Сергей Бирюков. Поэзис. Москва, «Русский Гулливер», 2009 г.

Сергей Бирюков. Поэзис. Москва, «Русский Гулливер», 2009 г.


При знакомстве с этой поэзией возникают сугубо медицинские ассоциации: микрохирургия. Иногда на клеточном (звуковом-буквенном) уровне. Наиболее сложная и спорная область хирургии. Та область, где уверенность, интуиция и смелость (почти провокативная) важнее точного знания, ибо исследования ещё не закончены и не весть когда закончены будут. Поэт-микрохирург. Поэт, препарирующий звуки и буквы.  
Поэзия, не боящаяся сочетаний несочетаемого, поэзия-калейдоскоп. Смотришь в него ─ лицо такого-то поэта. Повернул ─ уже другое. Не мимикрия ─ маскировка, желание быть похожим. А желание понять, проанализировать другое (тоже поэзию, все возможные миры — поэзис), но средствами поэзии. Внутри стихотворения, но чтобы читатель видел. Поэзия-интеграл. И создаёт её поэт-интеграл. Поэт, сочетающий в себе буйного Рембо, дотошного очкарика 70-х и древнего безымянного странствующего литератора-геспериста. От Рембо в поэзии Бирюкова ─ властность, придающая острую форму каждому стихотворению. От технаря-очкарика ─ кропотливость, с которой каждое слово тут же подвергается анализу и препарируется. От средневекового книжника — сверхплотное плетение смыслов и звуков, порой замещающих один другой, так что края (звуков и смыслов, скрытых в этих звуках) стираются.
  Каждое стихотворение Сергея Бирюкова ─ открытие. Пусть на микроуровне, но это открытие. Из таких микрооткрытий слагается организм его поэзии, свидетельствующий о жизнеспособности сразу нескольких образов поэзии: поэзии-размышления (Виктор Соснора), поэзии-жеста (Генрих Сапгир) и поэзии визуально-звукового образа (Всеволод Некрасов). Поэзия как яблоня, ветви которой взяты от других сортов и привиты к традиционному стволу. Поэзия-лаборатория. И нужно почти отчаяние, чтобы сделать стены этой лаборатории прозрачными для читателя. Стихи Сергея Бирюкова надо читать подряд, по нескольку сразу, небольшими циклами, как он и пишет, чтобы вполне постигнуть радость этой поэзии — радость разрывающего кору (косность) ростка-открытия.
  Поэт по большей части боится читателя. Скрывает от него свою лабораторию. Бирюков ─ нет. Он манкирует мнением читателя. В этом манкировании возникает даже нечто пушкинское. Поэт создаёт внутри пространства своих стихов действо, которое привычнее видеть в зале: инсталляции, яркие слоганы, движущийся алфавит. Он не боится даже репетиции этого действа показывать читателю. Может быть, это небрежное, немного надменное отношение к читающему и служит лучшей оградой лаборатории. В этой поэзии много философии, роднящей её с революционными шестидесятыми двадцатого века. «Чтобы изменить мир, сначала измени его в своей голове». Опыты самопознания через поэзию порой находятся на грани саморазоблачения.
Очень важно здесь оформление стиха: курсив, разрывающий привычный рисунок слова знак из другого алфавита (вот, прими-ка гостя), жирный шрифт, строчная или прописная литера. При чтении вслух поэт выделяет все эти особенности голосом: то протяжно, то коротко, то кричит, то шепчет. (Бирюков — крупный представитель саунд-поэзии.) Возникает отдалённая ассоциация с античной или силлабической, 17 века, мелодекламацией.
  Поэзию Сергея Бирюкова можно назвать многоликой. Это театр поэтов и поэзии. Театр, в котором один поэт представляет других поэтов. Не без желчного чувства (почти шутовского: поэт-шут, в шекспировском смысле), но всегда узнаваемо. Трудно сказать, откуда идёт этот желчный оттенок шутовства: от несогласия с манерой поэта или от избытка технологичности. В этой поэзии есть нечто неуловимое: как вскользь брошенное двусмысленное слово, которое можно принять и как хвалу, и как издевку.
Наталия Черных