Ефим Гаммер

Медальон. Рассказ

Если бы чемпионат мира по детству проходил в Риге, то у меня, несомненно, были все шансы на победу.


Посудите сами.


На развалке вырос?


Да.


Из рогатки пулял драгоценными бусинами?


Да.


Командиром отряда был?


Да.


Золотые погоны с капитанскими звёздочками носил на плечах?


Да.


Победителя первенства мира по борьбе среди лилипутов положил на лопатки?


Да.


С первого взгляда влюблялся?


Да.


Тайком покуривал?


Да.


Золотой перчаткой города стал?


Да.


Настоящий однозарядный револьвер держал в кармане брюк?


Да.


Да-да-да! Только чемпионат мира по детству ещё не придуман, так что все мои достижения летели в корзину для бумаг, если не сказать хуже – в мусорный ящик.


Вот и пришлось самостоятельно проводить в нашем дворе первенство мира по детству.


Что мы? Глупее взрослых, которые способны придумать всего лишь социалистическое соревнование для школьников младших классов по сбору утильсырья?


В этом соревновании я тоже участвовал, и тоже выиграл. Правда, заочно. Потому что на финише состязаний, чтобы «перевесить» рекордное достижение моего основного соперника Жорки Потапова, положил на весы неразорвавшийся снаряд, и все судьи разбежались, опасаясь взрыва.


А вот сейчас следовало придумать игру помудренней, чтобы не стыдно было подниматься на пьедестал почёта.


В нашем штабе мы устроили совещание и начали предлагать варианты.


Жорка сказал:


– Чтобы стать чемпионом, я могу выпрыгнуть из окна на мостовую.


– Без парашюта? – вполне разумно спросил Эдик Сумасшедший.


Я не спросил. Я подумал: «Слабо! Не выпрыгнет. Он живёт на четвёртом этаже. Кому охота ломать ноги?»


Толик сказал:


– Чтобы стать чемпионом, я могу объехать на своём велосипеде весь мир и вернуться домой.


– Так тебе американцы и позволят вернуться! – резонно заметил Эдик Сумасшедший. – Им «язык» во как, – ребром ладони провёл по горлу, – позарез нужен. По-другому не узнать, где у нас добро плохо лежит, чтобы напасть и отобрать.


– Правильно, – поддержал его Лёнька. – Голова-два уха, не дураку досталась.


А я подумал: «Да его просто из дома никто не отпустит. Гляди, какой отважный ездок-путешественник! Вчера купили велосипед, сегодня он рекорды по дальности вздумал устанавливать».


Вовка сказал:


– Давай похитим Дуньку с водопада. Затащим в наш штаб и начнём допрашивать, чтобы выдала все известные военные секреты.


– А какие у неё военные секреты? Куда куклу запрятала? – засмеялся Эдик Сумасшедший.


– Папа у неё майор. У него есть секреты.


– Так он Дуньке с водопада и выложит свои секреты – держи карман шире!


Вовка и не пытался «держать карман шире», он ходил в спортивных шароварах вовсе без карманов. Но идею о похищении Дуньки с водопада не желал сбросить с обсуждения.


– Я слышал, её папа участвовал в создании атомной бомбы. Через Дуньку с водопада вся недолга разузнать, как эта бомба устроена на механическом уровне. Разузнаем и смастерим у себя во дворе. Потом как бабахнем, и – в дамках.


– В чемпионах, – поправил Жорка. – А кто тебе сказал про атомную бомбу? Дунька с водопада?


– Мама её. Маме моей. На кухне, когда чистила картошку. А я подслушал.


Дунькина мама вместе с Дунькиным отцом-майором и самой Дунькой снимала комнату в Вовкиной квартире на третьем этаже. По столь уважительной причине, конечно, чего не скажешь домохозяйке, когда не хватает денег на выплату. Сказать – можно, поверить – трудно. Необходимо убедиться. И Вовка, довольный, что его план выгорел, рванул за Дунькой с водопада.


А мы начали соображать, чем её пытать на допросе, если под рукой ничего устрашающего не было. Минут через десять выяснилось, её пытать не надо. Она охотно рассказала без всяких ухищрений с нашей стороны, что папа уже третий год майор, а на пятый получит подполковника, потом и квартиру обещали. А что до атомной бомбы… Лучше всего, конечно, выяснять подробности не у неё, а купить книжку Перельмана «Занимательная физика» и прочитать там. Он профессор, он не ошибается.


Он – нет. А мы, выходит, да. Кому нужна атомная бомба, которая по книжкам расписана? Чёрта с два она взорвётся! Наверняка со скрытым дефектом, а чертежи её напечатаны для отвода глаз. Кто позволит простому учёному, пусть и профессору, но без офицерского звания, разглашать государственные тайны стотысячным тиражом?


Время было такое: взрывоопасное. Называлось на научном языке: «эпоха холодной войны».


Мы, дети победного 1945-го года, не слишком хорошо разбирались в этой терминологии. Холодная война, горячая, главное – война. И враг определён – «янки дудл», на русском – американцы. Правда, они нам ничего плохого не сотворили. Но и Гитлер до внезапного нападения на Советский Союз в июне сорок первого тоже вроде бы никакой свиньи нам не подкладывал. Даже, наоборот, пакт о ненападении заключил со Сталиным.


Так что, порох нужно держать сухим, а палец на спусковом крючке. Для нас это присловье было далеко не пустым звуком. И порох имелся, и спусковой крючок. Но это дикий секрет. Сегодня, за давностью лет, никого не посадят, поэтому докладываю, как на заседании Генерального штаба:


1 марта 1953 года мама послала меня с Лёнькой на чердак развешивать бельё. Впервые без неё, самостоятельно. Вот мы и порыскали в своё удовольствие по запретной территории, что раньше, под родительским присмотром, не удавалось. И обнаружили в укромном местечке, за брусом, маленький револьвер 1917 года выпуска: без барабана, однозарядный, если говорить по-солдатски. А рядом с ним кожаный ремешок, как от наручных часов, с патронами в круглых ячейках.


Один выстрел произвели сходу, для проверки готовности ствола на случай боевых действий. И убедились – порох сухой, а палец правильно лёг на спусковой крючок.


После выстрела немного струхнули: «враг не дремлет», а вдруг кто подслушивает? Но нет, даже соседей не всполошили. И с трофеем спустились в квартиру, на первый этаж, чтобы зажить обычной жизнью: дом-школа, двор-кино, драка-наказание.


Оружие, понятно, ждало в кармане применения, искало – скажу красиво – цели своего существования. У него ясно, какая цель – «стрелять, и никаких гвоздей». А у человека, желающего стать чемпионом мира по детству? Столь же ясная! Совершить подвиг, прославиться наподобиеРобин Гуда. Яснец-леденец, не за счёт пальбы по воронам.


Но где отыщешь живого бандюка, да ещё вооружённого до зубов? На экране? В картине 1924 года «Банда батьки Кныша»? Но там они все уже дохлые!


А шпионов, если верить фильму «Застава в горах» с мировым актёром Сергеем Гурзо, всех уже выловили.


Вредителей после смерти Сталина тоже больше не обнаруживалось.


Скукота какая-то! Но недаром поётся: «кто ищет – тот всегда найдёт».


Впрочем, искать особенно и не приходилось. Мимо нашего дома по булыжной мостовой улицы Аудею ежедневно ранним утром вели под конвоем толпу пленных немцев. Куда? На работу. Восстанавливать то, что разрушили своими бомбами и снарядами. Гостиницу «Рига». До войны она называлась «Рим», была высшего разряда и располагала шикарным винным погребком, который, по слухам, тоже вздумали восстановить.


Немцев охраняли довольно плохо, позволяли нам, мелкоте ветрогонной, подкармливать их. Разумеется, не пирожками с повидлом – чёрным хлебом, варёной картошкой, кислыми огурцами. Подкармливать не так, чтобы за так, а в обмен на сувениры и всякое разное, пригодное для наших бездонных карманов. У этих фрицев, прошедших всю Европу с грабительским интересом к чужому добру, легко было отовариться марками, значками, пуговицами с тиснением, монетами неведомого денежного достоинства. Допустим, вычеканена на кругляке цифра 1 или 2, а что это – франк, пфенниг, доллар? – хренушки разберёшь. И в магазин не двинешь с подобными деньгами, сразу отведут в милицию.


Марки раскладывали по альбомам. Значки цепляли на лацканы пиджаков, пуговицы, чтобы фраернуться, пришивали к рубашкам. Мечтали заполучить губную гармошку. Но впустую, ибо жизнь давала понять: мечтать не вредно.


Но с того дня, как задумали провести во дворе чемпионат мира по детству, ждали не только даровой гармошки, но и тревожного часа Х, когда пленники, по нашим предположениям, набросятся на охранников, завладеют их оружием и… да-да!.. мы двинем на спасение родной Риги от коричневой чумы – фашистов.


Как сказано, порох мы держали сухим, а палец на спусковом крючке. Но немчура не мутила спокойную рябь повседневности каким-либо недовольством, переходящим в бунт, который под позаимствованные из книг крики «хальт! хенде хох!» мы «искореним на корню», как пишут в газетах о пьянстве и уличном мордобитии.


Пусть пленников охраняли плохо, они всё равно не порывались смотать удочки в родную Германию. Конвоиры были уверены: никуда они не убегут, некуда им бежать – кругом, куда ни посмотри, на тысячи километров земля наша. Упарятся бегать! Потому и стерегли их без окриков, без устрашающих выстрелов в воздух и тем самым не вызывали в заключённых нервного брожения, переходящего, как учили в школе, в неуправляемое волнение масс. У них  без неуправляемого волнения, у нас, доморощенных Робин Гудов, без героической схватки с гитлеровцами.


Как сравниться с отцами в освоении суворовской науки побеждать?


Что делать?


Думать, думать, думать, как учил Петьку на уроках стратегии Василий Чапаев.


А кто много думает, тот, наконец, и додумается.


Я додумался.


– Давай выкрадем фрица из колонны, а потом его вернём, как новенького, будто поймали в бегах и в плен взяли!


– Да он, мабуть, в плен сцапанный, когда тебя, Финичка, и в проекте не было, –  встревожился Эдик Сумасшедший, не любящий впустую бегать наперегонки.


– Взрослыми сцапанный! А взрослые нам не соперники в чемпионате мира по детству!


– Нам за такое дело дадут по шапке.


– Сначала медаль «За отвагу».


– А кто кормить будет этот лишний для нашей кухни рот? Меня мамка из дома выгонит, если я стибрю чего-то похамкать для недобитой этой посторонней личности.


– Меня не выгонит, – раздумчиво сказал я, помня, что моя просьба – «Мама! Дай мне хлеба с маслом и сахаром! – признавалась на правах законного требования.


– Ну, если ты согласен кормить лишний рот…


Неопределённое «ну» было воспринято, как знак согласия. И меня тут же  отрядили на проведении операции. В сопровождении Эдика Сумасшедшего – самого честного, по его собственным словам, свидетеля.


Мигом я оказался на этаже своей квартиры.


– Мама! Дай хлеба с маслом и сахаром!


– Один кусочек?


– Четыре!


– Проголодался?


– Лёнька тоже кушать хочет. И Борька…


Умело завернул многоэтажный сэндвич в газету, чтобы масло не проступало сквозь бумагу.


– Ты куда? – спросила мама.


– На задание! – и рванул в коридор.


– Но сначала покушай и далеко не убегай, сегодня день рождения у бабушки Сойбы, будет торт с лимонадом, – неслось мне вдогонку на крыльях материнской любви, пока я распахивал дверь на лестницу.


Во дворе кликнул Эдика Сумасшедшего и вперёд-вперёд к недостроенной гостинице «Рига». Швейцара там ещё не наблюдалось. Опасаться было некого. Солдат-часовой смотрел на нас совсем не так, как в замочную скважину. Без всякого любопытства.


«Шастают тут, шастают, – рассуждал он, будто читая мои мысли. – Подкармливают паразитов. Нет, чтобы угостить советского солдата, который кровь за них проливал».


По возрасту, этот солдат кровь ещё ни разу не проливал – ни за нас, ни за братьев наших меньших. Папа его, может быть. Папу и угостили бы. А он…


Что с человека возьмёшь, когда и ему нечего взять с нас?


Отдали честь по-мальчишески и прошли в холл, а оттуда – это мы уже досконально изучили – направо и вниз, где закладывался бар, получивший от нас в конце шестидесятых прозвище «Подводная лодка». Сбоку от него возводилась кабинка с цифрами 00. Унитаз монтировал пожилой сантехник с утолщённым носом, морщинистым лбом, добродушным лицом. Был он в кепи и потёртой шинели мышиного цвета. В прошлый раз я отоварился у него редкой маркой с изображением английской королевы.


Уткнувшись лбом в сидяк, старик подвинчивал болты у основания унитаза гаечным ключом. Повернул голову на скрип двери, снял головной убор и поманил им к себе:


– Киндер? Ком-ком...


– Бутерброд, – сказал я, полагая, что сносно перевёл на язык Гёте словосочетание «хлеб с маслом» и показал бумажный свёрток.


– Гуд-гуд!


Немец поспешно потянулся за угощением и я, не успев отпрянуть, остался с пустыми руками.


– Гуд-гуд! – бормотал сантехник, разворачивая пакет


Эдик Сумасшедший толкнул меня в бок:


– Хватит уже ему «гудеть». Воткни ствол в ухо и бери в плен!


–  А как мы его выведем отсюда? Незамеченными не выйдем, – вдруг проснулась во мне здравая мысль.


– Тогда пальни! Человек не может выбрать начало своей жизни, но конец чужой может, – заметил  Эдик, как будто совсем не сумасшедший.


– А что скажут люди?


– Я первый скажу, что он сам застрелился. На моих глазах. И поклянусь, чем они пожелают.


– А револьвер?


– Что – револьвер?


– Получится, что мой пистоль принадлежит ему, если он из него застрелился. И, значит, мы лишимся на всю жизнь оружия.


– Ну, ты даёшь, Финичка! – разозлился старый приятель. – И фашиста хочешь пришить, и пушку сохранить. Так не бывает. Или то, или другое. Или третье.


– А что – на третье?


– Не видишь?


Эдик Сумасшедший – не мне чета! – разглядел сходу то, что только сейчас я увидел. Немец, игнорируя наши распри, стянул с ноги короткий сапог с широким голенищем. И – вот так диво! – отвинтил каблук. Хитро придумано: оказалось, он полый, а внутри, в специально вырезанном углублении, припрятан медальон. Был он жёлтого цвета, должно быть, изготовлен из латуни, с голубым камушком на верхней дверце, которая открывалась при нажатии  кнопки и показывала спрятанную на дне миниатюрную фотку. На снимке – женщина в белом подвенечном платье и красивый молодой человек с шапкой вьющихся волос. Усики у жениха – узкие, щеголеватые, как уРаджа Капура в кинофильме «Бродяга», самом любимом у рижских зрителей 1954 года: билетов не достать, а очередь в кассу – хоть стой до завтра.


«Медальон подарю бабушке Сойбе, – осенило меня. – Восемьдесят четыре года – не шутка. Это же надо, как подвезло в день её рождения!»


И мне расхотелось брать немца в плен. Гораздо сильнее захотелось позаимствовать ювелирное изделие.


– Гиб мир – дай мне, – сказал разом на двух созвучных языках – идиш и немецком, помня, что мама, укладывая детей в кровать, пела «гиб мир а бисиле мазл» – «дай мне немножко счастья». И добавил, культурной воспитанности ради: – Данке шон! – Большое спасибо!


В итоге «бартерной сделки», как написали бы сегодня, я приобрёл драгоценное украшение из неизвестного металла в обмен на бутерброд с маслом и сахаром. Своё приобретение я засунул поглубже в карман брюк, чтобы на выходе из гостиницы не отобрал охранник, и поспешил восвояси.


«Отличный подарок!», – тихо радовался в уме, позабыв на некоторое время о чемпионате мира по детству.


Бабушка Сойба сидела на табуретке в углу комнаты у тумбочки с радиоприёмником, подкручивала ручку настройки громкости и согласно кивала в такт торжественно произносимых диктором слов.


– Фройка, послушай, что говорит умный человек в Москве, – повернулась к мужу, нарезающему острым ножом лучину для растопки плиты, чтобы готовить праздничный ужин. – Говорит: «урожай». И обратно говорит: «рекордный». В одном таки он прав – собрали. Но куда всё это увезли? Что мы видим с этого урожая своими глазами, если они не слепые? Только очереди. В магазинах очереди за сахаром, колбасы нет, и сыр пропал с прилавков.


– Ох, казачка! – отвечал дедушка Фройка. – За диктора речи нет, но хватит думать про тех, кто говорит по радио. Им пишут – они говорят. И зарплату получают. Два раза в месяц. Сначала аванс, потом получку. А мы слушаем, развесив уши, и получаем пенсию – всего один раз в месяц.


–  Мы эту пенсию видим в полный рост только в кассе, после подписи о получении. А потом, как пойдёшь на базар с кошёлкой, от неё остаются только слёзы.


– Но я всё равно, Сойба, купил тебе за эти слёзы подарок. Материю купил на платье. Будешь, как новенькая, когда ходили в кафе «Фанкони», на Екатерининской…


– Чтобы потом подышать свежим воздухом с Дюком на Приморском бульваре…


– И одеколон «Шипр» не забыл, тоже купил, чтобы ты пахла, как на свадьбе.


– Гинук! (Хватит! – идиш.) Я тебе не фаршированная рыба, чтобы пахнуть, как было у нас на свадьбе.


– Бабушка – не рыба! – подтвердил я, входя со своим неразлучным другом в комнату.


– К рыбе в гости я ни за что не пришёл бы! – сказал, и опять мудро Эдик Сумасшедший. – Утонуть можно.


Бабушка порылась в фартуке, вытащила металлическую коробку леденцов в сахарной пудре «Монпансье», которая была всегда при ней, и угостила Эдика, угостила меня. Не со своих пальцев, а так, чтобы каждый из нас взял по своему разумению, но без жадности, и не пихал в рот, как суслик, за обе щёки.


– Мы тоже не с пустыми руками, – сказал Эдик. – Финичка вам сварганил подарок, глаз не оторвать. Будет в самый раз по цвету к дедушкиному платью, даже если он белый.


– Не белый! Нержавеющая половинка моя, отнюдь, не невеста, – пошутил потомственный жестянщик и протёр прослезившиеся глаза, вспоминая давний день угасающего девятнадцатого века, когда за свадебным столом многочисленные гости кричали новобрачным «горько!».


– Не переживай, дедушка, за бабушку. Подумаешь, не невеста! Невесту я вам свою принёс. Вот она – на фотке! – радостно доложил я, будто вернулся с оперативного задания с ворохом добытых военных тайн. И, нажав кнопку, раскрыл перед ним медальон. – Это для бабушки. На день рождения. Самый-самый женский подарок. Восемьдесят четыре года – не шутка.


– И тринадцать общих, слава Богу, детей…


– Ого! – восхищённо цокнул языком Эдик Сумасшедший и толкнул меня локтем в бок, мол, «знай наших!»


Дедушка близоруко сощурился, всматриваясь. И слёзы на его глазах стали как-то крупнее, ещё крупнее, и покатились по щекам.


– Сойба, смотри! – подозвал жену-старушку, почувствовавшую что-то неладное в его голосе. – Смотри! Смотри! Это же Сонечка...


– Какая Сонечка? – бабушка резко поднялась с табуретки, уронила коробку с конфетами, и полукруглые леденцы раскатились по полу, как заледеневшие слезинки.


– Сонечка Розенфельд, из твоей фамилии, что вышла за этого кузнеца-красавца Кравцова. Твоя племянница из местечка Ялтушкино.


– Но там всех убили, – ещё не понимая до конца, что я принёс весточку с того света, медленно прошептала бабушка..


Дедушка посмотрел на меня сквозь слёзы.


Бабушка посмотрела на меня сквозь слёзы.


– Откуда это у тебя?


Я не мог вразумительно ответить, меня тоже душили слёзы.


Ответил Эдик Сумасшедший.


– От пленного фрица. Финичка – ему покушать, а тот ему – это…


– Убийца моих родных?


– Я не спрашивал, – Эдик Сумасшедший виновато посмотрел себе под ноги и, пятясь, вышел за дверь.


Ближе к вечеру, когда в бабушкиной комнате накрывали на стол, немцев повели под конвоем обратной дорогой: от гостиницы «Рига» на улицу Аудею, и дальше-дальше – к лагерю военнопленных.


Предоставленный сам себе, я сидел у раскрытого окна с взведённым револьвером 1917 года выпуска и высматривал в шаркающей по булыге колонне знакомую физиономию с утолщённым носом и морщинистым лбом. И не находил её, будто она растворилось в сотне похожих, таких же невыразительных, но отнюдь не опасных на вид лиц.


И в этот момент кончилось моё детство.


Внезапно стало понятно, что, как и в боксе, я перешёл в другую, более взрослую возрастную категорию. И об этом тоже стоит написать, а не садиться сейчас в тюрьму.


Облокотившись на подоконник, я смотрел на бодро шагающих по улице моего детства гитлеровцев. Смотрел и думал о плачущей на кухне в день 84-летия бабушке Сойбе. Она родилась в 1870 году – в семье раввина Розенфельда и жила в Ялтушкино под одной крышей с братьями и сёстрами почти до конца 19 века, пока не вышла замуж и не переехала в Одессу. А её племянники и племянницы, их дети и внуки никуда не переехали. Крышей их вечного дома стала сырая земля, не сохранившая для потомков ни имён, ни фамилий. Ничего не осталось, только память сердца.


Сырая земля, ни имён, ни фамилий, только память сердца...


Через несколько лет в книге Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» я прочитаю об ужасающих подробностях уничтожения  фашистами местечка Ялтушкино, гибели его жителей,  а среди них и родственников бабушки Сойбы. А её родственники… это… и мои близкие…


Илья Эренбург:


«Герой Советского Союза младший лейтенант Кравцов писал тестю о судьбе своей семьи, оставшейся в местечке Ялтушкино (Винницкая область):


«...20 августа 1942 года немцы вместе с другими забрали наших стариков и моих малых детей и всех убили. Они экономили пули, клали людей в четыре ряда, а потом стреляли, засыпали землёй много живых. А маленьких детей, перед тем как их бросить в яму, разрывали на куски, так они убили и мою крохотную Нюсеньку. А других детей, и среди них мою Адусю, столкнули в яму и закидали землёй. Две могилы, в них полторы тысячи убитых. Нет больше у меня никого...»


г. Иерусалим, Израиль

К списку номеров журнала «ДОН» | К содержанию номера