Леонид Нузброх

Невыдуманные истории

Мойше Рабиновичу –брату моей бабушки.

Да будет благословеннаего Память

 

Набрав в Европе сил и роста,

Пришла фашистская гроза.

И было так порой непросто…

Лишь посмотреть врагу в глаза.

 

Мойше проснулся от боли. Напомнили о себе нога и веко, прострелен-ные в боях Первой Мировой войны. «Капризничает», – подумал он о ноге. Не вставая с кровати, старик омыл над чашей руки. Всё шло как обычно: утренние благословения, талит, тфилин, утренняя молитва. Закончив молиться, Мойше сложил и убрал принадлежности, подошёл к окну. После ранения веко не  закрывалось, из-за чего взгляд Мойше всегда казался пристальным. «К дождю», – прошептал он, глядя на безоблачное небо. Прислушался к ноющей ноге: «Точно к дождю».

Всего в получасе ходьбы, за полями, виднелось село Баймаклия. Отсюда, со стороны села Акуй, Баймаклия была особенно красива, и в обычные дни можно было часами любоваться ею.Но сегодня его мысли были заняты другим: вчера вечером в Баймаклию вошли немцы. Надо думать, что и Акуй они не обойдут стороной.

Нет, он, Мойше, не испытывал страха. Чего может бояться старик, давно перешагнувший семидесятилетний рубеж? Мучила неопределён-ность: как-то всё сложится? Кто-кто, а он, переживший Первую Мировую войну и проведший четыре года в немецком плену, прекрасно знал, что от немцев можно ждать всего чего угодно. Именно это и говорили ему все родственники, в спешке покидавшие свои дома: «Не дури, Мойше. Придут немцы – пожалеешь».

Вспомнив уговоры родни, грустно улыбнулся. «Как можно быть такими непонятливыми? – подумал он. – По радио только и слышно: «Героически сражаясь на занимаемых рубежах, попали в окружение…» А если и мой сын попал в окружение? Вот придёт он ночью голодный, истекающий кровью, а дома – никого. Что тогда? Кто ему поможет?»

Первая жена Мойше –Либэ, да будет благословенна её память, – родила ему много детей, но все они, один за другим, умерли, не прожив и одного года. Выжил только Бэрэл, родившийся в 1900 году. И вот в первые дни войны его единственный сын вместе со всеми военнообя-занными сельчанами был вызван в военкомат и сразу же отправлен на передовую. Перед тем, как запрыгнуть вкузов старой «полуторки», он обнял отца и сказал: «Я вернусь. Жди».

Жена Бэрэла Хана и две его дочурки эвакуировались на телеге вместе с  другими родственниками. Но сам он, Мойше, уезжать наотрез отказался. Что же подумает о нём сын, увидев брошенный дом? Нет, будь что будет, но он, Мойше, будет ждать сына дома.

Мойше отошёл от окна. Осторожно, чтобы не привлечь внимания жены, прошёл мимо кухни, направляясь во двор покормить разгалдев-шихся гусей и кур. «Ещё не пришли?» – безразличие в голосе Фейги не могло обмануть его. Мойше чувствовал, что должен как-то её подбодрить, успокоить, но не смог найти  нужных слов. «Нет, – коротко ответил он, глядя на золотистые украшения спинок старой железной кровати, очень похожие на ханукальныесавивоны, – нет, ещё не пришли».

 

Лейтенант фон Краузе, получив оперативное задание занять село Акуй,  действовал тактически грамотно и чётко. Перекрыв все дороги по периметру блокпостами и поставив заслоны со стороны леса, его солдаты, при поддержке двух танков, вошли в село.

Акуй встретил их напряжённой тишиной. Даже неугомонные собаки, которым обычно достаточно шороха, чтобы начать свой собачий концерт, на этот раз, инстинктивно чувствуя надвигающуюся опасность, молчали.

Село тонуло в зелени акаций, из-за которых ни солдат, ни танков видноне было, и только дорожная пыль, взбитая гусеничными траками, подымалась высоко-высоко вверх в безветренное небо и долго, не оседая, бесконечной змеёй тянулась, повторяя все изгибы извилистой дороги, всё больше и больше углубляясь в село.

Без единого выстрела добравшись до центра, фашисты останови-лись. Танкизаглушили моторы. Наступила тишина. Уставшие солдаты сразу же развалились на траве в тени деревьев, и только фон Краузе, задумавшись, в одиночестве стоял под лучами начавшего припекать летнего солнца, сбивая ивовой палкой, служившей ему посохом, серую пыль с начищенных офицерских сапог.Незлобиво ругнулся: «Чёрт бы их побрал, этих русских!» Он, прошедший с немецкой армией пол-Европы, привык к куда более тёплому приему со стороны гражданского населения. «Они не хотят понять, что с этого дня они – неотъемлемая часть Великой Германии? Им нужен урок?! – он усмехнулся.– Ну чтож, они его получат!»

«Встать! Строиться! Смирно! – команды звучали, как удары хлыста. – Слушать приказ: здесь, – он указал палкой в сторону закры-той на летние каникулы сельской  школы, – здесь будет штаб. А вы сейчас прочешете деревню и пригоните сюда всё это поганое стадо. Всех до единого. Не церемониться. При неподчинении – расстрел на месте. На выполнение задачи – час».Повернувшись, он направился к школе. От удара офицерского сапога  амбарный замок отлетел в сторону, дверь со скрипом распахнулась, и лейтенант  фон Краузе растворился в темноте дверного проёма.

Началось прочёсывание. Село ожило. Послышались выкрики на сразу ставшем страшным чужом языке, удары в дверь, звон битого стекла, злой собачий лай, захлёбывающийся в коротких сухих автомат-ных очередях, и горестный тоскливый бабий плач, знаменующий собой новую эпоху в жизни молдавскогосела Акуй.

Со всех сторон люди в одиночку и небольшими группами под прицелом  автоматов подходили к школе. Вскоре собралась огромная толпа, поглотившая и Мойше с его женой.

Когда у школы собрались все, лейтенант презрительно оглядел толпу и, подозвав переводчика, сказал: «Великий Рейх принёс вам свободу и счастливую жизнь, освободив от коммунистов и комиссаров, но вы – животные, и вам незнакомо чувство благодарности. Ничего, мы научим вас любить Германию и её  фюрера Адольфа Гитлера! А сейчас – урок номер один». Фон Краузе резко вскинул руку в фашистском приветствии и гордо произнёс: «Хайль Гитлер!»

Бедные молдаване, так и не понявшие толком, что от них хотят, молчали. Скулы напряглись на лице офицера. Он вновь вскинул руку и громко рявкнул: «Хайль Гитлер!» Оробевшая толпа молчала.

Лицо фон Краузе покрылось бисеринками пота. Он отдал приказ. Солдаты  окружили толпу полукольцом и прижали её к стене школы. Переводчик громко крикнул: «Коммунисты, выйти вперёд!» Никто не шелохнулся. «Что, нет коммунистов? Удрали! И евреи успели удрать?» – ехидно спросил офицер.

Не успел стоявший в задних рядах Мойше решить, как ему поступить, а сельчане уже боязливо расступились, образовав для него живой коридор. Он рукойпридержал жену: «Не смей!» Словно молясь, глянул на небо. Небо стало  облачным, но дождя не предвиделось. Опустив глаза, он подумал: «Господи, ну почему так ноет нога?», – и медленно пошёл по коридору. Подойдя к офицеру, Мойше остановился. Поднял голову. Минуту, показавшуюся обоим вечностью, Фашист и Еврей пристально, не моргая, смотрели друг другу в глаза. Фашист не выдержал и перевёл взгляд на толпу. Это его взбесило. Он снова метнул взгляд на Еврея. Еврей всё также невозмутимо смотрел, не моргая, ему в лицо. Никто из окружающих не обратил на это внимания, но он, Фашист, знал, что оказался слабей Еврея, уступил ему. И хуже всего было то, чтоснова глядя в эти непокорные еврейские глаза, он увидел, что Еврей это понял. Взбешённый фон Краузе, смачно плюнув в лицо старика, процедил сквозь зубы по-немецки: «Что уставился, грязный Еврей? Немца не видел?!» – и, размахнувшись, резко ударил палкой по голове. Кровь мгновенно залила Мойше лицо, насытив, как губку, усы и длинную, до пояса, рыжеватую бороду, стала стекать на выцветшую от солнца рубашку, постепенно всё больше и больше окрашиваяеё в красный цвет. «Видел», – внятно проговорил Мойше окровавленными губами на чистом немецком языке. То, что этот Еврей осмелился заговорить с ним, немцем, да ещё на его немецком языке, окончательно вывело фон Краузе из себя. Выхватив из кобуры «Вальтер», он не целясь, навскидку, выстрелил в лоб стоящего перед ним Еврея. Мойше пошатнулся, мягко осел на землю и упал на спину, неудобно поджав под себя ноги.

Толпа безмолвствовала. И только Фейге, до сих пор стоявшая в оцепенении на том же месте, где её оставил Мойше, вдруг что-то запричитала на «идиш» и, бросившись вперёд по так и не сомкнувшемуся проходу, упала плача на бездыханное тело мужа. Стоявший рядом фон Краузе прицелился. Раздался выстрел. Замолкнув на полуслове, Фейге разжала объятья и опрокинулась на землю.

Она неподвижно лежала, широко раскинув руки, на прогретой летним солнцем земле, отрешённо уставившись открытыми глазами на плывущие в небе кучевые облака, и только большая прозрачная слеза всё ещё продолжала свой бесконечный путь по морщинистому виску, пока не затерялась где-то среди вьющихся седых волос.

Офицер презрительно глянул на оба трупа, вложил пистолет в кобуру и, педантично застегнув её, повернулся к замершей в ужасе толпе.

 

Мойше медленно приходил в себя. Пуля, выпущенная навскидку дрогнувшей рукой, лишь срикошетила о черепную кость. Голову раскалывала дикаяболь. Мойше застонал. Фон Краузе повернулся: «Так ты, еврейская свинья, ещёжив?! Ну, погоди!»Он отдал приказ. Солдаты бросились по дворам и вскоре привели коня  и принесли длинную верёвку. Взяв за ноги, отволокли к стене школы тело жены. Крепко связав руки Мойше одним концом верёвки, они стали привязывать второй её конец к хвосту коня. Фон Краузе, поглядывая на быстро темневшее грозовое небо, торопил солдат.

Не понимая смысла, сельчане с любопытством смотрели на все эти приготовления. И только истекающий кровью Мойше лежал на земле, безразличный ко всему.

Ему вдруг вспомнилось, как немцы, создавшие своё поселение за Баймаклией  сразу же после Первой Мировой войны, были вынуждены совсем ещё недавно, по требованию Гитлера, продавать свои доброт-ные дома и уезжать в Германию. Покупали немецкие дома чаще всего евреи – как более зажиточная часть населения. Один старый немец перед самым отъездом сказал: «Мы, немцы, продали свои дома вам, евреям, а кому их будете продавать вы?» Только когда началась война, и евреи, спасая свои жизни и своих детей, были вынуждены бросать недавно купленные дома, они поняли страшный смысл этих слов.

Фон Краузе взял в руки длинный кнут и подошёл к Мойше как раз в тот момент, когда с неба на лицо старика упали первые капли дождя. Мойше обрадовался: он знал, он знал, что будет дождь! Его барометр – нога никогда его не обманывала! Недаром она ныла с утра. И вот, види-те – такиидёт дождь! Идёт дождь! Пересилив боль, Мойше улыбнулся.

Фашист не верил своим глазам: этот почти мёртвый Еврей нагло улыбалсяему в лицо! От переполнившей его злобы Фашист стал зады-хаться. «Еврей!Проклятый Еврей! Это твой ПОСЛЕДНИЙ день!» – заорал он и отдал приказ. Развязав руки Мойше, солдаты быстро привязали конец верёвки к длинной бороде. Фашист со всей силы хлестнул коня. От неожиданности конь присел и, резко рванув вперёд, поволок за собой тело старого Еврея.

И хлынул ливень. Последнее, что услышал Мойше, был гром, со страшнымтреском расколовший небеса. А может, это был хруст шейных позвонков…

 

Всё стирает всемогущее Время. Единственный сын Мойше – Бэрэл Рабинович, геройски погиб под Моздоком в декабре 1942 года. Нет уже на свете и жены Бэрэла – Ханы. В годы военного лихолетья не сохранилась могила Мойше. Давно не живут евреи ни в Акуй, ни в Баймаклие, но даже если бы и жили, всё равно не осталось уже в живых никого, кто помнил бы, когда Мойше родился и как он жил.

Да, всё стирает всемогущее Время. Но наперекор Времени и Судьбе не сгинул с лица Земли род Мойше Рабиновича. Две его внучки, пережив все ужасы войны, вернулись из эвакуации. Они благополучно устроили свою жизнь и в 1992 году репатриировались в Израиль, где и живут по сей день: Клара – в Хайфе, Люба – в Ашдоде.Их семьи редко собираются все вместе, но иногда, когда это всё же случается,обе внучки Мойше рассказывают трём его правнукам и пяти праправ-нукам страшную историю о том, за что и как был убит их дедушка.Придёт время, и те, в свою очередь, расскажут это своим внукам и правнукам.

Нет, просчитался фашист фон Краузе: ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ еврея Мойше Рабиновича не наступит никогда.Ибо никогда не прервётся связь Времён.


БЕГСТВО (1941)

/Отрывок из романа «Долгая дорога домой»/

 

Темень. Не видно ни зги. Лишь несколько метров земли, очерченной по бокам подсолнухами, а дальше – чернота. Ни неба, ни луны, ни звёзд. И так душно, что, кажется, вот-вот задохнёшься. Менаше отпустил вожжи, доверившись инстинкту лошадей, которые уверенно шли по просёлку. Где-то сбоку, в темноте –шоссе на Домбровец, но ехать по просёлочной дороге намного безопасней: она не освещалась фарами машин, и немцы её не бомбили.

Подул ветерок. Почти не ощутимый, он сразу же растворил духоту. Путники облегчённо вздохнули. Вдруг, подняв дорожную пыль, налетел ветер и закружил, закружил, не давая вздохнуть. Ослепительный зигзаг молнии разрезал небо, моментально – рассып-чатый, оглушающий треск грома и первые капли дождя, редкие, крупные, c хлюпаньем стали нырять в мягкую дорожную пыль. И хлынул ливень. В считанные секунды одежда промокла и прилипла к телу. Снова сверкнула молния, потом сразу ещё, ещё и ещё, осветив дорогу и растянувшуюся по ней бесконечную цепочку беженцев. Раскаты грома гремели без остановки, слившись в один нескончаемый, всё заглушающий грохот. Менаше что-то сказал.

– Что? Ничего не слышу! Повтори! – прокричал сидевший рядом с ним Моня. Менаше наклонился к его уху:

– Я говорю, хорошо, что нелётная погода: мы сейчас видны, как на ладони! Немцы разбомбили бы нас в пух и прах!

– Ага… Посмотрю, что с Симой! – прокричал в ответ Моня. – Надо прикрыть её от дождя!

Дорога покрылась слоем скользкой липкой грязи. По ней змейками потекли ручейки воды, сливаясь на обочине в стекающий по склону широкий мутный поток. Пройдя ещё несколько метров, лошади остановились. Менаше слез с подводы, взял лошадей под узду и с трудом повёл их по разбухшему от дождевых потоков жирному чернозёму. Вожжи провисли, и лошадь, что была в упряжке справа, запутавшись в них задними ногами, поскользнулась на косогоре и, не удержавшись на ногах, уселась боком в грязь. Она пыталась подняться, но копыта лишь скользили по грязи: мешала упряжь.

– Только этого нам не хватало: не дай Б-г, ногу сломала! Моня, помоги!

– Иду! – Моня, державший над головой жены свой пиджак, чтобы хоть как-то защитить её от дождя, слез с подводы. Вдвоём с Менаше они хотели помочь лошади встать, но всё было тщетно. Тогда Менаше взял лошадь за уши и потянул вверх. Скользя копытами, лошадь с трудом, но всё же поднялась на ноги.

– Смотри, надо же – сама встала! – удивился Моня. – Ну,  Менаше, ты молодец! Прямо профессор по лошадям!

– Лошади не смогут идти дальше,– проговорил Менаше, не разде-лявшийМониного оптимизма. – Всем, кроме  Симы, надо слезть и толкать подводу.

– Что ты говоришь? – не расслышала Адела.

– Менаше сказал, что «ба а филнвугнмигейтцифис!» (идиш  –  возле полного воза идут пешком – еврейская пословица).

Сосл и Адела спустились на землю.

– Нет, я тоже пойду пешком, – Сима встала на землю и сразу же тяжесть внизу живота заставила её вскрикнуть. Отпустив борт подво-ды, она схватилась руками за живот, сделала шаг, второй, поскользну-лась и упала навзничь. Оберегая живот, выставила вперёд руки, но они разъехались по грязи, и Сима ударилась головой и плечом о землю. «Сима!» – Адела наклонилась над сестрой, попыталась её поднять, но тоже поскользнулась и оказалась в грязи. Оставив лошадей, Менаше и Моня бросились к женщинам и помогли им встать. На Симу страшно было смотреть: кровь из ссадины, смешиваясь с грязью и дождевой водой, сползала по её волосам и лицу на платье. Менаше взял в подводе оплетенную стеклянную бутыль с водой и полил из неё на голову Симе, смыв грязь, потом слил Аделе. Симу положили на подводу, перевязали рану и медленно, шаг за шагом, двинулись дальше. А дождь, усиливаемый шквальным грозовым ветром, всё хлестал, хлестал…

Утром въехали в Домбровец. Ливень прекратился, но небо всё ещё было покрыто свинцовыми тучами.После такой ужасной ночи людям нужно было прийти в себя, да и лошадям нужен был отдых.

– Вы будьте у подводы, а я похожу и поспрашиваю, где можно остановиться, – сказал Менаше и, подойдя к ближайшему дому, посту-чал затвором калитки. Но хозяев дома не было, а может, им просто не хотелось выходить на улицу в это слякотное раннее утро. Менаше пошёл к следующему дому, потом к следующему...

Если кто-нибудь выходил, Менаше просил принять на постой, предлагал деньги, но, увы: хозяева, в лучшем случае, сочувственно кивали, но в дом не пускали.Только к обеду одна сердобольная женщина, пожалев беременную Симу, разрешила за небольшую плату несколько часов передохнуть и обсохнуть в коровнике.

Под вечер на дороге началась суматоха. Машины, подводы, солдаты, беженцы… Все суетятся, бегут…Менаше вышел за калитку. Из проезжавшей мимо подводы крикнули:

– Что вы медлите?! Бегите, спасайтесь: фашисты в двух километ-рах от Домбровец!

…После падения любое движение причиняло Симе боль, поэтому подвода ехала так медленно, что поток беженцев, даже пеших, обгонял их, обтекая с обеих сторон. Вдруг один из беженцев, полный мужчина лет сорока с четырьмя детьми подошёл к подводе.

– Менаше, это ты?! Привет! О, и Сосл с Аделой здесь! И Сима! Когда толпа бежала из Домбровец, мне показалось, что увидел ваших лошадей, но я не был уверен. А сейчас пригляделся – точно ваши. Их с другими трудно спутать.

– Дядя Элиэйзер?! Здравствуйте! Вот так встреча! Давно из Скулян? – Менаше соскочил с подводы и пошёл рядом. – Вы кого-нибудь из наших случайно нигде не видели? Папу, Мойше, Шаю? – Элиэйзер молчал, не зная, что сказать.– Элиэйзер, не молчите! Что с моим мужем и детьми? Вы что-нибудь знаете? Говорите же! – Сосл почти кричала. После всего пережитого прошлой ночью нервы её были на пределе. – Почему вы молчите? С ними что-то случилось?!

– Честно говоря, даже не знаю, что и ответить. Я покинул Скуляны часа через три после вас. Когда наша подвода проезжала мимо вашего дома, то во дворе заметил Хаима, – там, где погреб, – но поговорить с ним не успел. Не до того было. Я же не знал, что встречу вас, – добавил он, как бы извиняясь.

Рядом с ним шли трое его детей – мальчик лет двенадцати и две сестрички-погодки. Самая младшая девочка – не старше года – спала у него на руках. Пухленькие губки ребёнка были слегка приоткрыты, ножки безвольно свисали вниз и болтались, как маятник, при каждом шаге отца.

– Дядя Элиэйзер. А где ваша жена Хая? И почему вы пешком?

– Ой, Менаше, не спрашивай! –вздохнулон. – Когда вы покидали Домбровец, мы только-только приехали. Решили хоть пару часов дать лошади передохнуть. Но не прошло и получаса, как на окраине нача-лась стрельба. В панике мы быстро запрягли лошадь и бросились бежать, но не тут-то было: на выезде из Домбровец местные перекрыли дорогу и устроили погром. Они нападали на евреев, отбирали лошадей, грабили имущество, убивали… Бросив подводу с вещами, я схватил малышку на руки, и мы побежали вместе с другими беженцами в поле. За нами гнались с ножами, палками, в нас бросали камни… Вдруг моя Хая упала. Я хотел ей помочь, думал – споткнулась, но она была мертва: камень угодил ей в висок. Всё потеряло смысл.Мне хотелось лечь рядом с женой и ждать смерти, но надо было спасать детей, и я побежал дальше. А Хаечка, моя бедная Хаечка, так и осталась лежать в поле…

К списку номеров журнала «НАЧАЛО» | К содержанию номера