Владислав Пеньков

Красота. Стихотворения

Красота


 


Снова мучительно, снова не спится.


Что же мне делать  с пустотами ночи?


Я перешёл через эту границу –


светлые мысли, пастельные очи.


 


Грустно? Не грустно. Оставим баранам


нежный фарфор и тоску о высоком.


В эти часы, в это утро-подранок


видишь, как, в общем-то, всё одиноко.


 


Видишь попытки чего-то такого,


что красотой называешь ты спьяну,


мир излечить поэтическим словом,


трелью заливистой на фортепьяно.


 


Только прошита кровавою нитью,


чеховской что ли, моя бородёнка.


Только твердит: "Вы меня извините"


литературы кассетная плёнка.


 


Слишком заезжена эта кассета.


"Я красота, но бессильна помочь вам.


Падают зёрна рецепта-завета


на каменистую вечности почву".


 


Дымные струи, тяжёлые тучи.


Бедные люди. Колючие травы.


 


Слабый, дрожащий, рассеянный лучик


то ли надежды, а то ли отравы.


 


Роща




             "Повторяет всё тот же вопрос...."


                      Г. И.


 


Хочется тише и хочется проще,


хочется то есть намного нежнее.


Так в среднерусской какой-нибудь роще


сумрак колеблется, дышит, синеет.


 


Запах грибов и обрывки тумана,


скоропись дождика, ритмы покоя –


верно подмеченный взгляд Левитана


"Как ты дошёл?... Как случилось такое?"


 


Про жалость




Лезвие узкое-узкое


входит пониже соска –


травма привычная русская,


так себе травма – тоска.


 


Мне бы куда на Гавайи


или канарский песок,


слишком уж тут голодает


дятел, стучащий в висок.


 


Райского надо чего-то.


Есть же он где-нибудь – рай.


Пахнет и кровью и потом


родины древний сарай,


 


клети хрущёвские спален.


Тут бы впиндюрить мораль.


Вырядить в тряпки морали


русское голое "жаль".


 


Жаль эти чёрные свалки


снега её мартобря.


Так – по-саврасовски – жалко,


может быть даже и зря.


 


Бруно Шульц


 


-1-


Вне прошлого и зелени обоев,


вне клавесина летних вечеров


услышишь звук старинного гобоя


и руки целовать себе готов


 


от нежности к чему-то неотсюда,


что вписана как дремлющий мотив


в кустарную керамику посуды


и всякий домотканый примитив.


 


Ты – весь внутри, а смерть стоит снаружи,


и этим обеспечивая фон,


роняет молоточки зимней стужи


на самых точных буквиц ксилофон.


 


Ни слова зря, ни слова больше мимо,


печально всё, всего на свете жаль –


горчит под слоем сахарного грима


ветхозаветной мудрости миндаль.


 


-2-


В сентябре мишура оперетты


и дождя небольшая интрижка –


это значит – закончилось лето,


это лета прочитана книжка.


 


Лето было почти что простое,


но с псаломною сутью черешен,


а сегодня – под лунной кистою –


холодок опереточно грешен.


 


Давит душу бессонницы обруч,


но (выходит бессоннице боком),


как чернила, густеет Дрогобыч,


наливается вечностью-соком.


 


В этом соке – креплёном и липком –


увязают на вечные веки


местечковая бабочка скрипки


и рома и евреи и пшеки.


 


Этот сок не разбавят осадки –


с ним уже ничего не случится,


он в глазах деревянной лошадки,


он – слеза на Господних ресницах.


 


Из пункта А




В самом деле – кому это надо?


Может быть, для спасенья души


ре-минорной тоской листопада


простыня подо мною шуршит.


 


Есть у этого длинное имя,


только я не врубаюсь в латынь,


но живу при постельном режиме,


полицейском режиме простынь.


 


Извиняю целующих небо,


ведь и мне его губы близки,


но имеет меня непотребно


непомерная сила тоски.


 


Кровь срывается, движется юзом


и идёт напролом наобум.


Это дело фиксируют блюзом,


начиная его с "Boom boom boom".


 


Это просто срывается ниппель.


Удивляешься "Я ещё тут?"


За окошком пернатые хиппи


намекают на новый маршрут.


 


В пункт Б




Когда-нибудь в недорогом отеле,


в каком-нибудь венгерском городке,


в прозрачном, словно стёклышко, апреле,


согласно начертанью на руке,


 


году в двадцатом, в двадцать первом веке,


успев заметить ровно перед тем,


что странные проходят человеки


по улице – в забавных канотье,


 


и как-то по-особенному нежно


на тросточках поблёскивает лак,


О да, необратимость неизбежна


и мрак вокруг и светел этот мрак.


 


По-крайней мере, различимы чётко –


оркестрик, выдувающий басы,


танцоры, выдающие чечётку,


и горожан торчащие усы.


 


И оркестрант, подмигивая мелко,


то бухая, то яростно звеня,


стучит по барабану и тарелкам,


смотря аметропично сквозь меня,


 


глядит на девочку. Огромною косою


обрамлена девчонки голова –


я всё же представлял тебя другою,


а ты, на самом деле, такова.


 


Вспомнить всё




Другу


 


-1-


Музыка уходит на закате,


табор обретает небеса.


В этой свежевымытой палате


перестань грустить по волосам.


 


Луч в окне дробится, словно с хрустом.


Как такое чудо упустить?


Оказалось, что с Марселем Прустом


вам – теперь – по общему пути.


 


Вспомнить всё. И больше не бояться


темноты. Не верить в темноту,


нет её и в вечности резвятся


точно так же – девушки в цвету.


 


-2-


Стало тихо. Радио умолкло.


Утром будет чей-нибудь визит.


И осталась только недомолвка –


ночи золотистый реквизит.


 


Радио молчит. Не слышно звуков.


И подушка мокнет у виска.


Понимаешь, что бывает скука


и её антонимом – тоска.


 


Медсестра кемарит, словно птица,


встрепенётся, головой качнёт.


И тоска стекает по ресницам,


на х/б б/ушное течёт.


 


Молчание




Ну что сказать, я тоже неимущ


и с каждым годом слышится всё глуше,


как в сумраке почти что райских кущ


стучат о землю яблоки и груши.


 


Но что-то мне забыться не даёт –


я Богу своему не собеседник,


и расточил Он разговоров мёд


на слишком первых и совсем последних.


 


На лёд и пламя, на огонь и снег,


короче, по-любому, на ожоги.


Боль наяву и та же боль во сне –


узки врата и дороги дороги.


 


А прочее – дешёвый алкоголь


и привкус отвращенья и скандала –


быть может, у других сойдут за боль,


но у Него такое не канало.


 


Передо мною тот же горизонт


и облака и те же обещанья.


Я неимущ, но всё же не на понт


берёт меня огромное молчанье.

К списку номеров журнала «ВИТРАЖИ» | К содержанию номера