Александр Егоров

Шок




ЦИТАДЕЛЬ
НРАВЫ ГОРОДА НАШЕНСКОГО

Не тайная, но странная вечеря состоялась намедни в городе нашенском. Один мастер спорта по боксу и очень авторитетный писатель (конечно же, член Союза, секретарь, как водится, лауреат премии имени Винни-Пуха, личный друг и тренер Винни-Пуха и т. д.) в роскошном ресторане провёл презентацию своего четырёхтомного криминального романа. Вот названия нескольких книг: «Рывок во власть», «За чертой закона» и т. д. Все «тостуемые пили до дна». Стол пафосный, статутный, на сорок персон. Описывать его не стану. Большинство читателей вашей газеты никогда в жизни и половины не пробовали таких блюд. Да проживи они ещё и до ста лет — таких блюд не увидят. Бабла в криминальной столице Дальнего Востока хватает. Аналитики утверждают: после Москвы и Санкт-Петербурга — третья! Поскольку Владивосток — город морской, вместо свадебных генералов за столом сидели сразу два адмирала, друзья-капитаны, порадевшие издатели, паны-спортсмены, другие уважаемые люди. И один не менее авторитетный (в бытность коего сгорела бухгалтерия и был убит один сотрудник) мэр который, более десяти лет тому назад способствовал вероломному захвату власти в нашей Цитадели и отставке другого, патологически честного мэра, после чего был замечен, оценён и взят в артельную команду самого аристократичного в те годы губернатора, который сейчас ходит в советниках у кремлёвских. Так вот, в числе первых дали слово и этому отставному славному малому, карманы которого трещат от зелени. Именно в его бытность на посту градоначальника сто с лишним муниципальных объектов за бесценок перешли в собственность его родни и «нужных» людей. Конечно, помимо талантов автора, его крутого бестселлера, экс-мэр полчаса говорил о своём послужном пути, карьерном росте, трудовых подвигах на море и на посту первого секретаря райкома КПСС, как много он сделал для Системы. Между тем, четырёхтомник расходился с лёту. Листали, читали, хвалили. Персонажи каждого тома были легко узнаваемы. Схемы, наезды, отстрелы, взрывы, захваты, откаты. Серые, чёрные, деревянные, зелёные. Кто, кому, когда, сколько? На сколько? В смысле — залетел. Имёна чиновных выжиг, братков-соборян, их жён, которые в нынешние времена участвуют даже в поместном Соборе — все, до одного (от греха подальше?) слегка изменены. Легко узнаваемый местный Смотрящий (бывший десантник) кремлёвскими назначается главой администрации Северного округа. На другого Смотрящего (автора слогана: «Нам здесь жить!») с санкции прокурора делают наезд силовики. Обыскивают три его сейфа (в том числе и служебный), находят массу компромата, говорят ему: «Тебя посодют!» Да не тут-то было! Приключается с ним кондрат. И лишь недруги-заказчики злословят, дескать, медвежья болезнь. Но он — при помощи неподкупной медицины?! — доказывает свою неизлечимую болячку, которую можно излечить только в Кремле и по кремлёвским особым рецептам. Простите, чуть было не сказанул: по расценкам. Жена, владелица состояния равного годовому бюджету всего приморского края, заказывает персональную инвалидную коляску, в беспамятстве грузят несчастного деятеля, по слухам, на персональный самолёт и увозят в столицу. После нескольких дней томительного ожидания приёма (!) кремлёвский Эскулап всё-таки вырывает государственного Смотрящего по Дальневосточной стройке века из лап смерти. Но и не только по стройке. Телекоммуникациям, рыбе, лесу, пограничным переходам, таможне, десятку морских портов, редкоземельным ископаемым и много ещё чему другому, методично оседающему в карманах столичных чиновников. Против чего, разумеется, протестуют местные. Как так?! К власти шли вместе, да не все остались на местах. Не по понятиям, мол, ведёт себя Шепелявый! Всё это частью есть в предыдущих четырёх томах, остальное будет в пятом томе. Нам остаётся только догадываться, кто заказал обедню, в смысле — этот обед-вечерню? Ровно через год авторитетный автор авторитетно обещал презентовать точно в этом же «Райском ресторане» и точно этому же составу гостей-соратников. Как говорят чукчи: пожуём — увидим.

ШОК

«Встреча человека с коммунизмом происходит в два тура. В первом туре всегда выигрывает коммунизм; как дикий зверь, он прыгает на вас и опрокидывает. Но если есть второй тур, то тут уж почти всегда коммунизм проигрывает. У человека открываются глаза, и он замечает, что преклонялся перед обманом, нарисованным на рогоже. И получает прививку, навсегда».
      А. И. Солженицын

5 марта 1953 года в рабочем посёлке Поронайского целлюлозно-бумажного комбината закончился обычный день. Наступил промозглый вечер. Тусклое освещение пустынных улиц, пронзительный ветер. Ни собак, ни кошек. Плодиться не успевают: в посёлке проживает несколько сотен корейских рабочих. Н-образное общежитие переполнено до отказа. Холодную сутемень улиц разбавляют тусклые фонари. Поселковую площадь образует каре из двух магазинов и двух общежитий: нового, недавно построенного из добротного лиственничного бруса, и старого, ещё японской постройки. По всем четырём фронтонам зданий — плакаты: «Слава КПСС!», «Слава народу — победителю!», «Выполним пятилетку досрочно!», «Слава Великому Сталину!»
А Сталин сильно болен. Донимает радио. По несколько раз на дню, разрывая сердце, твердит одно и то же. Про самочувствие Вождя. А оно — без всякой надежды. И надо идти в третью смену на комбинат. К этому времени я считался опытным электриком, перворазрядником по шахматам. Если кому случалось быть на больничном, в смену выходил один. Энергетик доверял. Смешно, но никто не знает, что мне ещё нет и семнадцати. После смерти родителей, чтобы определить в ремесленное училище, по просьбе старших сестёр, сердобольное поселковое начальство тринадцатилетнему мальцу приписало два года. В пятнадцать лет я получил 4 разряд электромонтёра промышленного оборудования. Хотя по правилам техники безопасности для самостоятельной работы нужны полные восемнадцать лет. А тут ещё и ночные смены. Вдруг узнают — то-то будет переполоху!
Торцовая комната общежития выходит окнами на площадь, а там — Слава да Слава! Занавесок на окнах нет, тусклый свет уличного фонаря не даёт вздремнуть. Поразмыслив, решаю идти в цех, осмотреть оборудование, а там и прикорнуть. Дисциплина — дисциплиной, но и телу можно подыграть. Вздремнуть часок-другой — святое дело. Сборы пару минут, пять минут до проходной и три минуты до цеха.
Успеваю заметить: на фоне пасмурного неба, попыхивая дымом, поблёскивают два ряда цветных навигационных огней. Это маячит самая высокая на Сахалине стошестидесятиметровая труба. С лесобиржи доносится скрежет цепей лесотасок, грохот окорочных барабанов, монотонный шум насосной станции; как бы прикуривая, пыхтит ТЭЦ. Комбинат грохочет огромными цехами, сверкает огнями содовых и известковых печей сульфитного цеха. Сульфатный цех вздыхает горячим, стопятидесятиградусным паром варочных котлов. Всё оборудование иностранное. Кроме японских моторов, есть и немецкие, самой авторитетной фирмы «Сименс и Шуккерт», а весь привод называется «Вард-Леонард», с четырьмя вращающимися прессами и восемью парами огромных, четырёхметровых сушильных барабанов. Проходит бревно весь этот цикл, а на выходе машина выдаёт бумагу…
Вот и древесный цех, захватанная масляными руками дверь дежурки. Нина Чешегорова уже одной ногой на пороге. «Всё в порядке?» — «Да».— «До свидания».— «До свидания». Один… Бросил взгляд на электрические настенные часы: получается, что Нина ушла на полчаса раньше. Да и ладно. В столе библиотечная книга «Военные произведения» Энгельса. А там — обидное про нашего генералиссимуса Александра Суворова. Все его громкие победы приписываются только русскому солдату, его бессрочной службе, а не лично полководческому гению. Я, конечно, уважаю Энгельса, но ещё больше уважаю Суворова. С выводами марксистского классика категорически не согласен. Начитавшись различных книг, наперечёт знаю все сражения Суворова, все его победы, одна другой ярче и оглушительней. Уверен: все русские генералиссимусы — не чета иностранным! Тем более — Сталину! Болеет, но кто не болеет? Вот бы… изобрести самое лучшее лекарство. Только жаль, на Сахалине совсем другие травы, слабые. В Сибири много крепче. А то в тот же день бы телеграфировал в Москву. Так и так, мол, я своё дело сделал, слово теперь, дорогие эскулапы, за вами. Это слово я совсем недавно записал в свою толстую тетрадку иностранных слов. Например, услышу новое слово по радио, пожалуйста, извини-подвинься — в тетрадь. А тетрадь толстая. Только беречь надо. Одну уже упёрли. Общежитие есть общежитие…
А если… сдать Вождю кровь для переливания — я первый. Пожалуйста. Ведь для него, освободителя братских народов Европы, победителя Гитлера и японских самураев, ничего не жалко. Любой советский человек отдаст свою кровь. Кто как, а я готов отдать хоть по капле. И не дрогну, не жалко. Да кому жалко? Разве что какому-нибудь паршивому власовцу. В Поронайске два лагеря, и там их, этих извергов, полным-полно. Иногда хожу мимо одного из них, вижу их сквозь колючку, и, что характерно, лица обыкновенные: увидишь, сразу и не подумаешь, что это — матёрый враг народа, стрелял и убивал советских людей, быть может, даже пытал наших людей. Ужас…
Стены дежурки тонкие, рабочие бригады сделали пересменку. Начинает нарастать визг пил, лязг колунов и грохот рубмашин. Откуда-то прохватывает холодом. В таком случае лучше всего смена проходит в красном уголке: бильярд, шахматные задачи, то-сё. Пять шагов, вот и тёплый бетонный куб — красный уголок. Прямо у входа — бильярдный стол, направо — вперемежку длинные и короткие щербатые деревянные лавки и длинный, сделанный из вагонки стол. За ним обедают рабочие, а после полчаса забивают на нём козла. На сцене, в углу, стоит радиоприёмник «Балтика», а на столе президиума, покрытом кумачом, всегда лежат шахматы, шашки и домино. В углу переходящее Красное знамя, бахрома которого слегка прикрывает радиоприёмник…

И вдруг — хлёсткий удар под дых: «Сегодня ночью умер кровавый диктатор, тиран русского народа Иосиф Сталин…» Ясно. Чётко. Без хрипотцы, без глушилок. Что-что?! Это страшное в кумачовом углу изрыгает премиальный приёмник. Бильярдный кий застывает в руке. Ближе… ближе к приёмнику. И… понеслось… выступление за выступлением. Русский писатель… лейб-гвардии полковник… художник… протоиерей… изобретатель… инженер-судостроитель… статистик… крестьянин… И ни слова сожаления, а только бесконечная хула, гадливая, торжествующая радость. Нет конца и края позорной клевете, поклёпу на лучшего из лучших, любимого Вождя! Тридцатилетняя диктатура… Пытки… Судебные процессы… Первый московский… Второй… Расстрелы заложников, соратников. Ссылка и переселение целых племён и народов. Немцы, эстонцы, латыши, литовцы, ингуши, чеченцы, татары, курды, греки, поляки, болгары, калмыки1… Миллионы выживших страдальцев, миллионы погибших, миллионы бежавших за границу. Агабеков, Мальсагов, Бажанов, Орлов, Кривицкий, Порецки. Соловки, Беломорканал, Печора, Карлаг, Озерлаг, Ванино, Находка, Магадан, тюрьмы и лагеря. Стоп-стоп! В лагерях-то сидят власовцы! Чего их жалеть, так им и надо, предателям. Но вот говорит какой-то чудом избежавший возмездия власовец…
Не мешкая, в цех! Пусть ещё кто-нибудь услышит. Между двумя транспортёрными потоками мелькнула прогонистая фигура тридцатилетнего сменного мастера Игоря Октябрьского. К нему — и с ходу: «Игорь! Умер Сталин!» Тот, испепеляя взглядом, чётко расставляя слова и буквы, шепчет: «Тише, не ори!» — «Правда-правда…» — «За-мол-чи! Не-е хо-чуу слу-ша-ать!» — «Но это правда, я сам слышал по радио».— «Какому ещё радио?» — «По радио сказали, что сегодня умер кровавый тиран русского народа Иосиф Сталин». Двухметровый Игорь переломился пополам, стеклянные глаза покрываются ледяной полудой, вибрируя всем телом, складным метром наклоняется к моему уху и грозно выдыхает: «Ты что-о?.. В ла-агерь захоте-ел?!»
О чём говорить с этой трусливой жердиной?! С рабочими не поговоришь, заняты. Надо найти помощника мастера Толю Крылова, моего ежедневного напарника по шахматам. Вот и он, в полувоенной тужурке и в сталинской кепке, яловых сапогах, коренастый, по-бульдожьи прогонистый, но всегда по-товарищески настроенный на доверительный разговор. Уж он-то выслушает. Обращаюсь к азартному Крылову как к приятелю: «Толя, Сталин умер!» Тот пулемётной скороговоркой: «Я тебя сегодня не видел, ничего не слышал. Ты мне ни-че-го не говорил! Понял? Иди!». Заглянул во все углы, прошёлся тренированным глазом по цеху и стал таким же каменно-чёрным, ледяным, как и мастер с чудной фамилией Октябрьский.
Чёрт с вами!.. Пойду к косолапому на один глаз бригадиру Ивану Демьяновичу Бобову. Он крепко пьющий, по пьяни, судорожно захлёбываясь, часто присказывает: «Ти-ти» — дескать, ты мне… ну и назвали Тимьян. Наш Тимьян всегда пьян. Он стоит у первого колуна, железным крючком снимает с транспортёрной ленты и ловко подставляет под удар колуна кряжистые лиственничные сутунки, потом эти же половинки-четвертинки возвращает на транспортёр. Дождавшись паузы, выкладываю ему: «Тимьян, ты слышал? Сталин умер!». Тот, дёрнувшись, отшатнулся, и чуть было не угодил под колун. «Ти-ти, ври больше, да не завирайся. Уходи, а то под колун подставлю! Он не умрёт, все грузины живут до ста лет и больше, так и знай, вот увидишь!» И ухватился за ещё более увесистый чурбан. Колун зачастил: хряп, хряп… Только щепки летят.
И этот не верит. Почему?! Оглянулся… А к нечаянному вестовому всечеловеческого горя, точно сговорившись, с двух сторон, нервно, почти вприпрыжку, вышагивают мастер и помощник мастера, оба грозно машут кулаками, из-за грохота не слышно, но что-то выговаривают. А что тут скажешь? Умер! Умереть-то Вождь умер, но и начальники — от неведомого страха! — чуть было не окочурились. Ни к чему дожидаться мастеров, в азарте через пожарный выход ускользаю на первый этаж цеха. Заглядываю в каптёрку к смазчику Косте Белову. Нелепо заигрывая, почти юродствуя, с лёгким холодком в голосе спрашиваю: «Костя, Костя, можно в гости? — и, захлопнув за собой дверь, едва передохнув, оглушаю:
— Костя, Сталин умер!» И с тем чуть ли не кондрат! Бледно-серое лицо, трясущиеся руки, хриплый голос: «Кто тебе сказал?» — «Радио!» — «Какое радио?» — «Что в красном уголке».— «Не может быть!» — «Видно, может. Ты же знаешь, раз сильно хворал, вот и умер. Что такого? Лишь какие-то дураки радуются, обзывают — тираном». Костя в полуобморочном состоянии спрашивает: «Каким тираном?» Скороговоркой выпаливаю: «Кровавым!» Костю не держат отмороженные ноги, не глядя, садится в ковш с солидолом, шепчет: «Во имя… святых, уходи. Тебя жареный петух ещё не клевал, а у меня сироты, и… я знаю… наше радио не может так сказать. Это враги устроили провокацию, вот ты и попался. Хоть меня не тяни за собой, прошу, уходи… Групповщиной… 58-й пахнет… не хочу в потюремщики…»
В азартном помрачении думаю: к кому ещё можно пойти? Да к шорнику Семёну! Тот смелый, озорной, бывалый фронтовик, с орденами и шевронами за ранения, пьяница и матерщинник, одним словом, из штрафников. К кому, как не к нему! Пойду-ка да позову его в красный уголок. Сюрпризом. У шорника самая большая подсобка, а в ней горы невиданной длины и ширины ремней. Ясно, и японские ремни, бывает, рвутся. Для того и держат сменных шорников. Семён из них старший, всегда в работе, но на любое предложение компанейская его душа легко соглашается. Тот, что-то прочтя на моём лице, с полуслова соглашается. Идём. А красный уголок… закрыт на замок. Не беда, в дежурке электриков есть запасной ключ. Берём, открываем. Но… приёмник молчит. Включаем, крутим ручки. А-а, понятно!.. Кто-то с мясом выдернул шнур из приёмника, запах горелой изоленты ещё висит в воздухе…
И только утром, идя со смены в общагу, на дороге увижу встречных, странных и непонятных, с траурными чёрно-красными повязками, навзрыд плачущих людей… но сам заплакать не смогу… С тех пор все наши вожди для меня — на одно лицо…
Кто вырвал шнур, более-менее понятно, но кто включил приёмник и настроил его на волну «Голос Америки»? Неясно. Крылов? Октябрьский? Но и это ещё не такая мудрёная загадка. Самая заковыристая такая: до старости хорошо помню начало ночной смены — ноль часов с 5 на 6 марта. Приём смены, чтение книги. Всё это — не более двух часов. Следовательно, слышал в два часа ночи. Получается, что в красный уголок я вошёл в два часа ночи 6 марта. Значит, кто-то заранее включил приёмник. И ровно в два ночи заговорил диктор «Голоса Америки»: «Сегодня… умер кровавый диктатор…»
Разница часовых поясов Сахалина и Москвы составляет 8 часов, а Сталин, как известно, умер в 21 час 50 минут московского времени. Если отнять (разницу поясов) от 2 часов ночи 8 часов — получим 18 часов дня 5 марта 1953 года московского времени!.. То-то! За-гад-ка. Да ещё какая. Ведь надо отдать команду на радио, согласовать с цензором, сообщить: «Urbi et orbi». Но и там: всё это надо обработать, согласовать с руководством, а после — дать в эфир… а мы на Сахалине смогли услышать это в 2 часа ночи. Нестыковка с официальным временем составляет 4 часа! Но разница-то между Москвой и Сахалином целых 8 часов! Значит, мы на Сахалине услышали это сообщение за четыре часа до смерти Сталина!.. Более полувека меня мучает эта «часовая» разница/загадка.

P. S. Чтобы расставить все точки над i. Предлагаю заключить джентльменское соглашение с правительством США. Пусть откроют: каким образом и в какое время к ним попало известие о смерти Сталина? Ведь мы (в начале девяностых годов) выдали им секреты прослушки их посольства. А это куда больший подарок, чем замшелая новость. В случае заминки можно и самим установить эту истину. Как?
Сообщаю: в нашем государстве должны сохраниться технические отчёты прослушек, глушилок, бесчисленные докладные стукачей. В том числе и о моём спонтанном (юношеском) поведении. Стоит только поскрести по сусекам и подвалам известной Конторы и свести это в единое целое — всё станет ясней ясного. Но надо поторопиться сделать это при вменяемом Бараке Обаме.


_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ _
1. Потом (в Сибири и Казахстане) я бок о бок буду жить с этими людьми.

К списку номеров журнала «ДЕНЬ И НОЧЬ» | К содержанию номера