Старуха

Три дня наше судно было пришвартовано к пирсу за береговой кнехт. Три дня уже минуло с того момента, когда мне довелось в последний раз смазать в душе самогоном нехороший осадок, оставленный малоприятным впечатлением от того, что в этом посёлке пришлось забить борова, дабы помочь матери моего шефа, жившей здесь. После довольно продолжительного празднования этого события, вернувшись на буксир, мы сообщили по радиостанции в город о том, что задерживаемся, так как нам необходимо время для устранения некоторых неполадок, возникших в процессе эксплуатации судна. Отчасти это было действительностью, но всё же в большей степени являлось лишь поводом для того, чтобы можно было больший срок пробыть нашему капитану дома с родными и близкими, а экипажу на фоне этого в какой-то степени расслабиться после длительного навигационного напряжения. Затем шеф опять ушёл к матери. Мы, конечно же, не могли не войти в его положение: уж кому, как не нам, было понятно, что такое по нескольку месяцев не бывать дома, находясь в довольно спартанских условиях, не принадлежа себе, будучи в постоянной зависимости от распоряжений, приходящих из диспетчерской… Да и работы, в основном, были закончены, начинались морозы, шла шуга, и мы возвращались в порт.

Михалыч каждый день навещал нас, не преминув при этом притаранить бутылочку спиртного в виде своеобразной благодарности за умение понимать. Этому все были несказанно рады, что греха таить. Я тащил вахту, а рулевые мотористы с поварихой днём занимались судовыми работами, которых всегда бывает в избытке, а вечером перед сном все, кроме вахтенного, коротали время в кают-компании, или, как мы говорили, в салоне. Играли то в домино, то в шахматы, то в шашки. Ребята молодые, эмоциональные, так что стук и крик стоял довольно ощутимый.

В последний день шеф не пришёл с берега, видимо, решив переночевать дома последнюю ночь перед продолжением пути. Наступил вечер. Команда, как обычно, собралась в салоне для очередного времяпрепровождения, я же сходил в машинно-котельное отделение, проверил работу котла и дизель-генератора, вырабатывающего электричество, которым мы освещались. А затем решил спуститься к себе в каюту, немного вздремнуть, что я и сделал, предупредив заранее об этом вахтенного моториста. Таким образом, я спустился в трюм, где находились кубрики всей команды, в том числе и моей. Здесь не было ни одного человека. Все находились в салоне наверху. Пройдя по освещённому коридору до своей каюты, я открыл дверь, включил свет, закрылся, лёг, не раздеваясь, на кровать поверх одеяла, предварительно погасив при этом электричество. Я лежал на спине, голова была занята множеством приятных, но довольно беспорядочных мыслей, видимо, от предвкушения скорого своего прибытия на большую землю.

Где-то краешком мозга подспудно я ощущал лёгкое стрекотание генератора в сердце корабля, к нему привыкаешь в течение навигации, как и к чему-то неотделимому, наверное, так же, как к тиканью будильника в бабушкиной спальне. Негромко, но довольно отчётливо слышалось исходящее сверху из салона монотонное пощёлкивание доминушек о стол и зачастую возмущённые восклицания разгорячённых игроков. Я лежал головой к иллюминатору, ногами к дверям и помимо воли перетасовывал хаотично приходящие мысли. Сна не было. Промаялся таким образом ещё довольно продолжительное время, может, час, а может, больше, испытав при этом все мне известные для таких случаев методы, способствующие скорому засыпанию, вплоть до пересчитывания слоников. Но сон не шёл. Я решил не мучить себя больше этими бесполезными попытками и собрался уже встать для того, чтобы подняться наверх и, может быть, даже составить компанию незадачливым доминушникам. Всё равно ни в одном глазу. Было часов двенадцать ночи. Я хотел спустить на пол с кровати ноги.

Внезапно дверь в каюту широко распахнулась. В глаза брызнул кажущийся особенно ярким после длительного пребывания в абсолютной темноте свет, исходящий от судового плафона, висевшего напротив в коридоре. В следующий момент источник света заслонила высокая худощавая фигура, как это ни банально, одетая в белое одеяние. Это была старуха, и такого роста, что ей пришлось ссутулиться для того, чтобы головой не задеть верхнюю часть проёма. Она беззвучно стояла в дверях, и руки её с набухшими от вен огромными кистями были опущены ниже колен, как у гориллы. Это были явно не кости. Рукава то ли халата, то ли савана были коротки, чуть ли не по локоть. Так как она была освещена со спины, лицо её просматривалось неотчётливо. Каким-то внутренним чутьём я больше ощущал, чем видел, её широкую, от уха до уха, зловещую улыбку и огромные белки глаз с маленькими зрачками. Она стояла в выжидающей позе, как бы изучая меня. Затем, несколько приподняв и вытянув свои неестественно большие жилистые руки вперёд, как бы желая обнять меня, ухмыльнувшись, порывисто шагнула с порога в мою сторону. Сердце моё захолонуло. Мгновенно подобравшись, согнув в коленях ноги, приподнявшись на локтях, почти уперев себе подбородок в грудь, я инстинктивно отпрянул от неё назад и плечами упёрся в спинку кровати.

Я не мог и не хотел верить в реальность происходящего. Откуда-то из затылочной части моей головы заструились потоки мельчайших мурашек, стекая по спине куда-то вниз. В несколько мгновений я до краёв был наполнен каким-то холодным ужасом. Стремительно сделав шаг, старуха остановилась и неожиданно бодро и бесшумно взобралась на кровать, резко подогнув под себя ноги, заняв освобождённое мною место. Затем, немного от меня отодвинувшись, прислонилась к противоположной стене и как бы затаилась. Но я всей своей шкурой ощущал, что она продолжает на меня неотрывно смотреть, хотя глаз я её теперь вообще почти не видел. Мы сидели друг напротив друга.

Несмотря на дикий страх, мой мозг поразительно чётко и в какой-то степени даже хладнокровно старался проанализировать данную ситуацию. Что это, действительность, или видение, или ещё что-нибудь недоступное нашему пониманию? Галлюцинаций у меня не было до этого никогда. Я отметил, что постель нисколько не прогнулась, несмотря на размеры, а соответственно, и ожидаемый вес монстра, хотя подо мной скрипела и ходила ходуном из-за разболтанных пружин. Следовательно, физиология этого существа явно отлична от моей. Для того чтобы окончательно убедиться в её бестелесности, я, собрав в кулак всё то, что, наверное, и называется волей, пересиливая себя, как паук, в том же положении, в каком и находился, опираясь на руки и ноги, подобрался к ней поближе. Она сидела неподвижно, выпрямившись, застыв как изваяние, словно стараясь быть незаметной, вжавшись в стену. Преодолевая страх, я поднял правую ногу и с силой ударил её в область груди. Ступня, пройдя сквозь призрак, словно через облако дыма, грохнула о переборку. Почти одновременно с этим старуха стала словно впитываться в стенку, затрясшись в беззвучном хихиканье, исчезла совсем.

Я встал и огляделся. Дверь была действительно открыта. Я её прикрыл снова, повернув защёлку. Оказавшись в темноте, внезапно почувствовал дикий душевный дискомфорт и, щёлкнув выключателем, зажёг лампочку. Мне всё ещё казалось, что привидение находится где-то здесь, рядом. Желая окончательно увериться в том, что её здесь больше нет, я начал внимательно осматривать каюту. Заглянул под кровать и даже открыл шкаф. Этим я не ограничился. Вышел в коридор и зашёл напротив к капитану, после осмотра его логова аккуратнейшим образом, методично, метр за метром, осмотрел и остальные каюты всего экипажа. При этом по мере увеличения шансов на то, чтобы увидеть искомое, мои нервы достигали всё большей и большей точки напряжения. И когда очередь дошла до последнего помещения, находящегося в самом конце коридора (а это была уже не каюта, а складская кандейка, называемая шкиперской), я просто поймал себя на том, что я не в состоянии найти в себе силы для того, чтобы повернуть дверную ручку (можете посмеяться). Мне вдруг стало необычайно ясно, что, если старуха находится где-то здесь (как мне подсказывало чувство), то последнее место, где она может быть,— это именно шкиперская. Я чувствовал, что моё нервное напряжение достигло такого апогея, что при виде гостьи сердце моё может не выдержать. Зачем испытывать судьбу, отдавая себя в жертву этому принципиальному любопытству или упрямой настойчивости? Кому это нужно, в конце концов? Глупо самоутверждаться перед самим собой. Постояв некоторое время в раздумье, держась за непреодолимую дверную ручку, я повернулся и, пройдя по коридору, поднялся наверх.

После пережитого меня слегка покачивало, в ушах стоял звон. Я, как истукан, не вошёл, а буквально вплыл в кают-компанию, остановившись перед столом, за которым продолжалась ожесточённая игра. Мой, без сомнения, ошарашенный вид, конечно же, не остался незамеченным. Игра резко прекратилась после того, как раздался чей-то удивлённый возглас: «Василич! — что с тобой?» Все взирали на меня с не на шутку встревоженными лицами.

Я подошёл к зеркалу, висевшему тут же рядом над столом, и осторожно, с некоторой опаской, заглянул в него сбоку. Лицо моё было белым, словно свежеотбелённая простыня, а глаза, как у быка, налиты кровью, как будто в них полопались сосуды. Не знаю, чем это можно объяснить, но такого ещё не было никогда.

Я просто не знал, как до них можно донести этот бред, да и стоило ли вообще посвящать всех в эту белиберду. Очень бы уже мне не хотелось, чтобы члены нашей команды начали считать, что у комсостава с перепоя башенку начало срывать. У нас, как в деревне, не понадобилось бы много времени для того, чтобы попасть на язык всем лягушатникам нашего пароходства после прибытия. Но мою недоверчивость подкупило искреннее участие, с которым взирала на меня команда. Желание сбросить с себя груз тяжёлых впечатлений, внезапно навалившихся на меня, поспособствовало тому, что я всё же решил поделиться с ними произошедшим. Мой ум судорожно продолжал искать случившемуся хоть какое-то логическое, адекватное объяснение. Но ничто не укладывалось в те рамки, которыми ограничивался круг моих познаний (если таковые вообще имели место быть) в подобных областях.

И тем не менее я во всех подробностях, вплоть до своих ощущений, поведал моим пристрастным слушателям о случившемся. Неожиданно я почувствовал, что во время рассказа моё тревожное настроение в большой степени передалось и им. Видимо, ещё достаточным подтверждением этому повествованию, конечно же, был и мой необычный обалдевший вид. После того как я их ввёл в курс дела, стало очевидным, насколько ребята прониклись моим состоянием. Я не заметил у них особого энтузиазма в их, как мне показалось, несколько показном стремлении пойти проверить шкиперскую ещё раз самим на предмет вышеупомянутый.

Двое всё-таки вызвались сходить, чтобы убедиться, как там здравствует наша бабушка. Они с плохо замаскированным, мягко сказано, нежеланием спустились в трюм и некоторое время отсутствовали. Но довольно скоро опять предстали перед нами, как было видно, не в лучшем настроении, с виноватым видом, переминаясь с ноги на ногу и избегая кому-либо смотреть в глаза.

В конце концов выяснилось, что предполагаемая встреча у них с недавней моей гостьей не состоялась ввиду тех же причин, что и у меня. Парни впечатлительные. Ни один из них не отважился воспользоваться дверной ручкой по её прямому назначению по тем же соображениям, что и я. Мы все трое как минимум допускали присутствие призрака в шкиперской. Следовательно, мы все боялись старухи. Всё оказалось гораздо серьёзнее, чем можно было предположить. Короче, дурдом.

Право каждого из нас — верить в то, во что ему хочется верить, или наоборот. Истина, наверное, принадлежит нашему подсознанию. И пусть даже то, что было,— галлюцинация, плод больного воображения. И всё же. На мой взгляд, было более разумным допустить существование этой, по каким-то, может быть, только ей одной известным причинам заглянувшей ко мне, мучающейся беспокойством и, может быть, глубоко несчастной старухи-фантома, мечущейся по свету в бесконечных поисках чего-то утраченного когда-то безвозвратно, наверное, самого дорогого и сокровенного в прошлой своей жизни,— чем всю свою жизнь, подвергая подобные и прочие вещи сомнению,— пребывать в бесперспективном (хотя бы с точки зрения познания) и убогом атеизме.

Живите, верьте, думайте, мечтайте.