Nordomania. Стихи

Пеньков Владислав Александрович. Родился во Владивостоке в 1969 г.

 

Член Союза российских писателей. Автор двух сборников стихотворений и ряда публикаций в российской и зарубежной бумажной и интернет-периодике.

В настоящее время проживает в Таллинне.

 

 

 

«Я верю в картины, написанные кровью сердца» 

Эдвард Мунк 

 

«Нордомания» Влада Пенькова. Оказывается, я давно ждала и надеялась — это должно было когда-нибудь появиться. Первые три стихотворения, а у Пенькова существует целый цикл Мунка — удивительный поэтический hommage Эдварду Мунку (Edvard Munch), который, казалось, писал свои картины не красками, а жизненными соками своего больного тела. Но ведь и никто, кроме Мунка так не изображал солнце — на нескольких метрах полотна, размашисто и сжигающе. Преломить творчество этого «странного» художника в глубокое поэтическое осознание — миссия не просто художническая, но и просветительская. И кажется завороженному началом читателю, что и следующие стихотворения Пенькова — все тот же Мунк, но только с «русскою душою». Я верю в поэзию, созданную кровью сердца. 

                                                         Наташа Борисова. 

 

 

 

 

                                            Наташе П.

-1- 

Moon 

 

Разбери мирозданье по пунктам,
на норвежское небо помножь,
и получишь не что-то, а Мунка —
скандинавскую лунную дрожь.

Не простую тоску околотка
и не просто простуду души,
но идёт-не проходит чахотка,
архаическим платьем шуршит.

На щеках — розоватые пятна.
Белый пепел упал на глаза.
Над землёю горит, многократно
превзошедшая солнце, слеза.

 

Но — горит и не светит при этом
(это я про неё, про луну),
что гораздо заметней поэтам,
вообще — всем идущим ко дну.

 

-2- 

Скандинавия 

 

Время — губит, остальное — лечит.
Неужели больше никогда
не обнимет палевые плечи
света заоконного вода.

Это — не сейчас и не отсюда,
это из чахотки и беды
лепится телесная посуда,
полная душевной лебеды.

У зимы нелёгкая походка,
а у смерти — влажная постель.
Помнишь лето — берег, дюны, лодка,
чернотой бормочущая ель.

Синим, фиолетовым, лиловым
на границе "это" и "ничто"
пролегло единственное слово
узкою тропинкою пустой.

Чёрные значки портовых кранов,
христианства пепел голубой.
То, что начиналось как нирвана,

как-то враз сомкнулось над тобой.

 

Посмотри на ночь глазком дантиста —
боль зубная у неё в любви.
Как потом о вечном и о чистом,
если это чистое кровит.

Но побудь со мной ещё немного —
и побалуй дымкой и дымком.
Чем с тобою дальше я от Бога,
тем точнее с Богом я знаком.

 

-3- 

Снова Мунк

Белая ночь не горячка — белее
первого снега и горлинок бреда.
"Тихо проходят они по аллее", —
тихо бормочешь под крики соседа.

Бьётся посуда, летают тарелки —
левым плечом овладевший чертёнок
очень настойчивый, даром, что мелкий,
очень тяжёлый, свинцовей потёмок.

"Тихо проходят они..." С недоумком
жить тяжело за соседнею стенкой
"Тихо проходят..." Напичкаюсь Мунком,
видевшим всё — над золою и пенкой.

 

"Кто бы меня пожалел?" — он не спросит.

Сам пожалеет с улыбкой надменной.
Скоро уже начинается осень.
Скоро? Она наступает мгновенно.

 

Только за окнами было белее,
чем седина, чем душа у младенца...
"Тихо проходят они по аллее.
Кровью алеет зари полотенце".

 

-4- 

Skumring 

 

Комната. Сумерки. Койка.
Всё жутковато спросонок.
Сколько? Без разницы. Столько,
что умирает ребёнок,

 

где-то в районе гортани.
Сумрак — урчащим желудком.
Нет ни простора, ни граней —
это как раз-то и жутко.

 

Это как раз и жестоко.
Сразу — и жёстко и жидко.
Пытка желудочным соком
сумерек — страшная пытка.

 

И отражаясь в глазницах
полулитрового страха,
в небе болтается птица,
белая, словно рубаха.

 

Учитель словесности 

 

                         Р. Г.

 

Почаёвничаем что ли?
Сердце бьётся и скорбит.
В чисто русском чисто поле
выпал вечером сорбит.

 

А тебе хотелось снега?
Тройки блоковской полёт?
Чтобы нежность? Чтобы нега?
Не волнуйся, заживёт.

 

Перья страуса в стакане.
Чашка чая на столе.
Мышь в "Урале", вошь в аркане,

корни в небе и в земле.

А в груди темно и тесно.
Пусть за нас ответит он —
всю изящную словесность
озаряющий закон.

Выпьем с горя, человечек,
выпьем горькой, человек.
Не увидеть смертниц-свечек
из-под гоголевских век.

 

Здесь 

 

Зорька над ольхой —
это временщик.
Здесь в степи глухой
замерзал ямщик.

Здесь летел состав,
громыхал вагон
и звучал с креста
арамейский стон.

Слышишь, до сих пор
раздаётся крик?
И глядит в упор
Бог-Отец старик.

Замерзать в степи.
Наливать в стакан.
Всё одно — терпи
пять сыновьих ран.

И отбросив стыд,
кое-что исправь.
Правая горит...
...левую подставь.

 

Дыра 

 

            "О, не смотри в оконную дыру..."
                                            Б. Б.

Подойди, посмотри в окно —
там снежок, простыни белей,
и просыпал Господь на дно
говорящий кунжут голубей.

И ворона там есть одна,
шмат, кричащий о смерти так,
словно бросишься ты из окна
и наступит полнейший мрак.

 

Кто-то знает за нас про нас,
намекает, насчёт поры.
Отражается в бездне глаз
милый дворик — нутро дыры.

 

Дворники 

 

Чисто выметет дворник Прокофий
двор от всякой осенней трухи.
День как день, и похож на картофель
приземлённостью личных стихий.

Подопревшею шкуркою дряблой,
пресным запахом, вкусом простым.
Поскорее бы россыпи яблок
засверкали с небес холостым —

музыкантам, врачам, инженерам
и работникам прочих работ,
тем, кто бродят ночами по скверам,
и гармошка им спать не даёт.

Им — не знающим сна и обиды —
пусть просыплется ночью с небес,
пусть не смогут сберечь Геспериды
золотых ароматных чудес.

Пусть их выпадут целые тонны.
Разобьются они? Не беда.
Завтра будет работать Платонов.
Собирать, что упало сюда.

 

Здесь и там 

 

                             В. Е.

 

Пройдут и день и год
в контексте убыванья
всех тех, кто мне нальёт,
постелет на диване.

 

Пусть пухом им земля
и небо одеялом
от самого Кремля
до Курского вокзала.

 

Скрипит в ночи обоз
Плеяд и Ориона,
везёт щебёнку слёз,
булыжники закона.

 

Зато состав летит,
мелькает путь голгофский,
всё прочее — петит,
обмолвки, отголоски.

Пускай летит состав.
Мелькает Серп и Молот.
Со времени Христа
на  з д е с ь  и  т а м  расколот.

 

Старый сюжет 

 

Бродячий мудрец все детали учёл,
и дело не кончилось крахом —
не то пережил падишаха осёл,
не то повезло падишаху.

Мораль этой сказки навязла в зубах.
Но действует всё же на нервы,
что так — я осёл, а вот так — падишах,
стою под вопросом — кто первым?

 

Цель

 

Если б мог я оставить намёк
на присутствие смысла повсюду.
Что смотрю "Голубой огонёк",
ем пельмени и мою посуду

не задаром, не просто. Не зря
и не даром я делаю это.
Что встаёт золотая заря
над любым повседневным предметом.

Что заря зачинает сквозняк —
ветерок из неместного мира.
Пронзена ежедневно возня
сквозняком — золотистой рапирой.

 

Лунка

 

Присягаю на верность балтийской зиме,
мокроглазой, старушьей, дотошной.
Ведь она, словно я, у себя на уме,
ведь и ей — не паскудно, так тошно.

И троллейбус — её королевский дворец.
По дворцу — и сама королева.
Я — живущий в масштабе вороньих колец,
не пойду от хозяйки налево.

Я признателен ей за дорожную соль
на краюхах китайских ботинок,
за прохладный приём, отсыревшую смоль.
Но сильнее всего — за мотивы.

То ли Брейгель звучит, то ли Бах ворожит,

то ли красная музыка Мунка,
только сердце, как чёрная точка, дрожит,
незажившая чёрная лунка.

 

Вечерний дозор

                                 Н.П.
Гирлянды светящихся окон
диктуют какой-то закон.
Не скажешь, что это высоко,
не скажешь, что невысоко.

Но — по направлению взгляда
на их разноцветный узор 
негромкие рифмы — отрядом
выходят в вечерний дозор.

К мерцанию, вечеру, шторам
и светлой меж них полосе,
уходят. Вернутся не скоро,
к тому же вернутся не все.

Поскольку ушли по-солдатски,
поскольку я очень хочу
добыть не трофейные цацки,
а музыку нам по плечу.