«ЛЕСНОЙ ЦАРЬ». СТАРЫЕ И НОВЫЕ ЛЕГЕНДЫ

 

            От   составителя.

            Готовя к выпуску предыдущий номер «Белого ворона», «Межсезонье-2015», как известно, весь посвященный искусству перевода, я умудрился забыть о новом переводе легендарной баллады Гете «Лесной царь», что мне переслал из Германии поэт Михаил Окунь. После выхода журнала это досадное обстоятельство обнаружилось, и я клятвенно пообещал другу найти возможность опубликовать стихотворение. Теперь ничуть об этом не жалею! Это натолкнуло меня на открытие весьма любопытных материалов по теме, и я надеюсь, что читатели альманаха тоже получат немалое удовольствие от этой «Алхимии»!

Сергей Слепухин

 

 

HR.  OLUF  HAN  RIDER

 

Hr. Oluf han rider så vide om land,

og til sit bryllup så byder han.

Men dansen den går så let gennem lunden.

 

Men alt som han kom ud i lunden så grøn,

en elverdans går der let og skøn.

Men dansen den går så let gennem lunden.

 

Der dansede fire, der dansede fem,

den elvermø rækker hånden frem:

Men dansen den går så let gennem lunden.

 

«Og hør du, hr. Oluf! træd dansen med mig,

så fagre gaver jeg giver dig!» –

Men dansen den går så let gennem lunden.

 

«Slet ikke jeg tør, og slet ikke jeg må,

i morgen så skal mit bryllup stå.» –

Men dansen den går så let gennem lunden.

 

«Og vil du ikke træde i dansen med mig,

så ond en sot skal da følge dig!»

Men dansen den går så let gennem lunden.

 

Så slog hun ham over hans hærde så god,

så slaget gjaldt i hans hjerterod.

Men dansen den går så let gennem lunden.

 

«Du ride nu hjem til din fæstemø kær,

og glem nu ikke din bryllupsfærd!» –

Men dansen den går så let gennem lunden.

 

Det skete, før dagen blev lys udi gård:

bleg lå hr. Oluf på sorten bår.

Men dansen den går så let gennem lunden.

 

Hr. Oluf og hans fæstemø huld,

de to kom sammen i sorten muld.

Men dansen den går så let gennem lunden.

 

JOHANN  GOTTFRIED  HERDER 

Erlkönigs  Tochter

 

Herr Oluf reitet spät und weit,

Zu bieten auf seine Hochzeitleut;

 

Da tanzen die Elfen auf grünem Land,

Erlkönigs Tochter reicht ihm die Hand.

 

«Willkommen, Herr Oluf, was eilst von hier?

Tritt her in den Reihen und tanz mit mir».

 

«Ich darf nicht tanzen, nicht tanzen ich mag,

Frühmorgen ist mein Hochzeittag».

 

«Hör an, Herr Oluf, tritt tanzen mit mir,

Zwei güldne Sporne schenk ich dir.

 

Ein Hemd von Seide so weiß und fein,

Meine Mutter bleichts mit Mondenschein».

 

«Ich darf nicht tanzen, nicht tanzen ich mag,

Frühmorgen ist mein Hochzeittag».

 

«Hör an, Herr Oluf, tritt tanzen mit mir,

Einen Haufen Goldes schenk ich dir».

 

«Einen Haufen Goldes nähm ich wohl;

Doch tanzen ich nicht darf noch soll».

 

«Und willt, Herr Oluf, nicht tanzen mit mir,

Soll Seuch und Krankheit folgen dir».

 

Sie tät einen Schlag ihm auf sein Herz,

Noch nimmer fühlt er solchen Schmerz.

 

Sie hob ihn bleichend auf sein Pferd.

«Reit heim nun zu deinem Fräulein wert».

 

Und als er kam vor Hauses Tür,

Seine Mutter zitternd stand dafür.

 

«Hör an, mein Sohn, sag an mir gleich,

Wie ist dein Farbe blaß und bleich?»

 

«Und sollt sie nicht sein blaß und bleich,

Ich traf in Erlenkönigs Reich».

 

«Hör an, mein Sohn, so lieb und traut,

Was soll ich nun sagen deiner Braut?»

 

«Sagt ihr, ich sei im Wald zur Stund,

Zu proben da mein Pferd und Hund».

 

Frühmorgen und als es Tag kaum war,

Da kam die Braut mit der Hochzeitschar.

Sie schenkten Met, sie schenkten Wein:

«Wo ist Herr Oluf, der Bräutigam mein?»

 

«Herr Oluf, er ritt in Wald zur Stund,

Er probt allda sein Pferd und Hund».

 

Die Braut hob auf den Scharlach rot,

Da lag Herr Oluf, und er war tot

 

JOHANN  WOLFGANG  GOETHE

 

Erlkönig

 

Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?

Es ist der Vater mit seinem Kind;

Er hat den Knaben wohl in dem Arm,

Er fasst ihn sicher, er haelt ihn warm.

 

«Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht?»

«Siehst, Vater, du den Erlkoenig nicht?

Den Erlenkoenig mit Kron` und Schweif?»

«Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif». –

 

«Du liebes Kind, komm, geh mit mir!

Gar schoene Spiele spiel` ich mit dir;

Manch bunte Blumen sind an dem Strand;

Meine Mutter hat manch guelden Gewand». –

 

«Mein Vater, mein Vater, und hoerest du nicht,

Was Erlenkoenig mir leise verspricht?»

«Sei ruhig, bleib ruhig, mein Kind!

In duerren Blaettern saeuselt der Wind». –

 

«Willst, feiner Knabe, du mit mir gehn?

Meine Toechter sollen dich warten schoen;

Meine Toechter fuehren den naechtlichen Reihn

Und wiegen und tanzen und singen dich ein». –

 

«Mein Vater, mein Vater, und siehst du nicht dort

Erlkoenigs Toechter am duestern Ort?»

«Mein Sohn, mein Sohn, ich seh` es genau,

Es scheinen die alten Weiden so grau».

«Ich liebe dich, mich reizt deine schoene Gestalt;

Und bist du nicht willig, so brauch` ich Gewalt». –

«Mein Vater, mein Vater, jetzt fasst er mich an!

Erlkoenig hat mir ein Leids getan!» –

 

Dem Vater grauset`s, er reitet geschwind,

Er haelt in den Armen das aechzende Kind,

Erreicht den Hof mit Muh` und Not;

In seinen Armen das Kind war tot.

                                                                                                                  1782 г.

 

РУССКИЕ  ПЕРЕВОДЫ БАЛЛАДЫ

ГЁТЕ  «Erlkönig»

 

Лесной  царь

 

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Ездок запоздалый, с ним сын молодой.

К отцу, весь издрогнув, малютка приник;

Обняв, его держит и греет старик.

 

«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» –

«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:

Он в темной короне, с густой бородой». –

«О нет, то белеет туман над водой».

 

«Дитя, оглянися; младенец, ко мне;

Веселого много в моей стороне:

Цветы бирюзовы, жемчужны струи;

Из золота слиты чертоги мои». –

 

«Родимый, лесной царь со мной говорит:

Он золото, перлы и радость сулит». –

«О нет, мой младенец, ослышался ты:

То ветер, проснувшись, колыхнул листы».

 

«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей

Узнаешь прекрасных моих дочерей:

При месяце будут играть и летать,

Играя, летая, тебя усыплять».

 

«Родимый, лесной царь созвал дочерей:

Мне, вижу, кивают из темных ветвей». –

«О нет, все спокойно в ночной глубине:

То ветлы седые стоят в стороне».

 

«Дитя, я пленился твоей красотой:

Неволей иль волей, а будешь ты мой». –

«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;

Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».

 

Ездок оробелый не скачет, летит;

Младенец тоскует, младенец кричит;

Ездок погоняет, ездок доскакал...

В руках его мертвый младенец лежал.

(перевод с немецкого Василия Жуковского, 1818 г.)

 

Лесной  царь

 

Кто мчится так поздно под вихрем ночным?

Это – отец с малюткой своим.

Мальчика он рукой охватил,

Крепко прижал, тепло приютил!

– Что всё личиком жмёшься, малютка, ко мне?

– Видишь, тятя, лесного царя в стороне?

Лесного царя в венке с бородой?

– Дитятко, это туман седой.

 

«Ко мне, мой малютка, со мною пойдём,

Мы славные игры с тобой заведём…

Много пёстрых цветов в моём царстве растёт,

Много платьев златых моя мать бережёт».

– Тятя, тятя... слышишь – манит,

Слышишь, что тихо мне он сулит?

– Полно же, полно – что ты, сынок?

В тёмных листах шелестит ветерок.

 

«Ну же, малютка, не плачь, не сердись.

Мои дочки тебя, чай, давно заждались.

Мои дочки теперь хороводы ведут;

Закачают, запляшут тебя, запоют…»

– Тятя, тятя, за гущей ветвей

Видишь лесного царя дочерей?

– Дитятко, дитятко... вижу я сам,

Старые ивы за лесом вон там.

 

«Ты мне люб… не расстанусь с твоей красотой;

 Хочешь не хочешь, а будешь ты мой...»

– Родимый, родимый… меня он схватил…

Царь лесной меня больно за шею сдавил… –

Страшно отцу. Он мчится быстрей.

Стонет ребёнок, и всё тяжелей...

Доскакал кое-как до дворца своего…

Дитя ж был мёртв на руках у него.

(перевод с немецкого Аполлона Григорьева, 1850  г.)

 

Лесной  царь

 

Кто поздний верховый под ветром ночным?

То едет отец с малюткой своим.

Он мальчика верною обнял рукой,

Его прижимает и греет собой.

 

– Сынок мой, что жмёшься ты, взоры вперя?

– Отец, иль не видишь ночного царя?

Лесного царя, что в короне, с хвостом?

– Сынок, то полоска в тумане густом.

 

«Ребёнок милый, пойдём за мной:

Мы чудные игры затеем с тобой.

Долина цветами пестро? поросла,

Одежд золотых моя мать припасла».

 

– Отец мой, отец, или ты не слыхал,

Что? шепотом царь мне лесной обещал?

– Не бойся, мой мальчик, покоен будь ты:

То ветер сухие тревожит листы.

 

«Иди же, прелестный малютка, скорей:

Я дам тебе в няньки моих дочерей, –

Мои дочери станут ночною порой

Плясать и, баюкая, петь над тобой».

 

– Отец мой, отец, иль не видишь и сам

Лесного царя дочерей ты вот там?

– Сынок мой, сынок, я давно разглядел:

То ряд старых ветел во мраке так бел.

 

«Люблю тебя, сердцу ты мил моему;

Коль сам не пойдёшь, я насильно возьму».

– Отец мой, отец, вот меня он схватил, –

Лесной царь, я чувствую, мне повредил!

 

Отцу стало страшно, он гонит коня,

Он мальчика держит, что дышит, стеня, –

Насилу достиг он двора своего…

Ребёнок был мёртв на руках у него.

(перевод с немецкого Афанасия Фета, 1850  г.)

 

Лесной  царь

 

Кто скачет столь поздно сквозь ночь и мрак?

Кто в диких лесах заплутался так?

Пришпорив коня, обгоняя страх,

То скачет отец с сынишкой в руках.

 

«Мой сын, что ты бледен, пугаешься зря?»

«Отец, ты не видишь Лесного Царя?

Он в чудной короне, горит его взгляд…»

«Мой сын, то в тумане росинки горят».

 

«Любимый ребенок, пойдем же со мной!

Тебя познакомлю с чудесной страной.

Прекрасны цветы на полянах моих,

Сплетает венки моя мать из них».

«Отец мой, отец мой, ты слышишь иль нет? –

Пророчит мне Царь избавленье от бед».

«Спокойно, мой мальчик, спокойно, сынок!

Ведь это всего лишь в листве ветерок».

 

«Ты хочешь, красавчик, со мною пойти?

Прекрасней моих дочерей не найти.

Веселье, и танцы, и песни любя,

Как равного примем в свой  круг мы тебя».

 

«Отец, обступает нас чуждый народ,

Ты видишь царевен лесных хоровод?»

«Мой сын, поклянусь я Адама ребром,

То старые ивы блестят серебром».

 

Но яростно шепчет лесной властелин:

«Так будь же послушным, возлюбленный сын!»

«Отец мой, отец мой, меня он схватил!

Хозяин лесной не оставил мне сил».

 

Отец испугался, погнал скакуна,

А сын всё стонал от кошмарного сна.

Достигли усадьбы под бури рёв.

В руках отца был ребенок мертв.

(перевод с немецкого Михаила Окуня, 2004 г.)

 

Эльфийский  король

 

Кто с ветром отправился из дому прочь

И  гонит коня сквозь ненастную  ночь?

Верхом скачут двое по мерзлой земле –

Ездок согревает ребенка в седле.

 

– Сынок, чем напуган? Скажи, не тая!

– Отец, видишь рядом с рекой  Короля?

В колючей короне, высок и могуч…

– Я вижу в воде отражение туч.

 

– Мой мальчик, со мною пойти ты готов

К эльфийским чертогам в долину цветов?

В парчовом наряде фигуре подстать

Там ждет-не дождется тебя моя мать.

 

– Ты слышишь, как шепотом,  милый  отец,

Король зазывает меня во дворец?

– Тебе показалось, не бойся, сынок,

Я слышу лишь шелест прибрежных осок.

 

– Прекрасный ребенок, пойдем через лес

К ночным хороводам эльфийских принцесс...

Пусть пляски и песни моих дочерей

Тебя убаюкают, милый, скорей...

 

– Отец, слышишь тихий манящий напев?

Отец, видишь в сумраке призрачных дев?

Я слышу шум ветра, а вижу, поверь,

Повсюду седые проборы полей.

 

– А сам не придешь, говорю не шутя,

Насильно тебя заберу я, дитя!

– Отец, отбиваться совсем нету сил.

Я люб королю, и меня он схватил.

 

Отец перепуган. Ребенок хрипит.

Взбешенная лошадь не чует копыт...

Под рев непогоды во двор впопыхах

Влетает ездок с мертвым сыном в руках.

(перевод с немецкого Натальи Чирковой, 2015 г.)

 

МАРИНА  ЦВЕТАЕВА

 

Два «Лесных царя»

Дословный перевод «Лесного царя» Гёте.

 

            Кто так поздно скачет сквозь ветер и ночь? Это отец с ребенком. Он крепко прижал к себе мальчика, ребенку у отца покойно, ребенку у отца тепло. «Мой сын, что ты так робко прячешь лицо?» – «Отец, ты не видишь Лесного Царя? Лесного Царя в короне и с хвостом?» – «Мой сын, это полоса тумана!» – «Милое дитя, иди ко мне, иди со мной! Я буду играть с тобой в чудные игры. На побережье моем – много пестрых цветов, у моей матери – много золотых одежд!» – «Отец, отец, неужели ты не слышишь, что Лесной Царь мне шепотом обещает?» – «Успокойся, мой сын, не бойся, мой сын, в сухой листве – ветер шуршит». – «Хочешь, нежный мальчик, идти со мной? Мои дочери чудно тебя будут нянчить, мои дочери ведут ночной хоровод, – убаюкают, упляшут, упоют тебя». – «Отец, отец, неужели ты не видишь – там, в этой мрачной тьме, Лесного Царя дочерей?» – «Мой сын, мой сын, я в точности вижу: то старые ивы так серо светятся...» – «Я люблю тебя, меня уязвляет твоя красота! Не хочешь охотой – силой возьму!» – «Отец, отец, вот он меня схватил! Лесной Царь мне сделал больно!» Отцу жутко, он быстро скачет, он держит в объятьях стонущее дитя, доскакал до двора с трудом, через силу – ребенок в его руках был мертв.

            Знаю, что неблагодарная задача после гениального и вольного поэтического перевода давать дословный прозаический подневольный, но это мне для моей нынешней задачи необходимо.

            Остановимся сначала на непереводимых словах, следовательно – непередаваемых понятьях. Их целый ряд. Начнем с первого: хвост. Хвост по-немецки и Schwanz, и Schweif; например, у собаки Schwanz, и Schweif – у льва, у дьявола, у кометы – и у Лесного Царя. Поэтому моим «хвостатым» и с «хвостом» хвост Лесного Царя принижен, унижен. Второе слово – fein, переведенное у меня «нежный», и плохо переведенное, ибо оно прежде всего означает высокое качество: избранность, неподдельность, изящество, благородство, благорожденность вещи или человека. Здесь оно и благородный, и знатный, и нежный, и редкостный. Третье слово – глагол reizt, reizen – в первичном смысле – «раздражать», «возбуждать», «вызывать на», «доводить до» (неизменно дурного: гнева, беды и т. д.). И только во вторичном – «очаровывать». Слово, здесь, ни полностью, ни в первичном смысле не переводимое. Ближе остальных по корню будет: «Я раздразнен (раздражен) твоей красотой», по смыслу: уязвлен. Четвертое в этой же строке – Gestalt – «фигура», «телосложение», «внешний вид», «форма». Обличие, распространенное на всего человека. То, как человек внешне явлен. Пятое – scheinen, по-немецки: и «казаться», и «светиться», и «мерцать», и «мерещиться». Шестое непереводимое – «Leids». «Мне сделал больно» меньше, чем «Leids gethan», одинаково и одновременно означающее и боль, и вред, и порчу, в данном гётевском случае непоправимую порчу – смерть.

            Перечислив все, чего не мог или только с большим, а может быть, и неоправданным трудом мог бы передать Жуковский, обратимся к тому, что он самовольно (поскольку это слово в стихах применимо) заменил. Уже с первой строфы мы видим то, чего у Гёте не видим: ездок дан стариком, ребенок издрогшим, до первого видения Лесного Царя – уже издрогшим, что сразу наводит нас на мысль, что сам Лесной Царь бред, чего нет у Гёте, у которого ребенок дрожит от достоверности Лесного Царя. (Увидел оттого, что дрожит – задрожал оттого, что увидел.) Так же изменен и жест отца, у Гёте ребенка держащего крепко и в тепле, у Жуковского согревающего его в ответ на дрожь. Поэтому пропадает и удивление отца: «Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» – удивление, оправданное и усиленное у Гёте прекрасным самочувствием ребенка до видения. Вторая строфа видоизменена в каждой строке. Первое видение Лесного Царя, из уст ребенка, описательно: «Родимый! Лесной Царь в глаза мне сверкнул!» – тогда как у Гёте («Разве ты не видишь Лесного Царя?») – императивно, гипнотично, – ребенок не может себе представить, чтобы этого можно было не видеть, внушает Царя отцу. Вся разница между: «Вижу» и «Неужто ты не видишь?». Обратимся к самому видению. У Жуковского мы видим старика, величественного, «в темной короне, с густой бородой», вроде омраченного Царя-Саула очами пастуха Давида. Нам от него, как от всякой царственности, вопреки всему все-таки спокойно. У Гёте – неопределенное – неопределимое! – неизвестно какого возраста, без возраста, существо, сплошь из львиного хвоста и короны, – демона, хвостатости которого вплотную соответствуют «полоса» («лоскут», «отрезок» «обрывок», Streif) тумана, равно как бороде Жуковского вообще-туман над вообще-водой.

            Каковы же соблазны, коими прельщает Лесной Царь ребенка? Скажем сразу, что гётевский Лесной Царь детское сердце – лучше знал. Чудесные игры, в которые он будет с ребенком играть – заманчивее неопределенного «веселого много в моей стороне», равно как и золотая одежда, в которую его нарядит его, Лесного Царя, мать, – соблазнительнее холодных золотых чертогов. Еще более расходятся четвертые строфы. Перечисление ребенком соблазнов Лесного Царя (да и каких соблазнов, – «золото, перлы, радость...». Точно паша – турчанке...) несравненно менее волнует нас, чем только упоминание, указание, умолчание о них ребенком: «Отец, отец, неужели ты не слышишь, что Лесной Царь мне тихонько обещает?» И это что, усиленное тихостью обещания, неназванностью обещаемого, разыгрывается в нас видениями такой силы, жути и блаженства, какие и не снились идиллическому автору «перлов и струй». Таковы же ответы отцов: безмятежный у Жуковского – «О нет, мой младенец, ослышался ты, – то ветер, проснувшись, колыхнул листы». И насмерть испуганный, пугающий – Гёте: «Успокойся, дитя! Не бойся, дитя! В сухой листве – ветер шуршит». Ответ, каждым словом бьющий тревогу – сердца. Ответ, одним словом дающий нам время года, столь же важное и неизбежное здесь, как час суток, богатейшее возможностями и невозможностями – из всех его времен.

            Мы подошли к самой вершине соблазна и баллады, к месту, где Лесной Царь, неистовство обуздав, находит интонации глубже, чем отцовские-материнские, проводит нас через всю шкалу женского воздействия, всю гамму женской интонации: от женской вкрадчивости до материнской нежности; мы подошли к строфе, которая, помимо смысла, уже одним своим звучанием есть колыбельная. И опять-таки, насколько гётевский «Лесной царь» интимнее и подробнее Жуковского, хотя бы уж одно старинное и простонародное warten (нянчить, большинством русских читателей переводимое – ждать), у Жуковского совсем опущенное, замененное: «узнаешь прекрасных моих дочерей»; у Жуковского – прекрасных, у Гёте – просто дочерей, ибо его, гётевский, Лесной Царь ни о чьей прекрасности, кроме мальчиковой, сейчас не может помнить. У Жуковского прекрасные дочери, у Гёте – дочери прекрасно будут нянчить.

            И снова, уже бывшее, у Жуковского – пересказ видения, у Гёте – оно само: «Родимый, Лесной Царь созвал дочерей! Мне, вижу, кивают из темных ветвей...» (Хотя бы «видишь?») – и: «Отец, отец, неужто ты не видишь – там, в этой страшной тьме, Лесного Царя дочерей?» Интонация, в которой мы узнаем собственное нетерпение, когда мы видим, а другой – не видит. И такие разные, такие соответственные вопросам ответы: олимпийский – Жуковского: «О нет, все спокойно в ночной глубине. То ветлы седые стоят в стороне», – ответ даже ивовых взмахов, то есть иллюзии видимости не дающий! И потрясенный, сердцебиенный ответ Гёте: «Мой сын, мой сын, я в точности вижу...» – ответ человека, умоляющего, заклинающего другого поверить, чтобы поверить самому, этой точностью видимых ив еще более убеждающего нас в обратном видении.

            И, наконец, конец – взрыв, открытые карты, сорванная маска, угрозы, ультиматум: «Я люблю тебя! Меня уязвила твоя красота! Не хочешь охотой – силой возьму!» И жуковское пассивное: «Дитя! Я пленился твоей красотой!» – точно избалованный паша рабыне, паша, сам взятый в плен, тот самый паша бирюзового и жемчужного посула. Или семидесятилетний Гёте, от созерцания римских гравюр переходящий к созерцанию пятнадцатилетней девушки. Повествовательно, созерцательно, живописующе – как на живопись... И даже гениальная передача – формула – последующей строки: «Неволей иль волей, а будешь ты мой!» – слабее гётевского: «Не хочешь охотой – силой возьму!» – как сама форма «будешь мною взят» меньше берет – чем «возьму», ослабляет и отдаляет захват – руки Лесного Царя, уже хватающей, и от которой до детского крика «больно» меньше, чем шаг, меньше, чем скок коня. У Жуковского этого крика нет: «Родимый! Лесной Царь нас хочет догнать! Уж вот он, мне душно, мне тяжко дышать». У Гёте между криком Лесного Царя – «силой возьму!» – и криком ребенка – «мне больно!» – ничего, кроме дважды повторенного: «Отец, отец», – и самого задыхания захвата, у Жуковского же – все отстояние намерения. У Жуковского Лесной Царь на загривке.

            И – послесловие (ибо вещь кончается здесь), то, что мы все уже, с первой строки второй строфы уже, знали – смерть, единственное почти дословно у Жуковского совпадающее, ибо динамика вещи уже позади. Повторяю: неблагодарная задача сопоставлять мой придирчивый дословный аритмический внехудожественный перевод с гениальной вольной передачей Жуковского. Хорошие стихи всегда лучше прозы – даже лучшей, и преимущество Жуковского надо мной слишком очевидно. Но я не прозу со стихами сравнивала, а точный текст подлинника с точным текстом перевода: «Лесного царя» Гёте с «Лесным царем» Жуковского.

            И вот выводы.

            Вещи равновелики. Лучше перевести «Лесного царя», чем это сделал Жуковский, – нельзя. И не должно пытаться. За столетие давности это уже не перевод, а подлинник. Это просто другой «Лесной царь». Русский «Лесной царь» – из хрестоматии и страшных детских снов.

            Вещи равновелики. И совершенно разны. Два «Лесных царя».

            Но не только два «Лесных царя» – и два Лесных Царя: безвозрастный жгучий демон и величественный старик, но не только Лесных Царя – два, и отца – два: молодой ездок и, опять-таки, старик (у Жуковского два старика, у Гёте – ни одного), сохранено только единство ребенка.

            Две вариации на одну тему, два видения одной вещи, два свидетельства одного видения.

            Каждый вещь увидел из собственных глаз.

            Гёте, из черноты своих огненных – увидел, и мы с ним. Наше чувство за сновиденный срок Лесного Царя: как это отец не видит?

            Жуковский, из глади своих карих, добрых, разумных – не увидел, не увидели и мы с ним. Поверил в туман и ивы. Наше чувство в течение «Лесного царя» – как это ребенок не видит, что это – ветлы?

            У Жуковского ребенок погибает от страха.

            У Гёте от Лесного Царя.

            У Жуковского – просто. Ребенок испугался, отец не сумел успокоить, ребенку показалось, что его схватили (может быть, ветка хлестнула), и из-за всего этого показавшегося ребенок достоверно умер. Как тот безумец, мнивший себя стеклянным и на разубедительный толчок здравого смысла ответивший разрывом сердца и звуком: дзипь... (Подобие, далеко заводящее.)

            Один только раз, в самом конце, точно усумнившись, Жуковский предает свое благоразумие одним только словом: «ездок оробелый»... но тут же, сам оробев, минует.

            Лесной Царь Жуковского (сам Жуковский) бесконечно добрее: к ребенку добрее, – ребенку у него не больно, а только душно, к отцу добрее – горестная, но все же естественная смерть, к нам добрее – ненарушенный порядок вещей. Ибо допустить хотя бы на секунду, что Лесной Царь есть, – сместить нас со всех наших мест. Так же – прискорбный, но бывалый, случай. И само видение добрее: старик с бородой, дедушка, «бирюзовы струи»... Даже удивляешься, чего ребенок испугался?

            (Разве что темной короны, разве что силы любви?) Страшная сказка на ночь. Страшная, но сказка. Страшная сказка нестрашного дедушки. После страшной сказки все-таки можно спать.

            Странная сказка совсем не дедушки. После страшной гётевской не-сказки жить нельзя – так, как жили (в тот лес! Домой!).

            ...Добрее, холоднее, величественнее, ирреальнее. Борода величественнее хвоста, дочери, узренные, и величественнее, и холоднее, и ирреальнее, чем дочери нянчащие, вся вещь Жуковского на пороге жизни и сна.

            Видение Гёте целиком жизнь или целиком сон, все равно, как это называется, раз одно страшнее другого, и дело не в названии, а в захвате дыхания.

            Что больше – искусство? Спорно.

            Но есть вещи больше, чем искусство.

            Страшнее, чем искусство.

Ноябрь 1933

 

***

 

АННА  СААКЯНЦ

 

Комментарии к эссе Марины Цветаевой

«Два “Лесных царя”»

 

            20 ноября 1933 г. Цветаева сообщила В. И. Муромцевой-Буниной: «... во весь опор пишу «Лесного царя» – двух «Лесных царей» – Гёте и Жуковского. Совершенно разные вещи – и каждая в отца». 24 ноября в письме к Тесковой она называет эту статью «попыткой разгадки Гёте» и пишет, что мало надеется на ее напечатание: «кто сейчас, в эмиграции, интересуется «Лесным царем» («Erlkönig») и даже Гёте? Я, которую так долго травили за «современность» стихов – теперь вечно слышу упреки в несовременности тем моей прозы». И действительно, рукопись статьи, отправленная в газету «Последние новости», была Цветаевой возвращена как «интересное филологическое исследование», но для газеты неподходящее, ибо интересное лишь «для нескольких избранных читателей», о чем Цветаева с возмущением писала В. Н. Муромцевой-Буниной: «Но «Лесного царя» учили – все! Даже – двух. «Лесному царю» уже полтораста лет, а волнует, как в первый день. Но все пройдет, все пройдут, а «Лесной царь» – останется!

            Мои дела – отчаянные. Я не умею писать, как нравится Милюкову. И Рудневу (редакторы «Последних новостей» и «Современных записок». – Л. С.). Они мне сами НЕ НРАВЯТСЯ!».

            В сопоставлении Цветаевой перевода В. А. Жуковским баллады Гёте с немецким оригиналом выражены принципы, которыми Цветаева руководствовалась в своей переводческой работе (на русский – Бодлера, Лорки, Франко, В. Пшавелы и др. в 1939 – 1941 гг. и с русского на французский – своей поэмы «Молодец», стихотворений Пушкина и Лермонтова – в 1934, 1936 и 1939 гг.). «Я перевожу по слуху – и по духу (вещи). Это больше, чем «смысл», – утверждала она. «Идя по следу поэта, заново прокладывать всю дорогу, которую прокладывал он... заново прокладывать дорогу по мгновенно зарастающим следам». Сама Цветаева работала над переводами не менее упорно и тщательно, чем над оригинальными произведениями. Теорию поэтического перевода она обосновывает, в частности, в следующей записи:

            «Поэт (подлинник) к двум данным (ему господом бога строкам) ищет – находит – две заданные. Ищет их в арсенале возможного, направляемый роковой необходимостью рифм – тех, господом данных, являющихся – императивом.

            Переводчик к двум данным (ему поэтом) основным: поэтовым богоданным строкам – ищет – находит – две заданные, ищет в арсенале возможного, направляемой роковой необходимостью рифмы –к тем, первым, господом (поэтом) данных, являющихся – императивом.

Рифмы – к тем же вещам – на разных языках – разные.

            Уточнение: Рифма всюду может быть заменена физикой (стиха). Так, например, я строку, кончающуюся amour и рифмующую с toujours, не непременно – переведу: любовь – и кровь, но работу я найду с лучших основных строк двустишия и, дав их адекватно, то есть абсолютно – к моей, русской, их транскрипции, буду искать – уже в моем, русском, арсенале, пытаясь дать – второй (посильный) абсолют».

 

ALEKSA  SANTI?

 

Bauk – vilinski kralj

 

Ko to jezdi tako pozno kroz no? i vetar taj?

To otac sa ?edom svojim kroz pusti jaše kraj

Dok vije vihor besni i strašna se?e stud,

On dete svoje grli, o toplu greje grud.

 

Što sine skrivaš tako lice i pogled svoj?

Bauka zar ne vidiš, o?e, u no?i toj?

Bauka, krunu onu i njegov dugi skut?

To sine, no?ne magle prelaze neba put.

 

«O drago ?edo, hodi i podji samnom ti!

Prekrasne igre mnoge zajedno ?emo igrati,

Po obalama cve?e šareno ?emo brat’

Majka ?e moja tebi zla?eno ruho dat».

 

O o?e, zar ne ?uješ šta zbori bauk taj,

Kako me tiho zove i mami u svoj kraj?

Smiri se, ?edo moje, to nije bio glas

Iz suhog liš?a vetar pozdravlja šumom nas.

 

«Ho?eš li, slatko ?edo, ho?eš li kraju mom?

Tebe ?e moje k?eri paziti ljubavlju svom

One ?e no?u igrat’ lagani tanac svoj

I ljulja?e te bri?no i pevat’ slatki poj.

 

«O o?e, zar ne vidiš otud u onaj mrak

Da baukove k?eri rukom mi daju znak?»

Da ?edo moje, vidim, al’ tebe vara gled

To no?ni vetar starih povija vrba red.

«Ja volim ?edo tebe i lice što ti sja,

Ne?eš li milom, silom odne?u tebe ja!»

«O o?e, on me hvata, bauk me grabi sad,

Bauk mi,o?e, evo zadade bol i jad!»

 

Dubokom pro?et jezom otac uspori gred

U naru?ju mu sinak od bola bled,

A kad je pred dom stig’o s mukom i jadom svim,

Mrtvo ?edo bilo na grud’ma njegovim.