Бах, или Пространство ручья. Стихи

Почтовая карета

 

За почтовым рожком в туман я скакал в карете.

Все представления кончились, репертуар исчерпан.

Обратный вид бился о стенку, словно угол в конверте.

Ударом хлыста гремел листопад, заверчен.

 

Экипаж посреди дороги — обод повернутого поплавка —

суженье впереди, к горизонту, суженье белое — сзади,

дергается на ухабах, взлетает под облака,

небо с водорослями стоит во взгляде.

 

Постоялый двор. Верста. Ворона. Трясло. Кареты хрупкая стенка

раскололась, как борт, внутрь въехал черный таран,

как штык с глазами, расширяясь в утюг постепенно —

земли не касаясь, плыл этот Левиафан.

 

Я стоял на блестящей трубке — внизу вращалась

улыбка конского черепа, я держал баланс на ее колесе.

Фрау в дорожном плаще помещалась

на радужной оболочке бабочки, срезанной в эллипсе

 

наклоненным узким фужером с каплей вина.

Красная коза выламывалась вовне, как нуль-пространство.

Я стоял на берегу моря. Его длина

не делилась на радиус его окружности — я напрасно

 

балансировал на метрономе. Вставала заря.

Я стоял у моря. Из груди моей росла прозрачная сфера,

как пузыри за ушами лягушки — справа и слева,

но я был — внутри пузыря.

 

За почтовым рожком, раз-два! За почтовым рожком,

раз-два! за почтовым рожком, раз-два!

 

За почтовым рожком — он гудел в тишине тишиной,

напряженней, чем свечка в ночи, за почтовым рожком.

Он был пуст, словно роза, он выгнут так был собой,

что я в небо рассыпался светом и порошком.

 

Я собрался рисунком уха, обведенного в человечий контур;

за почтовым рожком я бежал дорогой сыпучей;

я вспомнил про край, где так много обителей и гулких комнат

для тех, кто слышит их тишь; и это — тот самый случай.

 

   2

Magnificat / Благовещенье с сиренью и Гавриилом

 

Колымага с клавесином

переваливает через улицу,

ветвь сирени шарит по лицу —

он раздвинут изнутри гнездом сухим, осиным.

 

Меж струн качается оно, жужжит луной молочной,

луна со стен отстегивает откидные тени.

Вот тут-то наступает Гавриил,

когда они шуршат и жалят, ползая по музыкальной теме.

 

Сирень на ветке сросшихся жонглеров,

подбрасывающих все, что ни на есть, в одной и той же арке.

И арка падает под тяжестью тарелок, как буфет, и никнет с ветки.

А капли катятся, и — синие пружины над забором.

 

Он наступает из семи пружин, как будто с неба,

из дивана с сорванной обивкой наступает,

кисть пружины вытянул вперед он пальцами и слепо

отвернувшись прочь от белой тишины,

                                                     что в Деве днесь сияет.

 

Тишина, взведенная стальным капканом,

сорок пар быков-бокалов, созерцая, скобку оттянули.

В ней, в Марии все кружат, как чай, ее частицы — пули,

и она стоит безмолвным ураганом.

 

Он подходит с лилией в руке

и раскидывает крылья, как над трапом,

из него выходят дети, дети, дети, дети,

уменьшаясь, словно ряд органных труб — в отжатом далеке.

 

3 

   Звезды и стихии

 

Помня пожеланье старого дитяти Лао,

говорю об узелках и узелками, все мы:

люди, звезды и перо в руке, цветы и травы —

лишь поток энергий и мерцаний зева

 

льва-вселенной, словно зонт раскрытый

спиц усильем — пасть его энергией раскрыта.

Еж их, многократно перевитый,

формирует в ветках узелки-болиды.

 

На одной игле есть два узла одной и той же силы:

первый — сердце, а второй есть Солнце.

Так же — мозг с Луной, и так же свиты

остальные узелки Вселенной: медь и сосны,

рыбы и ручей, звезда Венера, почки.

Синий ветер рыщет над прозрачною водою,

и рыбак несет между лопаток рыбу, точно

свет чешуйчатый звезды связав собою.

 

Если силе нужен глаз для выраженья —

возникает глаз, ручей — ручей и рыбы,

и завязывает узел сил свершенье:

справа, слева — руки, пальцами — обрывы.

 

Он течет, ручей, вдоль рыбака завязанной подковой,

телеграфный столб над ним — весь в изоляторах,

в их белых завитках,

как парик, парит на сини известковой

в небе горсть скорлуп — тот самый Бах.

 

                                                   4

Гуси

 

Железнодорожные пути и ночь.

Лакированный над шпалами поблескивает дождь.

За товарным дальше — лес, озера, тишина;

В темном воздухе стоит юлою гул веретена.

 

«Москва-Таллин», опозданье

                             в тридцать пять минут, неровный дождь.

Здесь от тишины распалась на куски карета,

из нее упал другой неровный кривоногий дождь,

удлиненный, легкий, невесомый, как пустая сигарета.

 

Запах мокрый шлака, запах детства, облака,

черные, словно брезент, как самосвал над рвом.

В их пространстве ничего не происходит; ночь с котом,

разместившаяся внутри черного кота.

 

Комнаты, где ничего не происходит, — купола,

полные сырого черного азота, тишины и скрипа под ногами.

Анфилады и квадраты, тендеры ничто, смола

пустобытия висит квадратными шарами.

 

Там не пахнет роза, и нельзя сказать, что нет ее,

там обитель многих, многих человек, но не сказать людей,

там все сушится и сушится ничейное белье,

самолет там в небе с бомбами ничей.

 

Там к стене прислонена не скрипка — внутренность ее в пыли;

и поют не голоса, а связанные языки;

и с плеча спадает дождь, как черные ступени,

и по ним спускаешься в пиджак, что у сухой реки.

 

Невидимая стая флейт вдруг зазвучала,

закурлыкала, заойкала, запела, застонала,

и летело облако невидимое флейт через пути на юг,

флейт сухих и нервных верный пятипалый звук.

 

 

Вел вожак их, в комнаты ничто вонзив

красную, как гребень петуха, изнанку крыл;

он их вел сквозь ночь, крутясь, словно распил, —

он был нервом и мотором, флейтой дровосека был.

 

А под ними, над платформой двигалась, гудя,

стая веретен, белея, словно короб,

словно тот парик, где с флейтою дитя

в тихом черепе внимает крови шумный шорох.

 

         5

Старое дитя

 

Гармония это то, что состоит из частей и не состоит из частей.

Гармония это то, что состоит из единицы, которую образуют части,

                                                     и не состоит из единицы, —

так сказал Лао-цзы, Ли Эр.

 

Гармония это то, что состоит из дикой утки и неба

и не состоит из дикой утки и неба,

то, что состоит из Инь и Ян, но не может быть названо, —

сказал Лао-цзы.

 

Божественная, она не имеет названия, но ее можно

назвать, не называя, — так глядят на облако в пустоте.

Она движет колесницами звезд и дарует жизнь, и ее

попирают ногами в подземных переходах

и ногами на весу — в барах, —

сказало старое дитя.

 

Вы дышите ею и всю жизнь не можете встретить, потому что

ищете встречи, и потому что не ищете встречи, —

так сказал Лао-ребенок.

 

Однажды я сидел на берегу озера на перевернутой лодке

и рассматривал детский череп —

овалы, швы, игру объемов, музыку

текущих пространств, эту емкость

воздуха, поплавок духа.

 

Рядом качались яхты со свитыми парусами —

множество белых рулонов в пространстве,

словно раздвинутый мыслью парик.

 

Я держал череп на весу взглядом,

и тут он взлетел и стал сотней птиц,

кричащих на множество голосов,

но при этом он хранил свою форму.

Это была гармония, и это не была гармония, —

 

сказал Лао-цзы, никто.

 

 

     6

Passion

 

Я иду по улице и балансирую зонтом на переносице;

чайка чуть покачивается в воде;

она вниз уходит милей радиуса, словно киль, противовесом на свинце,

положи под перья ствол — расплющится, что немощная, кто сказал о красоте?

 

Чем они играют — всё висит на ветках облетающих —

вот валторна, скрипка, клавикорды, вот виолончель.

То, что ими сыграно, — как плот на облаках витающих,

на их белых поездах летит в другое измеренье

                                                                 звезд через дверную щель.

 

Они остались медным пароходом, распадающимся

на части, но их держит пустоты неосязаемый алмаз.

К ним хоры муравьиных ангелов слетающихся

несут метелки, лесенки, и чистят их, и драят на холмах.

 

Над ними сходится в прозрачный узел столько сил,

что на вершине их прозрачный Крест из «Passion» по Матфею,

на нем две мощные пружины, тот, кто первую собой сдавил,

чтобы к Кресту припасть, был выброшен второй — в трансбытие, слабея.

 

С тех пор пружины духа в нем одном, и раны всех в нем тоже.

И музыка переполняет тишь неслышной жизнью.

Апостолов гармонии, похоже,

пружины эти внутрь манят небесной синью.

 

Направо на одной ноге стояла розовая цапля.

А рядом — стапель белых валиков, на нем громада клавесина.

Раскрылась цапля, словно зонт в четыре стороны, неудержимо.

И оси парика крутились, с них в ручей сбегала яхта.

 

                 7

Прогулка через рощу

 

За почтовым рожком, раз-два, за почтовым рожком в туман

                                                                                         я скакал в карете,

туда, на Север, где ждали меня дети и окна,

где спал золотой лев, плоский на витраже, как кокон,

ставший платом, раз-два, раз-два, ставший всем сразу на свете.

 

Я сошел с лесенки и пошел рощей, золотой рощей;

ветер встречный свистел, свивал гнездо в моей полой флейте,

                                                                                         гудел меж ребер,

я сошел с лесенки и пошел рощей, золотой рощей,

я шел наклонно на зов рожка, как оленя рог, был он гулок.

 

Долог был этот парк, и свод неба шевелился — рой синих опилок

                                                                             меж полюсами магнита.

Я сошел с лесенки и пошел рощей, золотой рощей.

Потом что-то кольнуло в сердце, потемнело в глазах, я умер.

Я сошел с лесенки и пошел рощей, золотой рощей.

 

 

Я вошел в стволы инструментов, в их в их гулкую рощу.

Я сошел с лесенки и пошел рощей. А они уходили в небо.

Ко мне подошла розовая цапля с лицом, которое я знал с

детства и сказала: «Здравствуй!»

Я вошел в инструменты и пошел золотой рощей.

А они уходили золотыми пружинами в небо.

 

За почтовым рожком, раз-два, за почтовым рожком, раз-два,

за почтовым рожком, раз!

 

           8

Взрыв органа

 

Он взорвался внутрь себя, исчез и свился в точку,

рядом черный аист чистил металлические перья.

Он свернулся от удара — в плошку,

и вокруг безмолвно синие ходили звери.

 

Он ввинтился сам в себя всем строем,

каждой гайкой, звуком, полостью, педалью;

он ушел вовнутрь, как пламя в Трою

или Шакья-Муни в созерцанье.

 

Словно листья в ствол, дитя в утробу, сфера

вех небес прозрачных, зодиаков —

в мышеловку черного предела.

Он ушел, как в ангела Иаков.

 

Как в малейшую фигурку вся семья из сорока матрешек,

он свернулся и висит лучком, улиткой свитым,

как дневной звезды ненастный ежик

в тех краях, где после смерти путь невидим.

 

Сквозь пустыню комнат, где не происходит ничего,

гать ведет через ручей — круг к кругу прижимая, в белых завитках —

и ведет в страну, где милость, слово и Число,

и где ангелы витают в белых париках.

 

Пусть звезда Полынь горит — выходит гатью в жизнь звезда-орган,

и жужжит она внутри, как стая ос.

Набок валится сирени бьющийся стакан,

клавиши сбежались в пачку белых папирос.