному суждению о мире, о вещах, о книгах. О наших собственных текстах… А если такое суждение положительно, одобрительно по отношению к нам — о, как это окрыляет. С годами к успеху привыкаешь. С ним просто живёшь, как с хроническим воспалением сустава. Главное — не совершать резких движений.

— Когда вы понимаете, что работа над рукописью закончена и её можно отсылать в издательство?

— Когда я уже видеть не могу этот текст, слышу его во сне целыми кусками, чувствую чудовищное истощение и уже не понимаю — что, собственно, я написала… Вот это как раз самое то. Момент, когда рукопись можно отсылать в издательство.

— Участвуют ли как-нибудь редакторы в работе над текстом?

— Разумеется, если вам повезло с редактором. Это — особый человек, твой единомышленник. Твой защитник и обвинитель одновременно. С ним очень полезно спорить, в стычках с ним рождается третий вариант, твой собственный, к которому ты не успел прийти сначала. Хороший редактор — это такая свежая пара особенных въедливых глаз. У меня есть такой редактор, Настик Грызунова. Блестяще образованный человек, великолепный переводчик и редактор милостью Божьей.

— В издательском бизнесе вы склонны настаивать на своём или готовы к компромиссам с издателями?

— Смотря что за издательство. В последние годы я работаю с сотрудниками издательства «ЭКСМО», которые чрезвычайно честны и предупредительны со мной, никаких трений у нас не возникает. Прежде, до этой новой эры, в моей жизни были разные ситуации, как правило, разрывные. Не путайте только издателя и редактора. Это — разные функции и разные интересы.

— Расскажите, пожалуйста, о наиболее трагическом и самом ярком моментах вашей творческой биографии.

— Самый трагический случай, когда из-за моей собственной глупости был выметен из компьютера цикл рассказов «Несколько торопливых слов любви». Я сама его и удалила безвозвратно. Готовый написанный цикл рассказов. Практически,— книга. Когда я поняла — что произошло, я легла на диван и пролежала двое суток, не отзываясь ни на что. Потом поднялась, села к компьютеру и стала писать их заново. И написала.

А самый яркий момент творческой биографии — это моя первая публикация в журнале «Юность». Редакционное письмо со штампом, в котором мне сообщали, что рассказ будет опубликован в первом номере 1971 года, и которое вспыхнуло перед моими глазами золотым заревом.