Уточка

Рассказ признан лучшим на литературном конкурсе «Грядущее поколение», который проводит Литературный Фонд Международного союза писателей «Новый современник» при поддержке литературного портала «Что хочет автор» (www.litkonkurs.ru) совместно с журналом «День и ночь».


Первое воскресенье сентября. Раннее утро. Мы с отцом собираемся на охоту. Вынырнул я из своего глубокого детского сна сегодня очень легко, ведь вечером засыпал с приятной мыслью, что утром пойду на охоту. Охотой с этого года я заболел, и от волнения меня немножко лихорадит, поэтому собрался почти мгновенно. Да собирать-то мне особенно нечего — корзина под грибы, а в ней два бутерброда и нож. Теперь вот маюсь в томительном ожидании, когда соберётся отец. И кажется мне, что делает он всё уж слишком медленно. Я сел на табуретку и наблюдаю за ним. Удивительно, всё происходит вокруг, как в замедленной съёмке, и нет сомнения в том, что даже газ на плите горит плохо. Вот отец разогревает борщ. Спрашивает, буду ли я его есть. Я отказываюсь, мне о нём даже противно думать, а отец ест и ест почему-то с аппетитом. Про себя думаю: «Как он может есть такое невкусное, да ещё и на завтрак». Однако отец от меня не отстаёт:

— Женя, попей хоть чаю и съешь бутерброд. Это тебе не юг, здесь энергии тратится намного больше. Здесь холоднее, и ходить по болоту — это тебе не по степи. Вот увидишь, до леса не дойдём — запросишь еду.

Есть совсем не хочется, но на чай пришлось согласиться.

В этом году ощущаю я себя совсем взрослым, ведь мне целых 12 лет и отец наконец стал брать меня с собой на охоту постоянно. Просился я, конечно, и раньше, но отец всегда говорил одно и то же:

— Охотиться тебе ещё рано, подрасти немного. Охота — работа тяжёлая, ты не выдержишь.

В этом году, как всегда, август мы провели на родине отца в Днепропетровской области. На охоту ходили через день-два, и отец каждый раз брал меня с собой. Охотились мы на перепелов и диких голубей. Удивительное дело, но вот дикий голубь оказался на Украине хорошей, настоящей дичью. Летает он там большими стаями и наносит некоторый ущерб сельскому хозяйству. Кормится почти исключительно семечками подсолнуха. Поля же, на которых там растёт подсолнух, бескрайни, как моря.

Добыть дикого голубя очень непросто, птица это умная и близко к себе не подпускает. Когда стая кормится, то одна из птиц не ест, а сидит на самом высоком подсолнечнике, и внимательно смотрит по сторонам, и, когда замечает опасность, кричит особым криком. Стая поднимается на крыло и улетает. Однако, несмотря ни на что, на голубя мы охотились очень успешно и меньше десяти штук никогда не приносили. Ведь отец — классный охотник и охотится с уникальным штучным австрийским ружьём, которое как раз и предназначено для стрельбы на дальние расстояния.

Наконец отпуск закончился, закончилась наша охота в степи, и вернулись мы на берега любимой Невы, на свои болота. И вот собираемся на свою первую в этом году осеннюю охоту. Отец надевает патронташ, болотные сапоги, вскидывает на плечо ружьё, я беру свою корзину, и мы выходим на улицу. На улице ещё сумрачно и прохладно. После украинской степи сырость и холод чувствуются очень остро.

Идти до места охоты нам немного, всего три километра. Идём мы на озеро за Первый городок. Отец идёт впереди, я метра три-четыре сзади. Идём молча, и я предаюсь приятным воспоминаниям. А приятное — это всё, что связано с южной охотой в этом году, оно настолько яркое, что заслоняет собой и летние игры с друзьями, и даже начало учебного года.

Взрослые меня этим летом захвалили, и ощущал я себя в новом качестве — в качестве добытчика и кормильца. И это действительно было где-то похоже на правду. Ведь в то время в сельских магазинах продукты практически не продавались, и ели мы только то, что сами добывали. А мясо, оказывается, могли добыть только мы с отцом. Да и какое мясо! Жирные перепела и голуби — да ведь это настоящие деликатесы.

Просто так это, конечно, не давалось. Чтобы добыть дичь, мастерства было недостаточно, нужно было ещё быть и терпеливым, и выносливым. Ведь возвращались с охоты, когда солнце было уже высоко и температура в тени иногда превышала 35 градусов. Встречал нас полный двор народа, встречал, как ратников с поля боя. Да, летом собиралась там вся наша родня, и за обеденным столом меньше десяти человек не бывало. На обед же обязательно подавался любимый всеми традиционный украинский борщ. Порой борщ этот был приготовлен на перепелах. Жир от них в ведёрной кастрюле — толщиной с палец, а сами перепела плавали в борще, как галушки. Женщины, насыпая борщ в тарелки, меня уже выделяли, и получал я свою порцию сразу после мужчин, и перепела мне в тарелку выбирали покрупнее, а перепела лежали в тарелке у всех, даже у детей.

Перепел — птичка удивительная, серенькая, размерами чуть больше скворца. Птичка эта очень разговорчивая и кричит она и днём и ночью. Песня её очень характерная и на человеческий язык переводится так: «Ва-ва, ва-ва, спать-пора, спать-пора, спать-пора». Если эти слова прочитать быстро и громко, то это и будет песня перепела. Летает перепел небольшими стайками, буквально не более десятка, и любит кормиться на полях, где растут зерновые. Мы с отцом чаще всего охотились на просяном поле. К концу августа откармливается перепел до шарообразного состояния, вот тогда-то он и представляет интерес для охотников. Взлетают перепела со своего просяного поля, как тяжёлые микроистребители. Каждый перепел взлетает абсолютно по прямой и машет крыльями так отчаянно, что их почти не видно. Стреляют его самой мелкой дробью, и иногда от одного выстрела падает сразу пара. За выход отец стрелял по два-три десятка перепелов. Моей задачей было после удачного выстрела собирать их и складывать в рюкзак. Когда мы возвращались с охоты, низ рюкзака становился чёрным, поскольку пропитывался перепелиным жиром, и к следующей охоте женщины вынуждены были его застирывать. Перепел нагуливал столько жиру к сентябрю совсем не случайно. Ведь в сентябре летел он в Крым, где собирался в большие стаи, порой по несколько тысяч штук в каждой. И уже такими громадными стаями летел перепел дальше на юг, к египетским пирамидам. Летит он только ночью и в дороге очень мало ест. Нагулянный за осень жир служит перепелу горючим во время перелёта. Нагулять жир для этой птички вопрос жизни и смерти. Тощая до Египта не долетает и гибнет в пути.

Охота на перепела была не такая тяжёлая, как охота на дикого голубя. Это я рассуждаю с положения своей охотничьей функции, функции почти собачьей. Ходить по просяному полю значительно легче, чем по полю, засаженному подсолнухом или по-украински — «соiшнiком», а дичь подстреленную находить и тем более легче.

Как только заходим с отцом на поле с подсолнухом, я из-за своего маленького роста тут же перестаю что-либо видеть и перестаю ориентироваться в пространстве. Под ногами растрескавшийся от жары серый степной чернозём, перед глазами со всех сторон меня окружают толстенные стебли подсолнечников, а над самой головой маленький кусочек ясного белёсого южного неба, остальная часть горизонта во все стороны занята тарелками подсолнуха, плотно набитыми семечками. Все тарелки, как локаторы, смотрят, не отрываясь, на солнце. Голова подсолнечника и колючая, и царапучая, и удар её очень неприятен, поэтому плетусь за отцом на приличном расстоянии. Вдруг он останавливается, вскидывает ружьё — выстрел. Я стою сзади и вопросительно смотрю отцу в затылок, почти как собака, ждущая команды — «пиль». Отец же, как всегда, внешне спокоен и не суетен. Открывает ружьё, вынимает стреляную гильзу, из ствола идёт дым, гильзу кладёт в патронташ, загоняет в ствол заряженный патрон и только после этого поворачивается ко мне и показывает рукой направление, куда нужно идти. Я срываюсь с места и бегу в указанном направлении. Пробежав метров 20–30 и не найдя подстреленной дичи, шевелю ближний к себе подсолнух, и отец корректирует моё местоположение. Стрелял отец фантастически метко. Рекорд, свидетелем которого я был: десять выстрелов — девять голубей. Как раз в тот день, когда рекорд этот был установлен, произошёл забавный случай. Принёс я отцу очередного подстреленного голубя, он его осмотрел и говорит:

— Женя, посмотри, может, ты видишь на нём какие-то повреждения?

Я посмотрел: и действительно, крылышки целы, ран никаких нет, а голубь мёртвый.

— Нет,— говорю я,— не вижу никаких повреждений.

Отец положил голубя в рюкзак, посмотрел на солнце, посмотрел по сторонам и говорит:

— В десяти минутах ходьбы начнётся лесополоса, а за ней бахча. Солнце уже высоко. Мы устали. Дойдём до бахчи, съедим по арбузу, отдохнём и пойдём домой.

И мы пошли. Выбрали два арбуза и устроились в лесополосе, в тенёчке. Отец вынул из ружья патроны и вставил в стволы два патрона по ползаряда, заряженные специально для меня, потом ножом отрезал донышко арбуза и говорит:

— Вот тебе мишень. Перед тем как пойдём домой, постреляешь.

И вот арбузы съедены, мы сидим, отдыхаем. Накатилась какая-то вялость, и мне даже лень идти к ружью и расстреливать свою арбузную мишень. Вдруг отец спрашивает:

— Женя! Сколько мы сегодня застрелили?

Я не задумываясь:

—  Двенадцать.

Отец, после некоторой паузы:

— А мне кажется, больше.

После этих слов берёт он рюкзак и высыпает голубей на землю, чтобы их пересчитать. Один голубь тут же свечкой взмывает в небо и скрывается за кронами деревьев.

Куда девалась степенность отца — не знаю. С невероятным проворством схватил он с земли ружьё, вскинул к плечу, секундная пауза, выстрел. Слышу, впереди на кроны деревьев что-то падает, я побежал туда, взял подстреленного голубя и радостно кричу:

— Пап! Теперь ты подстрелил его по-настоящему, и он больше не улетит!

Подхожу к отцу, даю ему голубя, а он стоит грустный. Взял голубя, положил в рюкзак и говорит:

— А ведь я неправ. Я не должен был стрелять… Он имел право улететь.

Отец резко останавливается и снимает с плеча ружьё. От неожиданности я чуть не натыкаюсь на него. Экран воспоминаний погас, и я вернулся к реальной жизни. Вижу, что мы почти пришли и совсем рассвело. Отец, заряжая ружьё, говорит мне:

— Женя! Сейчас начнутся воронки, а в них могут быть утки. Держись метрах в пяти сзади и старайся поменьше шуметь.

Мы медленно идём по еле заметной тропинке. Утренний туман почти рассеялся, на траве и кустах обильная роса. Вокруг так сыро и мокро, как бывает после сильного дождя. Уже рядом с тропинкой попадаются и воронки. Я держу в поле зрения идущего впереди отца и не забываю свою основную работу на охоте — сбор грибов. Грибник я уже опытный и знаю, что по краю воронок любят расти грибы и особенно хорошо растут там, где мелкие берёзки или осинки.

Мы дошли почти до лесного озера, но ни одна утка не взлетела. Должно быть, вчера вечером здесь охотились и её пугнули. Десять дней как открыта охота, и вся утка напугана. Она не понимает, что вокруг творится. Только что спокойно и гнездилась, и кормилась, а теперь не может сесть на воду, стреляют в неё, бедную, изо всех кустов.

Вдруг слышу характерный свист крыльев и вижу, что на почтительном расстоянии от нас тянет пара чирков. Летят они очень быстро и красиво, крыло в крыло, и напоминают парочку истребителей МиГ-17. Смотрю, отец вскидывает ружьё. Выстрел. Одна из уток как будто на что-то натыкается и начинает падать по пологой линии. Я замечаю место, куда она упала, ставлю корзину на тропинку и бегу туда. Упала она в траву, метрах в десяти от озера. Место её падения я заметил очень хорошо. Прибегаю, всё внимательно осматриваю — утки нет. Исчезла, испарилась. Минуты три я хожу вокруг этого места. Круг моего поиска расширился до берега озера и до ближайших кустов — утки нет. Я в растерянности, ничего не понимаю и возвращаюсь на то место, куда утка упала. Вдруг неожиданный резкий крик, от которого я вздрогнул. Из-под моей ноги порхнула и побежала по траве уточка, волоча за собой левое перебитое крыло. Время от времени она оглядывалась на меня. В глазах уточки я видел и панику, и ужас. Я, конечно, её поймал и понёс отцу. Меня душила жалость к этой уточке, я вдруг понял, что это существо думающее. Ведь я топтался в полуметре от неё, а она замерла и не шевелилась, понимая, что серенькая, что сливается с травой и её не видят.

Я подошёл к отцу и отдал ему утку со словами:

— Вот, поймал.

Отец увидел моё состояние и строго спросил:

— Почему она живая? Она же мучается.

— Я не знаю, что делать,— ответил я.

Отец взял утку за туловище, резко ударил головкой о приклад ружья и, повесив её сбоку на удавку, сказал:

— Женя, ты охотник, а это дичь. Дичь на охоте жалеть нельзя.

И вот прошло много-много лет, и стало мне понятно, как важен был в моей жизни этот эпизод с уточкой. Очевидно, что отец мой был абсолютно прав, но теперь понятно и другое. Понятно мне теперь, что, возможно, родился я совсем для другого времени, времени, когда нарушилось равновесие на Земле между человеком и миром животным. У человека сейчас осталось одно право по отношению к дикому животному миру — право любить и сохранять. Иначе как объяснить то, что в своём роду, я должен был стать четвёртым поколением охотников. Всё к этому шло, и с самого раннего детства рос я на легендах о своих знаменитых предках-охотниках. Что стоит только то, что дед мой Иван охотился на дроф и писал статьи в журнал — «Охота и охотничье хозяйство». А отец? Высокий профессионализм охотника совсем не противоречил его любви к природе. Однако охотником я не стал, хотя охотничий билет имел, и в лес с ружьём иногда ходил, и интересен мне там был сам процесс, а совсем не результат. Этот эпизод показал, что даже утка не станет для меня дичью, а я не стану охотником и династия охотников в нашем роду завершится на моём отце.